Александр Солженицын - Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Да приписать сюда, пожалуй, начальника ВОХРы БелБалтлага – Бродского. Да куратора канала от ВЦИКа – Сольца.
Да всех 37 чекистов, которые были на канале.
Да 36 писателей, восславивших Беломор[77]. Ещё Погодина не забыть.
Чтобы проезжающие пароходные экскурсанты читали и – думали.
* * *Да вот беда – экскурсантов-то нет!
Как нет?
Вот так. И пароходов нет. По расписанию ничто там не ходит.
Захотел я в 1966 году, кончая эту книгу, проехать по великому Беломору, посмотреть самому. Ну, состязаясь с теми ста двадцатью. Так нельзя: не на чем. Надо проситься на грузовое судно. А там документы проверяют. А у меня уж фамилия наклёванная, сразу будет подозрение: зачем еду? Итак, чтобы книга была целей, – лучше не ехать.
Но всё-таки немножко я туда подобрался. Сперва – Медвежьегорск. До сих пор ещё – много барачных зданий, от тех времён. И – величественная гостиница с 5-этажной стеклянной башней. Ведь – ворота канала! Ведь здесь будут кишеть гости отечественные и иностранные… Попустовала-попустовала, отдали под интернат.
Дорога к Повенцу. Хилый лес, камни на каждом шагу, валуны.
От Повенца достигаю сразу канала и долго иду вдоль него, трусь поближе к шлюзам, чтоб их посмотреть. Запретные зоны, сонная охрана. Но кое-где хорошо видно. Стенки шлюзов – прежние, из тех самых ряжей, узнаю их по изображениям. А масловские ромбические ворота сменили на металлические и разводят уже не от руки.
Но что так тихо? Безлюдье, никакого движения ни на канале, ни в шлюзах. Не копошится нигде обслуга. Там, где 30 тысяч человек не спали ночью, – теперь и днём все спят. Не гудят пароходы. Не разводятся ворота. Погожий июньский день, – отчего бы?..
Так прошёл я пять шлюзов «Повенчанской лестницы» и после пятого сел на берегу. Изображённый на всех папиросных пачках, так позарез необходимый нашей стране – почему ж ты молчишь, Великий Канал?
Некто в гражданском ко мне подошёл, глаза проверяющие. Я простодушно: у кого бы рыбки купить? да как по каналу уехать? Оказался он начальник охраны шлюза. Почему, спрашиваю, нет пассажирского сообщения? – Да что ты, удивляется он, разве можно? Да американцы так сразу и попрут. До войны ещё было, а после войны – нет. – Ну и пусть едут. – Да разве можно им показывать?! – А почему вообще не идут никто? – Идут. Но мало. Видишь, мелкий он, пять метров. Хотели реконструировать, но, наверно, будут рядом другой строить, сразу хороший.
Эх, начальничек, это мы давно знаем: в 1934 году, только успели все ордена раздать, – уже был проект реконструкции. И пункт первый был: углубить канал. А второй: параллельно нынешним шлюзам построить глубоководную нитку океанских. Скоро ношено – слепо рожено. Из-за того-то срока, из-за тех-то норм и наврали глубину, и снизили пропускную способность: какими-то тухтяными кубометрами надо ж было работяг кормить. (Вскоре эту тухту навязали на инженеров: дали им новые десятки.) А 80 километров Мурманской железной дороги перенесли, освобождая трассу. Хорошо хоть тачечных колёс не потратили. И – куда что возить? Ну, вот вырубили ближний лес – теперь откуда возить? Архангельский – в Ленинград? Так его и в Архангельске купят, издавна там иностранцы и покупают. Да полгода канал подо льдом, если не больше. Какая была в нём необходимость? Ах да, военная. Перебрасывать флот.
– Такой мелкий, – жалуется начальник охраны, – даже подводные лодки своим ходом не проходят: на баржи их кладут, тогда перетягивают.
А как насчёт крейсеров?.. О, тиран-отшельник! Ночной безумец! В каком бреду ты это всё выдумал?!
И куда спешил ты, проклятый? Что жгло тебя и кололо – в двадцать месяцев? Ведь эти четверть миллиона могли остаться жить. Ну, эсперантисты тебе в горле стояли – а крестьянские ребята сколько б тебе наработали! Сколько б раз ты ещё в атаку их поднял – за родину, за Сталина!
– Дорого обошёлся, – говорю я охраннику.
– Зато быстро построили! – уверенно отвечает он.
На твоих бы косточках!..
Я вспоминаю гордую фотографию беломорского тома: старорусский крест, взятый опорой электрическим проводам.
На ваших бы косточках…
В тот день провёл я около канала восемь часов. За это время одна самоходная баржа прошла от Повенца к Сороке и одна, того же типа, от Сороки к Повенцу. Номера у них были разные, и только по номерам я их различил, что эта – не возвращалась. Потому что нагружены они были совершенно одинаково: одинаковыми сосновыми брёвнами, уже лежалыми, годными лишь на дрова.
А вычитая, получим ноль.
И четверть миллиона в уме.
* * *А за Беломорско-Балтийским шёл канал Москва – Волга, сразу все туда поехали и работяги, и начальником лагеря Фирин, и начальником строительства Коган. (Ордена Ленина за Беломор застали их обоих уже там.)
Но этот канал хоть оказался нужен. А все традиции Беломора он славно продолжил и развил, и здесь мы ещё лучше поймём, чем отличался Архипелаг периода бурных метастазов от застойного соловецкого. Вот когда было вспомнить и пожалеть о молчаливых жестоких Соловках. Теперь не только требовали работы, не только бить слабеющим кайлом неподатливые камни. Нет, забирая жизнь, ещё прежде того влезали в грудь и обыскивали душу.
Вот что было самое тяжёлое на каналах: от каждого требовали ещё чирикать. Уже в фитилях, надо было изображать общественную жизнь. Коснеющим от голода языком надо было выступать с речами, требуя перевыполнения планов! И выявления вредителей! И наказания враждебной пропаганды, кулацких слухов (все лагерные слухи были «кулацкие»). И озираться, как бы змеи недоверия не оплели тебя самого на новый срок.
Беря сейчас безстыдные эти книги, где так гладко и восторженно представлена жизнь обречённых, – почти уже поверить нельзя, что это всерьёз писалось и всерьёз же читалось. (Да осмотрительный Главлит уничтожил тиражи, так что и тут нам достался экземпляр из последних.)
Теперь нашим Вергилием будет прилежная ученица Вышинского Ида Авербах[78].
* * *Даже ввинчивая простой шуруп, надо вначале проявить старание: не отклонить ось, не вышатнуть шуруп в сторону. А уж когда малость войдёт – можно и вторую руку освободить, только вкручивай да посвистывай.
Читаем у Вышинского: именно благодаря воспитательной задаче наш ИТЛ принципиально противоположен буржуазной тюрьме, где царит голое насилие[79]. «В противоположность буржуазным государствам у нас насилие в борьбе с преступностью играет второстепенную роль, а центр тяжести перенесен на организационно-материальные, культурно-просветительные и политико-вос питательные мероприятия»[80]. (Надо мозги наморщить, чтобы не проронить: вместо палки – шкала пайки плюс агитация.) И вот уже: «…успехи социализма оказывают своё волшебное (так и вылеплено: волшебное!) влияние и на… борьбу с преступностью»[81].
Вслед за своим учителем поясняет и Авербах: задача советской исправтрудполитики – «превращение наиболее скверного людского материала («сырьё»-то помните? «насекомых» помните? – А. С.) в полноценных активных сознательных строителей социализма».
Только вот – коэффициентик… Четверть миллиона скверного материала легло, двенадцать с половиной тысяч активных сознательных освобождено досрочно (Беломор)…
Да ведь это, оказывается, ещё VIII съезд партии, в 1919 году, когда пылала Гражданская война, ещё ждали Деникина под Орёл, ещё впереди были Кронштадт и Тамбовское восстание, – VIII съезд определил: заменить систему наказаний (то есть вообще никого не наказывать?) – системой воспитания!
«Принудительного» – теперь добавляет Авербах. И риторически (уже припася нам разящий ответ) спрашивает: но как же? Как можно переделать сознание в пользу социализма, если оно уже на воле сложилось ему враждебно, а лагерное принуждение ощущается как насилие и может только усилить вражду?
И мы с читателем в тупике: ведь верно?..
Не тут-то было, сейчас она нас ослепит: да производительным осмысленным трудом с высокой целью! – вот чем будет переделано всякое враждебное или неустойчивое сознание. А для этого, оказывается, нужна: «концентрация работ на гигантских объектах, поражающих воображение своей грандиозностью»! (Ах вот оно, зачем Беломор-то, а мы лопухи ничего не поняли…) Этим достигается «наглядность, эффективность и пафос строительства». Причём обязательно «работа от ноля до завершения» и «каждый лагерник» (ещё сегодня не умерший) «чувствует политический резонанс своего личного труда, заинтересованность всей страны в его работе».
А вы замечаете, как шуруп уже плавно пошёл? Может и косовато, но мы теряем способность ему сопротивляться? Отец по карте трубочкой провёл, а об оправдании его ли забота? Всегда найдётся Авербах: «Андрей Януарьевич, у меня вот такая мысль, как вы думаете, я в книге проведу?»
