Надежда Тэффи - Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь
– Это у вас что на голове? Луна? – спрашивал он лысого Бирбаума.
Все кругом, и сам Бирбаум, делали вид, что это очень мило, весело и тонко сказано.
– Ах, только бы он не догадался! Только бы не догадался! – мучались все.
А баран лягал направо и налево и катался, как сыр в масле.
Компания бледнела, худела, чахла и таяла на глазах. Даже толстая курсистка ушила себе платье на три сантиметра.
– Я рада, что стала тоньше, – грустно говорила она, – но покупать себе стройность такою ценою слишком тяжело.
И вдруг совершенно неожиданно нарыв лопнул.
Как-то вечером, прощаясь, баран кинул вскользь:
– А я завтра утром уезжаю.
Все затрепетали, взметнулись.
– Как? Что? Куда? Быть не может!
– Не век же тут жить, – холодно ответил баран. – Пора и домой.
Пять пар глаз переглянулись с тоской и тревогой.
– Догадался!
– Неужели догадался?!
– О, ужас!
– Обиделся!
– Стыдно! Стыдно! Стыдно!
Прощались с бараном нежно и трогательно. Обещали писать и просили на память бараньи портреты. Хотели все бежать на вокзал провожать, но баран уехал рано утром, и к поезду поспел один Ротов.
– Павел Павлыч! Дорогой! Надеюсь, вы сохраните не совсем плохое воспоминание обо всей нашей маленькой компании, душой которой вы были все время, – лепетал он, стараясь расчувствоваться.
– Хе-хе, дорогой мой, – надменно прервал его баран. – Вам надо еще полечиться. Уж очень вы все какие-то чувствительные. Само собою разумеется, что я думаю обо всех вас, как об очень милых людях, но, по правде говоря, – уж вы не сердитесь, – надоели они мне все до истерики.
– Как? Что? – выпучил глаза Ротов.
– Ну, да уж вы не сердитесь. Я, конечно, не о вас, но эта Анна Ивановна с ее цветами и требованиями водить ее под ручку. Ведь это прямо не-при-лично! Это нагло! Ни малейшего женского достоинства! Эти курсистки, которые, очевидно, только о том и думают, как бы выскочить за тебя замуж… эти адвокаты с заискивающими физиономиями, словно просящими: «Поручи нам дельце! Дай заработать!». – Я, конечно, не о вас… Согласитесь сами, что это противно. Вы им только не передавайте. По-моему, нехорошо людей обижать. А? Но уж очень они мне опротивели. Виснут. Я из-за этого и уезжаю, а то бы еще пожил. Здесь недурно. В хорошую погоду, по-моему, приятно погулять. Вот в дождик – хуже. Можно промокнуть. Не правда ли? По-моему, можно. До свидания, дорогой мой, адье-с! Кланяйтесь им всем. Они, в сущности, милые люди, и все-таки я рад, что развязался. Адье-с!
Поезд давно уже отошел, а Ротов все стоял и смотрел на то место, где только что обрисовывалось в окошечке баранье лицо и откуда только что блеял на него откровенный бараний рот…
– Так за что же мы губили себя так жестоко и так глупо?!.
Жест
На улице было и темно, и мокро.
Фонари горели тускло.
Фонари такие подлые: когда человеку на душе худо, они, вместо того, чтобы подбодрить, назло начинают гореть тускло.
У Молоткова на душе было очень худо. А в кармане всего рубль.
Молотков хлюпал калошами и бранил погоду.
– Все вместе! И скверная погода, и дождь! Небось, в хорошую погоду дождь не пойдет, а вот, когда и без того мокрель, тут-то он и припустит.
Домой возвращаться не хотелось. Дома было сыро; под платяным шкапом крыса выводила свое молодое поколение и от полноты бытия пищала по ночам тонким, свирельным писком. А квартирная хозяйка сказала, что печи топить начнет только «в дектябре». А что такое «дектябрь» – кто ее знает? Хорошо еще, если октябрь, а как декабрь – тогда что?
Нет, домой возвращаться не стоило.
А кроме дома, в целом мире был еще только Петухин. Но к нему идти невозможно, потому что рубль, покоящийся в кармане Молоткова, был занят именно у Петухина.
Печальные мысли Молоткова внезапно были прерваны отрадной и живописной картиной: из дверей маленького ресторанчика швейцар выводил под руки упирающегося господина с котелком на затылке. Господин ругался громко, но бессвязно.
– Вот где жизнь кипит! – подумал Молотков, и душа его вспыхнула.
Он вспомнил далекое прошлое, кутежи, попойки.
– Вот ведь и меня когда-то выводили так же из ресторана под ручку, и лакей подталкивал сзади. Кто бы теперь этому поверил? Сколько было выпито, съедено… Турне до а ля… даже забыл, а ля что! Да! Были когда-то и мы рысаками! Согрей мне, братец, бутылочку Понте… ка… как ее там?..
Машинально поднялся он по лестнице, почувствовал, как с него снимают пальто, с удивлением посмотрел в зеркало на седенькую, мохрастую бородку и засаленный галстук жгутиком.
Но когда сел за столик, тотчас забыл про то, что увидел в зеркале, постучал по столу и молодцевато заказал чашку кофе.
– Я, может быть, уже пообедал где-нибудь почище. Да-с! А сюда зашел по дороге выпить кофе. Давненько я не бывал в ресторанах. Как-то у них теперь? Так ли все, как в наше время? Я, может быть, помещик и живу уже несколько лет в своем имении. В благоустроенном имении. У кого, братец мой, есть благо-устро-енное имение, тот не станет, братец мой, шататься по ресторанам.
Он медленно прихлебывал кофе, с интересом оглядывал публику.
Вон какие-то три господина пьют водку и что-то заказывают лакею. Лакей почиркал в книжке, побежал в буфет.
– Пет! Пет! – перехватил его Молотков и, приподняв брови, спросил таинственно:
– Что они заказали?
– Борщок-с!
– Дур-рачье! – фыркнул Молотков. – Есть не умеют! Им надо уху с расстегаями, а не борщок! Выдумали тоже – борщок!
– Виноват-с! – метнулся лакей к буфету.
Но Молотков удержал его.
– Постой, братец! Скажи им, что я им советую заказать уху. Скажи: господин Молотков советуют.
– Виноват-с… не могу-с… хорошо-с…
Лакей убежал, а Молотков долго еще сердито фыркал и повторял:
– Борщок! Дуррачье! Туда же в ресторан лезут! Ха!
За соседний столик села какая-то парочка. Заказала что-то непонятное.
Молотков снова подозвал лакея и полюбопытствовал:
– Что заказали?
– Раков по-русски.
– Раков? – Молотков сдвинул брови и серьезно обдумал.
– Раков? Это еще ничего, это можно. А сказали, чтоб в квасу варил? Этого, небось, сообразить не могут. Вот-то дурачье! Раков нужно в квасу варить. Скажи им, что это я им посоветовал. Господин Мо-лот-ков. Запомнишь? Вели повару, чтобы в квасу.
Но лакей убежал с таким видом, точно ему решительно все равно, как нужно варить раков. Молотков оглядел зал и горько усмехнулся.
– И это люди! Хлебают какой-то борщок. А что такое борщок? Кому он дорог? Кому он нужен? Живут, как слепые. Вот тот, рыжий, сидит с дамой, а сам газету читает. Хам! Пет! Челаек! Посмотри-ка, братец, какой там у вас невоспитанный сидит. С дамой, а читает. Правда, братец, нехорошо? А? А? Ведь, это же не того, нехорошо?
Он заискивающе глядел в глаза лакею, искал сочувствия. Но тот усмехнулся криво, неискренно и отошел.
– Служить не умеют! – подумал Молотков. – Разве это лакей! Я, может быть, богатейший золотоискатель, одеваюсь просто, потому что не хочу бросаться в глаза. Я, может быть, только сегодня кофе пью, а завтра приду да две дюжины шампанского вылакаю. Да я, может быть, завтра все зеркала у них переколочу! Да меня, может быть, завтра под руки выводить придется, за шиворот выволакивать! Почем они, черти, знают, что у меня один петухинский рубль, занятый на предмет керосина и подлежащий отдаче в четверг полностию? А?
Воспоминание о рубле засосало под ложечкой, но в эту минуту загудела граммофонная труба:
«В час роковой, когда встретил тебя-а».
– Дуррачье! Жить не умеют. Пет! Чела-ек! Какое ты им, братец, вино подавал? Как? Лафит? Дурачье! Пить не умеют! Им нужно было это… Понте-ка… как его там, а не лафит. Ну, иди, иди!
Три господина, безрассудно съевшие борщок, расплатились и вышли.
Молотков подозвал лакея.
– Сколько, братец, они тебе дали?
– Сорок копеек.
– Сорок копеек за три персоны? Сами лакеи!
Он вскочил, негодующий, гордый. Ему даже показалось, что он очень высокий человек в смокинге.
– Сколько с меня? – спросил он, поворачиваясь к лакею в профиль.
– Двадцать пять.
Он сунул руку в карман; глаза его сверкнули.
– Вот вам! – сказал он, бросая рубль лакею. – Сдачи не надо!
* * *– Да, это был жест! – думал он, напяливая в передней свое серое пальтишко и стараясь не замечать в зеркале старичка, трясущего мохрастой бороденкой. – Пусть поймут, с кем имели дело!
Легенда и жизнь
Колдунья Годеруна была прекрасна.
Когда она выходила из своего лесного шалаша, смолкали затихшие птицы и странно загорались меж ветвей звериные очи.
Годеруна была прекрасна.
