Виктор Лихачев - Кто услышит коноплянку
Живя в городе, Михаил Прокофьевич в церкви не был ни разу. Он не любил чувствовать себя неловко. Боялся смущать верующих людей своим любопытным взором. Друзьям же свое категорическое нежелание входить в храм объяснял чуть ли не идеологическими причинами: "Христос проповедовал отказ от богатства, а у них в церквях золото да полы мраморные. А на священника посмотришь - уж какой там аскетизм...". А на иконы, которые Киреев высоко ценил и считал основным вкладом России в мировую культуру, можно было спокойно любоваться и в Третьяковке. И вот он стоял перед дверями храма в невидимой миру борьбе: "Вернуться домой? Тем более что тетка Лена, наверное, уже беспокоится, куда я запропастился. Или зайти на минуточку?" И он вошел, ступая осторожно-осторожно, будто желая остаться незамеченным. Внутри церквушка оказалась совсем крошечной. Полумрак. На возвышении около царских врат священник. Две старушки у правого окна. Одна что-то читает. Видимо, это хор, догадался Киреев. Знания его в церковном устройстве были равны нулю. Еще он догадался, что в руках у священника кадило. Почти в самом центре стояла высокая узкая тумбочка, на ней икона. Отчего-то икону покрывала черная кружевная салфетка. Все это Михаил Прокофьевич увидел в доли секунды. Все трое обернулись в его сторону. Первое желание - повернуться и уйти. Но он, опустив глаза, остался стоять. В конце концов, ну и пусть не буду креститься и бить поклоны - я же имею полное право здесь находиться, подумал он. Но неловкость не проходила. Священник стал махать кадилом, расхаживая взад-вперед перед алтарем. (Киреев догадался, что за царскими вратами и фанерной перегородкой, на которой висели иконы, находится алтарь - самое святое место в храме. Еще он читал когда-то, что в алтарь не могут заходить женщины.) Запели старушки. Голоса их были тоненькие, пели они на церковно-славянском. Отдельные слова Киреев понимал, но целиком смысл песнопения не улавливался. Как это было далеко от рахманиновской "Всенощной" в исполнении одного из московских хоров - эту пластинку, привезенную ему из Болгарии, Михаил Прокофьевич любил слушать в молодости, правда, предпочитая все-таки музыку Баха и Вивальди. Он постепенно осмотрелся. Убранство храма, можно сказать, убогое. Икон по стенам мало. Роспись сохранилась фрагментами. Под стать церкви - священник. Маленький, худенький, лет пятидесяти пяти. Сивого цвета бородка. Большая лысина. Стираная-перестиранная ряса, из-под которой торчат брюки, заляпанные грязью. Старомодные ботинки. Нет, ни малейшего осуждения или брезгливости в мыслях Киреева не было, просто он привык фиксировать малейшие детали. Михаил Прокофьевич знал, что они очень красноречиво говорят о человеке. Неожиданно для него священник спустился с возвышения и стал обходить помещение, не переставая размахивать кадилом, из которого струился легкий дымок. Киреев растерялся: что надо делать? Почему я не ушел сразу? Михаил Прокофьевич успел заметить, что, когда священник махал кадилом в сторону старушек, он им поклонился слегка, они поклонились ему. Священник все ближе. Помахав в сторону стены, повернулся к нему. Поклонился. На какую-то долю секунды глаза их встретились. Взгляд у человека в рясе был внимательно-испытующий, но одновременно мягкий, будто говорящий: не знаю, кто ты есть, мил человек, но стой себе на здоровье, нам ты не мешаешь.
Что произошло потом, Киреев не мог объяснить даже самому себе. В голову ударил запах ладана. Он, обрадовавшись, что креститься не надо, отвесил священнику глубокий поклон и повернулся в сторону алтаря. На него с иконы смотрели Богородица и Ребенок, которого она держала на руках. Мастерство иконописца, Киреев успел это заметить, оставляло желать лучшего, краска была нанесена не на грунт, а прямо на доску, от этого цвета на одежде Богородицы выглядели аляповатыми, никакого фона и в помине, но глаза... Михаилу Прокофьевичу пришла в голову мысль: глаза этого старичка и глаза Божьей Матери чем-то схожи - внимательно-испытующие и добрые. Только Она их не опускала, а продолжала смотреть на него. И от этого взгляда нельзя было укрыться, но он и не хотел. А дым от ладана клубился в сумеречном воздухе, мерцали свечи, пели старушки, что-то возгласил священник голос как у старушек, такой же дребезжащий и тонкий. Вот и все. После в памяти Киреева наступил провал. Он не помнил ничего. Видел только эти глаза. Огромные, печальные. Киреев почувствовал себя маленьким и беззащитным. Голоса старушек стали удаляться, удаляться и вдруг превратились в ангельские - чистые-чистые, заполнившие собой всю церковь, всю его душу и, казалось ему, весь мир. А в центре этого огромного мира стоял он - маленький, глупый, беззащитный. Меньше того таракана на его кухне. Жалкий и смешной. И Она - прекрасная и печальная. Неужели Она обратит на него Свой взор? А Богородица и Ее Сын смотрели на него, жалкого и ничтожного, с огромной любовью.
Так, говорят, бывает перед расстрелом: вся жизнь Киреева промелькнула перед ним, как на экране. "Ну иди же, иди" - слышалось ему в этих голосах, от которых на сердце становилось сладко-сладко. Будто льдинки, сковывавшие сердце, отлетали, тая, одна за другой. Неожиданно Киреев как бы увидел весь мир с высоты птичьего полета. Голубые нити рек, зеленые островки лесов, желтые квадраты полей - и что-то огромное, белое, похожее на платок, покрывало всю землю. Он плакал, повторяя одно слово: "Прости! Прости! Прости!". И какая сладость была в этих словах, в этих слезах... Горькое осознание своей ничтожности сменилось радостью. Ибо он понял, что Та, Кто опускает на землю этот плат, любит его и такого - маленького и беззащитного. Ему захотелось также петь и славить... Кого? В тот момент Киреев об этом не думал. Он просто плакал, и ему казалось, что он бежит - к этим глазам, к этому свету...
Чья-то рука осторожно легла ему на плечо. Киреев вздрогнул.
- Молодой человек, служба закончилась, церковь закрывается... Михаил Прокофьевич удивленно смотрел на священника, с трудом понимая смысл сказанных им слов.
- Простите?
- Мы закрываем... Служба закончена. Вы приезжий? Кирееву совсем не хотелось разговаривать. Он только кивнул. Священник спросил что-то еще, но Михаил Прокофьевич, сказав "спасибо", отправился к выходу. Перед самой дверью еще раз оглянулся, словно стараясь запомнить изображение Матери с Младенцем. Вышел. На улице было темно. Две старушки стояли поодаль и о чем-то разговаривали. Вновь возле него возник священник. Тихим голосом спросил:
- Вы в порядке? С вами ничего не случилось?
- Случилось. Только не спрашивайте меня ни о чем, хорошо? И еще. Как называется ваша церковь?
- Никольская.
- Спасибо. До свидания.
- Идите с Богом! - донеслось до него, и он почти бегом припустил в сторону Поповки. Добрался домой Киреев быстро. Но все равно Иван и особенно тетка Лена встретили его упреками: "Мы уж волноваться начали".
- Прогулялся. В Пальное сходил... В церковь зашел.
- На вечерне был? - Елена всплеснула руками. - Нешто в Бога веруешь?
- Нет... Не знаю. Просто сходил. Да ничего особенного. Давайте лучше потрапезничаем перед завтрашней дорогой.
- Так стол давно накрыт, тебя ждем. После ужина тетка опять было принялась расспрашивать Киреева о его житье, о родственниках, но ему по-прежнему хотелось молчать. Его ум упорно пытался осмыслить происшедшее. Гипноз? Не похоже. Что же тогда это было?
- Тетка, Иван, расскажите мне про пальновского священника. Что это за человек?
- Отец Георгий? Хороший человек, но, говорят, слаб на это дело.
- Кто это говорит? - возмутился Иван.
- Евдокия Иван-Степанычева говорила. Она пальновская. Зачем ей брехать?
- А затем, что все вы, бабы, языком чесать любите. И совсем он не слаб. Выпивает в меру, наша религия это позволяет.
- Почему же его тогда в нашу дыру перевели? Люди рассказывали, что он в большом городе служил, зачем его в нашу дыру сослали?
- А ты думаешь, среди церковников интриг нет? - не сдавался Иван. - Какой-нибудь молодой семинарию закончил, чей-нибудь сын, для него место освободили. А что Георгий? Он тихий человек. Жену похоронил, дети разъехались. Вот он и приехал к нам. Может, и выпивает от тоски.
- Про это ничего не скажу. А Дунька сама рассказывала, что к Георгию какие-то бомжи ходят...
- Бомжи? - удивился Иван.
- Ну, бродяги... Странные какие-то люди. Вот они и бражничают. Видал, какой он отекший ходит?
- А ты увидела!
Киреев не хотел становиться причиной ссор хозяев и немного сменил тему:
- Теть Лен, а почему в церкви народу никого не было?
- А кому там быть? Завтра воскресенье - поболе будет. Но раньше в основном наши, поповские, туда ходили, а ноне и у нас церковь работать начала, из Мичуринска батюшка по воскресеньям ездит. А откуда в Пальном народу взяться?
- Ну вот, объяснила. Завтра придет народ. Федоровские ходят, балабановские. Хотя... Мало, конечно.
Видя, что Иван согласился с ней, пошла на уступки и тетка Лена:
