Николай Лесков - Островитяне
Я был согласен идти; погода действительно стояла веселая и ясная. Мы оделись л вышли.
Не успели мы сделать несколько шагов к мосту, как нагнали Иду Ивановну и Маню: они шли за какими-то покупками на Невский.
- Мы пойдем провожать вас, - напрашивался я к Иде Ивановне.
- Если вам нечего больше делать, так провожайте, - отвечала она с своим всегдашним спокойно-насмешливым выражением в глазах.
Я пошел около Иды Ивановны, а Истомин как-то случайно выдвинулся вперед с Манею, и так шли мы до Невского; заходили там в два или три магазина и опять шли назад тем же порядком: я с Идой Ивановной, а Маня с Истоминым. На одном каком-то повороте мне послышалось, будто Истомин говорил Мане, что он никак не может забыть ее лица; потом еще раз послышалось мне, что он нервным и настойчивым тоном добивался у нее "да или нет?", и потом я ясно слышал, как, прощаясь с ним у дверей своего дома, Маня робко уронила ему тихое "да".
Вечером в этот день мне случилось проходить мимо домика Норков. Пробираясь через проспект, я вдруг заметил, что в их темном палисаднике как будто мигнул огонек от сигары.
"Кто бы это тут прогуливался зимою?" - подумал я и решил, что это, верно, Верман затворяет ставни.
- Herr Wermann (Господин Верман (нем.).), - позвал я сквозь решетку палисадника.
Сигара спряталась, и что-то тихо зашумело мерзлым кустом акации.
- Неужто вор! но где же воры ходят с сигарой? Однако кто же это?
Я перешел на другую сторону и тихо завернул за угол.
Не успел я взяться за звонок своей двери, как на лестнице послышались шаги и в темноте опять замигала знакомая сигара: это был Истомин.
"Итак, это он был там, - сказала мне какая-то твердая догадка. - И что ему нужно? что он там делал? чего задумал добиваться?"
Это обозлило меня на Истомина, и я не старался скрывать от него, что мне стало тяжело и неприятно в его присутствии. Он на это не обращал, кажется, никакого внимания, но стал заходить ко мне реже, а я не стал ходить вовсе, и так мы ни с того ни с сего раздвинулись,
Я имел полное основание бояться за Маню: я знал Истомина и видел, что он приударил за нею не шутя, а из этого для Мани не могло выйти ровно ничего хорошего.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Опасения мои начали возрастать очень быстро. Зайдя как-то к Норкам, я узнал, что Истомин предложил Мане уроки живописи. Это "да", которое я слышал при конце нашей прогулки, и было то самое "да", которое упрочивало Истомину спокойное место в течение целого часа в день возле Мани. Но что он делал в садике? Неужто к нему выходила Маня? Не может быть. Это просто он был влюблен, то есть сказал себе: "Камилла быть должна моей, не может быть иначе", и безумствовал свирепея, что она не его сейчас, сию минуту. Он даже мог верить, что есть какая-то сила, которая заставит ее выйти к нему сейчас. Наконец, он просто хотел быть ближе к ней - к стенам, в которых она сидела за семейною лампою.
Уроки начались; Шульц был необыкновенно доволен таким вниманием Истомина; мать ухаживала за ним и поила его кофе, и только одна Ида Ивановна молчала. Я ходил редко, и то в те часы, когда не ожидал там встретить Истомина.
Раз один, в самом начале марта, в сумерки, вдруг сделалось мне как-то нестерпимо скучно: просто вот бежал бы куда-нибудь из дому. Я взял шапку и ушел со двора. Думал даже сам зайти к Истомину, но у него не дозвонился: оно и лучше, потому что в такие минуты не утерпишь и, пожалуй, скажешь^грг/сгно, а мы с Романом Прокофьевичем в эту пору друг с другом не откровенничали.
Пойду, думаю, к Норкам, и пошел.
Прохожу по проспекту и вижу, что под окном в магазине сидит "Ида Ивановна; поклонился ей, она погрозилась и сделала гримаску.
- Что это вы, Ида Ивановна, передразнили меня, кажется? - говорю, входя и протягивая через прилавок руку.
- А разве, - спрашивает, - видно?
- Еще бы, - говорю, - не видеть!
- Вот завидные глаза! А я о вас только сейчас думала: что это в самом деле такая нынче молодежь стала? Помните, как мы с вами хорошо познакомились - так просто, славно, и вот ни с того ни с сего уж и раззнакомливаемся: зачем это?
Я начал оправдываться, что я и не думал раззнакомливаться.
- Эх вы, господа! господа! ветер, у вас еще все в голове-то ходит, проговорила в ответ мне Ида Ивановна. - Нет, в наше время молодые люди совсем не такие были.
- Какие ж, - спрашиваю, - тогда были молодые люди?
- А такие были молодые люди - хорошие, дружные; придут, бывало, вечером к молодой девушке да сядут с ней у окошечка, начнут вот вдвоем попросту орешки грызть да рассказывать, что они днем видели, что слышали, - вот так. это молодые люди были; а теперь я уж не знаю, с кого детям и пример брать.
- Это, - говорю, - кажется, ваша правда.
- Да, кажется, что правда; сами в примерах - нуждаетесь - садитесь-ка вот, давайте с горя орехи есть.
Ида Ивановна двинула по подоконнику глубокую тарелку каленых орехов и, показав на целую кучу скорлупы, добавила:
- Видите, сколько я одна отстрадала.
- Ну-с, рассказывайте, что вы поделывали? - начала она, когда я поместился на другом стуле и вооружился поданной мне весовой гирькой.
- Скучал, - говорю, - больше всего, Ида Ивановна.
- Это мы и сами умеем.
- А я думал, что вы этого-то и не умеете.
- Нет, умеем; мы только не рассказываем этого всем и каждому.
- А вы разве все равно, что все и каждый?
- Да-с - положим, что и все равно. А вы скажите, нет ли войны хорошей?
- Есть, - говорю, - китайцы дерутся.
- Это все опять в пользу детских приютов? - умные люди.
- Папа, - говорю, - болен.
- Папа умер.
- Нет, еще не умер. Ида рассмеялась.
- Вы, должно быть, - говорит, - совсем никаких игр не знаете?
- Нет, - говорю, - знаю.
- Ну, как же вы не знаете, что есть такая игра, что выходят друг к другу два человека с свечами и один говорит; "Папа болен", а другой отвечает: "Папа умер", и оба должны не рассмеяться, а кто рассмеется, тот папа и дает фант. А дальше?
- Дальше? - дальше Андерсена сказки по-русски переводятся.
- Ага! то-то, господа, видно без немцев не обойдетесь.
- Он, спасибо, Ида Ивановна, не немец, а датчанин.
- Это - все равно-с; ну, а еще что?
- Выставка художественная будет скоро.
- Не интересно.
- Неф, говорят, новую девочку нарисует.
- Пора бы на старости лет постыдиться.
- Красота!
- Ужасно как красиво! Разбейте-ка мне вот этот орех.
- Истомин наш что-то готовит, тоже, кажется, из мира ванн и купален.
Ида улыбнулась, тронула меня за плечо и показала рукою на дверь в залу. Я прислушался, оттуда был слышен тихий говор.
- Он у вас? - спросил я полушепотом. Ида молча кивнула головою.
Слышно было, что говорившие в зале, заметя наше молчание, тоже вдруг значительно понижали голос и не знали, на какой им остановиться ноте. Впрочем, я не слыхал никакого другого голоса, кроме голоса Истомина, и потому спросил тихонько:
- С кем он там?
- Чего вы шепчете? - проговорила, улыбаясь, Ида.
- Я не шепчу, а так...
- Я так... Что так?.. Как это всегда смешно выходит!
Ида беззвучно рассмеялась.
Это и действительно выходит смешно, но только смешно после, а в те именно минуты, когда никак не заговоришь таким тоном, который бы отвечал обстановке, это бывает не смешно, а предосадно.
Если вам, читатель, случалось разговаривать рядом с комнатой, в которой сидят двое влюбленных, или если вам случалось беседовать с женщиной, с которой говорить хочется и нужно, чтобы другие слышали, что вы не молчите, а в то же время не слыхали, о чем вы говорите с нею, так вам об этом нечего рассказывать. Тут вы боитесь всего: движения вашего стула, шелеста платья вашей собеседницы, собственного кашля: все вас, кажется, выдает в чем-то; ото всего вам неловко. Для некоторых людей нет ничего затруднительнее, как выбор камертона для своего голоса в подобном положении.
- Мутерхен (Матушка (нем.)) моей нет дома, - проговорила, тщательно разбивая на окне новый крепкий орех, Ида.
- Где же это она?
- У Шперлингов; там, кажется, Клареньку замуж выдают.
Разговор опять прервался, и опять Ида, слегка покраснев и закусив нижнюю губу, долго стучала по ореху; но, наконец, это кончилось: орех разбился. Стала тишь совершенная.
- Вон Соваж пошел домой, - проронила, глядя в окно, девушка.
Я хотел ответить ей да, но и этого не успел, и не успел по самой пустой причине - не успел потому, что в это мгновенье в зале передвинули по полу стул. Он, конечно, передвинулся так себе, самым обыкновенным и естественным образом; как будто кто пересел с места на место, и ничего более; но и мне и Иде Ивановне вдруг стало удивительно неловко. Сидевшим в зале тоже было не ловче, чем и нам. Ясно, что они чувствовали эту неловкость, ибо Истомин тотчас забубнил что-то самым ненатуральным, сдавленным голосом, и в то же время начало слышаться отчетливое перевертывание больших листов бумаги. Истомин произносил имена Ниобеи, Эвридики, Психеи, Омфалы, Медеи, Елены.
Маня только пискнула один раз, что-то в роде "да" или "дальше" - даже и разобрать было невозможно.
