Лев Толстой - Том 19. Избранные письма 1882-1899
Вы приписываете всему, только не одному: тому, что вы причиной, невольной, нечаянной причиной моих страданий.
Едут люди, и за ними валяется избитое в кровь, страдающее, умирающее существо. Они жалеют и хотят помочь, но не хотят остановиться. Отчего не попробовать остановиться?
Вы ищете причину, ищите лекарство. Дети перестанут объедаться (вегетарианство). Я счастлив, весел (несмотря на отпор, злобные нападки). Дети станут убирать комнату, не поедут в театр, пожалеют мужика, бабу, возьмут серьезную книгу читать — я счастлив, весел, и все мои болезни проходят мгновенно. Но ведь этого нет, упорно нет, нарочно нет.
Между нами идет борьба на смерть — божье или не божье. И так как в вас есть бог, вы…
Надо вникнуть в то, что движет мною и что я выказываю, как умею, тем более это нужно, что рано или поздно — судя по тому распространению и сочувствию, которое возбуждают мои мысли, — придется понять их, не так, как старательно их понимают навыворот те, которым они противны, что я только проповедую то, что надо быть диким и всем пахать, лишиться всех удовольствий, — а так, как я их понимаю и высказываю.
1886
69. В. Г. Черткову
1886 г. Января 16–17. Москва.
Как вы доехали? И в каком душевном состоянии, милый друг. Я так рад, что вы пожили с нами*. У нас все хорошо. Илья меня особенно радует. Как-то ему поможет бог дальше, а он уже теперь совсем другой, — открытый и радостный. И с Сережей, кроме хороших — хотя и коротких и незначительных — разговоров с пониманием и уважением друг друга, ничего нет. Тогда как прежде было раздражение. С женою тоже хорошо — вот, вот дойдет до раздражения, но остановится на дороге, и вспомнишь, что было, и хорошо. Мне все нездоровится, горло болит, уменьшаясь, но посередине дня жар, и работать ни так ни сяк не могу хорошенько. Нынче немножко пописал «Ивана Ильича» и скоро стал путаться*. Получил я от Ростовцева письмо с вопросом о вас*. Видно, как он вас любит. Он говорит, что, по его мнению, вам необходима физическая работа. Я думаю, что он прав. Физическая усталость непременно вам нужна и хорошо должна действовать на вас. Мне с вами было очень хорошо, но я заболел в последний день и боюсь, что неприятно для вас и глупо говорил с вами о вашей строгости. Ничего не вышло, а вышло, что вам было неприятно; вы простите меня. Милый Ге все у нас, старший, все работает, и все лучше и лучше. Как выздоровлю, так примусь заказывать фототипии*.
Эртель прислал мне свой рассказ, предоставляя право сокращать, прибавлять и прося печатать (если годится) без имени*. Рассказ по языку и правдивости подробностей и по содержанию хорош, но нехорошо задуман — распущенно и не отделан. По-моему, его можно напечатать, но только, только можно, если не будет лучшего. Посылаю вам его и сказку Цебриковой*. Занимался я тоже Буддой*. Хотелось бы с божьей помощью составить эту книжку. Получил я тоже сказку малороссийскую, легенду Костомарова «Сорок лет». Я вспомнил ее. Это превосходная вещь. Я ее буду читать еще. А вы постарайтесь достать, называется «Сорок лет», и прочтите*. Сказка Леонтьева может быть приобретена, как он передал Фету, за 150 или за 300 руб. Я не понял. Но я достану и перечту ее, и тогда уже предложу вопрос о деньгах за нее. Стоит ли?* «Mare au diable» взял Ильюша. «Miserables» очень поправилось Сереже*. Я буду поощрять его. Напишите мне поскорее доброе письмо, которое бы изгладило что-то шершавое, которое было в последние минуты нашего свидания. Передайте Павлу Ивановичу и Александре Михайловне мое… (не знаю, как написать), то есть, что я их люблю и помню, чего и от них желаю.
«Pauvres Gens» — Victor Hugo в «Роднике» перевод*.
70. В. Г. Черткову
1886 г. Января 23. Москва.
Посылаю вам назад два рассказа*. Оба нехороши, — ничтожны. Один о мачехе — делает впечатление выдуманного, другой — о старике — хорош, но слишком отрывочен. Если бы была описана прежняя жизнь чиновника, то было бы хорошо, а то не займет. По-моему, не стоит печатать.
Посылаю вам легенду Костомарова «Сорок лет». Это превосходнейшее сочиненье. Я хотел — и начал — исправить язык и кое-что, но потом раздумал делать это теперь. Легенда сама по себе очень опасна для цензуры, и потому надо постараться пропустить ее в том виде, в каком она есть. Поправки могут сделаться поводом придирок. Потом же, когда она пройдет в сытинском издании, можно и должно, и мне очень хочется — немного, как мне надеется, улучшить ее. Нынче же пишу в Киев к знакомой вдовы Костомаровой, прося разрешения печатать эту легенду*. Вы, с своей стороны, сделайте демарши к Костомаровой для получения разрешения. На меня эта история производит ужасающее впечатление. И мне кажется, что такое же она должна производить на всякого простого русского человека. Только бы цензура пропустила. Употребите все усилия.
Все последние дни я занимался тем, что писал текст к «Тайной вечере» Ге*. Я дал переписывать и пришлю вам с картиной. Мне кажется, что это была бы очень хорошая, богоугодная картина. Что вы скажете и что скажет цензура? — Получил ваше письмо вчера и рад был*. Вот что хотел вам сказать: не будем хвалить, а будемте укорять друг друга. Так делали — и хорошо делали — первые христиане. Говорить приятное хорошо, чтобы усилить любовь. А между нами, между всеми нами, ищущими соединения в Христе — в его истине, не нужно — я чувствую это — усиливать ее, а нам нужно помогать друг другу. Ищу, чем бы укорить вас для начала; но не нахожу, не оттого, что нет, а оттого, что я нынче ленив и слаб духом. А впрочем, нашел: вы говорите: скоро умру и утешаюсь. Это дурно. Надо любовно и потому радостно делать дела жизни — все. Тяготиться — упрекать Отца. Я с самой моей горловой болезни не могу справиться и все сижу дома и в самом — вчера и нынче — мрачном настроении. И радуюсь тому, что убеждаюсь, что мрачное физическое (желчь) настроение не может победить человека, то есть заставить его быть злым к людям. Меня радует, что я переживаю это мрачное физическое состояние совсем не так, как прежде.
Смерть оставила свой след на всех нас, и думаю, что хороший. Ге старший уехал к Олсуфьевым дней 5 тому назад. И нынче жду его.
Прощайте, мой друг, пишите, когда захочется, и про себя больше. Сейчас получил Лева ваше письмо*.
Я очень радуюсь вашему общению с моими сыновьями. Нынче я говорю Илье, как важно не защищать свое положение, чтобы узнать истину. А он говорит: нет, — нужно одно: отречься от себя. Это говорит тот Илья, который месяц назад был враг учения Христа.
Поцелуйте милого Павла Ивановича и скажите, что благодарю за письмо и не отвечаю, потому увижу его, чему радуюсь. Сейчас прочел рассказ Озмидовой и нахожу, что он очень хорош, особенно по языку и духу. Я думаю, что хорошо его напечатать*.— Отсылаю вам его назад.
71. Ф. Ф. Тищенко
1886 г. Февраля 11? Москва.
Федор Федорович!
Получил ваше письмо и рассказ*. Рассказ надеюсь поместить и выслать вам за него деньги; ждите спокойно, зная, что если деньги еще не пришли к вам, то это значит только то, что дело не кончено. Если бы был отказ, то я бы вас известил. Но дело не в 50 рублях и не в 50 миллионах. Денежная сторона дела не только ничтожная, но и вредная. Избави вас бог от того, чтобы сделать свое писание средством приобретения денег. Дело в том, чтобы не погрешить словом, а употреблять его на пользу людям. От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. За всякое слово праздное дашь ответ в день Суда. Из вашего рассказа я заключил, что вы имеете способность чувствовать за других и словами связно и ясно выражать эти чувства, и потому полагаю, что вы можете быть полезным людям писанием, если только вы в своем писании будете руководствоваться любовью к людям и истиной. Есть издания «Посредника» (может быть, вы слышали про них; а если не слышали, то я посылаю вам несколько этих изданий), в котором я принимаю участие и которое считаю самым важным делом. Получив и прочтя ваш рассказ, я тотчас же прикинул его на ту мерку, которой я руководствуюсь для писания и выбора книг для этого издания. С первых же страниц я заметил в вашем рассказе достоинства: живого, образного описания событий и недостатки, почерпнутые вами из нашей господской и ничтожной литературы: 1) непоследовательность рассказа: после описания болезни Луки — описание деверьев Анны*, которое перебивает рассказ, и 2) ненужные эпитеты и украшения и округления слога, которые только расхолаживают впечатление. Читая дальше, я заметил, что рассказ ведется с знанием быта и верным описанием и с чувством, но те же недостатки украшения слога, иностранных слов — «горизонт» и т. п., и, кроме того, недостаток полной естественности. Например: 1) если женщина могла родить и вернуться на работу, то это надо было подробнее объяснить. 2) Ошибка Анны о том, что урядник спрашивает ее об ее грехе, само по себе верно и очень хорошо, но описано неестественно, преувеличено и оттого много теряет. Преувеличена тоже сцена суда. Но все это ничего. Недостатки есть во всяком произведении; в общем, повесть написана хорошо. Но главное то, что вся повесть обращена не к большинству людей, — не к простым людям, не к таким Аннам, которых так много мучается на свете, а к интеллигентному читателю, к урядникам, к судейским. Эти могут почерпнуть пользу из повести; люди же простые, сама Анна и ее близкие ничего не почерпнут, кроме или того, что грех не грех, или же — отчаяния. И в этом вы испортили свою повесть влиянием господской отрицательной и байронической литературы. Если бы вы писали, имея в виду Анн и отца ее убитого ребенка, вы бы написали то же, но осветили бы это иначе. И вышла бы прекрасная повесть. Общий вывод мой тот, что если вы верите в истину (истина одна — учение Христа), то вы можете писать хорошо; но только при том непременном условии, чтобы иметь в виду не исключительную публику образованного класса, а всю огромную массу рабочих мужчин и женщин. Если вы не читали тех книг, которые я посылаю вам, то прочтите их и вникните и в направление, и в характер их и попытайтесь написать такую же. Мне кажется, что вы можете. Направление ясно — выражение в художественных образах учения Христа, его 5 заповедей; характер — чтобы можно было прочесть эту книгу старику, женщине, ребенку и чтоб и тот и другой заинтересовались, умилились и почувствовали бы себя добрее.
