Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)
Утром Наталья Львовна поднялась по привычке, когда начали белеть окна. Она спала в эту ночь мало, забылась только под утро. Встала она не то чтобы разбитой, но охваченной одним желанием бросить дом своего мужа и этот городок, в котором прожила года три и где она как будто совсем не была собою. Как будто тянулся какой-то тяжелый полусон, но поняла это она только вчера, когда проснулась.
Когда она вышла в столовую, то первое, что ее остановило, было новое в доме: кто-то спал на диване. Первой явилась именно эта мысль: какой-то чужой человек спит на диване; только через момент она поняла, что это — Федор, но иначе чем о чужом она не могла уже о нем думать. И чтобы не разбудить его, этого чужого, она на цыпочках прошла на кухню, стараясь не скрипнуть дверью.
Пелагея уже возилась около плиты, однако Наталья Львовна заметила, что смотрит она как-то по-новому. И сразу же зашептала Пелагея:
— Боязно мне стало теперь у вас, прямо вам скажу, — вот что: боязно… И кажется так, что лучше всего будет мне от вас уйтить!
И хотя Наталью Львовну удивило то, что и Пелагея, как и она сама, решила за эту ночь куда-то уйти, она спросила с виду спокойно:
— Как это так уйти? Почему боязно стало?
— Да ведь вон какой приехал, — поспешно зашептала Пелагея. — И все меня допытывал, кто к вам сюда из мужиков приходил. «Никто, — говорю, — не приходил и даже нехорошо это с вашей стороны». А он мне, — Федор Петрович-то, — кулак свой прямо к самому носу поднес, а? Это как? хорошо это?.. А между прочим требует, чтоб я никому, боже избави, ни одним словечком не проболталась, что он приехал, — вот как! «Твое, — говорит, — дело такое: „Никого не видала, ничего не знаю!“ Вот твое дело!» Как же теперь, может, убил он кого, Федор-то Петрович, потому скрывается, а?.. «Я, — говорит, — и на улицу даже выходить не буду, а только нешто когда стемнеется совсем, потому что ночью все кошки серые».
— Убивать-то он, конечно, никого не убивал, — медленно находя слова, сказала Наталья Львовна, — даже и на фронте, ведь он в нестроевых, полковой каптенармус… Он боялся, как бы его свои же солдаты не убили. Дисциплины теперь никакой на фронте, и никто начальства слушать не хочет… Вот почему многие уезжают…
— А говорить, стало быть, об этом все-таки никому нельзя? — еще более испуганно спросила Пелагея.
— Если Федор Петрович так… советует не говорить, то, значит, он понимает свое положение… Поэтому говорить никому и не надо.
— А если полиция спросит?
Такого вопроса от Пелагеи не ожидала Наталья Львовна, и, подумав, она сказала:
— Полиция спрашивать тебя не будет, а сама сюда придет, если ей понадобится!
Когда она проходила через столовую обратно в спальню, то могла убедиться, что Федор спал крепко и что Пелагея напрасно шептала так таинственно.
То, что Федор, по словам Пелагеи, вынужден прятаться, как всякий дезертир, подняло ее в собственных глазах: правота была за нею, а не за ним, — ей прятаться ни от кого не было нужды. Выходило так, что не только Пелагея, но и она не должна была никому говорить, что в доме теперь ее муж. Между тем не зря Пелагея вспомнила о полиции: в домовую книгу должно быть вписано, что в доме Макухина живет с такого-то марта сам владелец дома Федор Макухин, и домовая книга с этой записью должна быть заявлена в полиции.
Какое-то превосходство свое над мужем почувствовала теперь Наталья Львовна и, хотя старалась проходить через столовую как можно тише, чтобы не разбудить Федора раньше времени, все-таки стала крепче.
А Федор спал долго: было уже двенадцать часов, когда он, наконец, заворочался на диване, загремел отодвинутым стулом и поднялся. Можно было понять, что ему мало приходилось спать в дороге, и она поняла это, когда, одетый, уже стоял он перед нею, виновато, по-довоенному улыбаясь ей, в то время как ее губы, как одеревенелые, не могли сложиться в улыбку. С минуту держалась на его лице, ставшем после долгого сна еще более одутловатым, эта виноватая улыбка и потухла. Он отвернулся к окну, и Наталья Львовна услыхала глухим голосом сказанное им:
— Пока что ни одна душа не должна знать, что я здесь, потому, понимаешь, с моей стороны так надо, а по закону выходит незаконно. Между прочим, власти царской, которой я должен был присягать, что буду служить верой, правдой, больше уже не существует, а другой власти, какая теперь, я не присягал, даже и не знаю толком, что это за власть такая, да и никто на целом фронте того не знает! По тому самому и бегут… А тут, может быть, знают и, чтоб пред новой властью отличиться, станут нас ловить, чтобы обратно на фронт доставлять, — вот! Одним словом, погодить надо с объявлением, — поняла или нет?
Тут Федор повернулся к ней и поглядел на нее в упор.
— Отчего же не понять? Поняла, конечно, — ответила она и отвернулась. И даже отошла поспешно, — пошла на кухню, давая этим понять и ему, что больше говорить о его положении ничего не надо.
И глаза ее в это время были отчужденно холодные и даже для нее самой непривычно серьезные.
Когда снова прошла из кухни через столовую Наталья Львовна, она увидела, что Федор стоял около окна и через занавеску глядел на улицу. Это прежде всего бросилось ей в глаза, что он не откидывал занавески, с вышитыми на ней журавлями, а глядел сквозь нее, чтобы его самого не разглядел кто-нибудь, проходя мимо дома.
И тут же самой себе призналась она, что не было у нее жалости к мужу, которому приходится скрываться: чужого не жалко.
А он обернулся к ней и по-прежнему деревянно и без малейшего оживления в плотном одубелом лице проговорил:
— Смотрю на всякий случай; нет ли еще кого из таких, какой тоже с фронта прибег и свободно себе ходит. — И добавил: — Приставу, конечно, если дать сотняги три, то он будет молчать, только вопрос в том, как эти три сотняги из банка взять… Конечно, и для домашности нам деньги тоже понадобятся, а как я сам за ними в банк заявлюсь, тут меня и на цугундер: каким манером в Крыму ты оказался, когда на фронте обязан быть? Это теперь нам вдвоем очень тонко обдумать надо, чтобы с деньгами быть, а не то чтобы с пустыми карманами. Хотя бумажки эти теперь уж мало что стоят, однако же и без них тоже никак нельзя.
Наталья Львовна ни одним словом не отозвалась на это и прошла в свою комнату.
С полчаса пробыла у себя она, все ожидая, что он отворит дверь и войдет, но он так и не отошел от окна.
А когда снова понадобилось ей пойти на кухню, он бросил ей вслед:
— Дал я этой дуре твоей Пелагее бумажку, чтобы молчала, ну да ведь бабий язык, он известный! Чтобы баба утерпела не сказать, хотя бы ее никто и не спрашивал, этого не жди… Ты бы ей со своей стороны тоже внушение сделала.
Наталья Львовна сочла нужным слегка кивнуть головой, но не обмолвилась ни словом. А Пелагея сказала ей шепотом:
— Вот страху на меня нагнал Федор Петрович-то ваш, ну и нагнал!.. Страху, говорю… «Ты, — говорит, — чтоб никому и ни-ни-ни! А то, говорит, пришибу, как все одно суку!»
— Это насчет чего он? — полюбопытствовала Наталья Львовна тоже почему-то шепотом.
— Да вот насчет того, что в свой собственный дом приехал! Диви бы в чужой, а то в свой… Не убил ли кого, а его полиция ищет? Аж боязно мне стало, — как хотите…
— Ну вот еще глупости выдумала, — «убил»! — успокоила ее Наталья Львовна, а сама подумала: «Может быть и в самом деле убил кого?» И тут же придумала, что сказать: — Долги у него здесь, а денег на руках пока нету, — нужно в банке взять, — только и всего.
И даже добавила:
— Хорошо, что ли, если сюда к нам приходить будут, требовать?.. А деньги в банке возьмет, сам будет искать, кому должен, чтобы расплатиться.
— Так, так, — деньги, это, конечно, — протянула Пелагея, но тощей шеей повела недоверчиво.
Войдя в столовую, где так же у окна за занавесками с журавлями стоял Федор, Наталья Львовна сама обратилась к нему, не подходя, впрочем, вплотную:
— Тебе неудобно самому идти в банк, — так что же тут такого? Напиши чек на мое имя, я пойду и получу.
— «Пой-ду»! — передразнил ее Федор. — В Симферополь пешком пойдешь?
— В симферопольском банке деньги?
— А то в нашем «Взаимкредите»? Да он теперь, должно быть, уж лопнул…
— Об этом не слыхала, чтобы лопнул… А в Симферополь могу хоть сейчас поехать.
— Сей-ча-ас? Как это так сей-час? — удивленно вытянул Федор. — Не завтракав, не обедав?
— Позавтракать и в дороге можно… А если сейчас не поехать, то до сумерек и не доберешься.
— До сумерек дай бог и теперь добраться: дорога грязная, — я ведь видел.
— За один день все равно не сделаешь этого…
— Обыденкой не выйдет дело… Придется ночевать там в гостинице… Пока приедешь, — банк закроют: банки в два часа закрываются… Ехать, так завтра с утра пораньше, а нынче извозчика договорить.
— Конечно, если завтра пораньше выехать, то будет гораздо лучше, — сразу согласилась она, довольная уже и тем, что может поехать.
