Николай Некрасов - Том 9. Три страны света
Панаева приводит в своих воспоминаниях высказывание В. П. Боткина. «Нельзя, любезный друг, нельзя срамить так свой журнал — это балаганство, это унижает литературу», — будто бы говорил Боткин И. И. Панаеву, имея в виду то обстоятельство, что под романом стоят две подписи. «До этого времени, — поясняет Панаева, — в русской литературе не было примера, чтобы роман писался вдвоем» (Панаева, с. 175). Коллективное авторство было в те годы, действительно, редкостью, хотя в 1845–1847 гг. в «Библиотеке для чтения» печатался с перерывами роман Ф. В. Булгарина и Н. А. Полевого «Счастье лучше богатырства». Весьма возможно, что Боткин, подобно Огареву, не признавал совместного творчества.
В дальнейшем, вспоминает Панаева, Боткин «изменил свое мнение и с участием осведомлялся о ходе <…> работы» (Панаева, с. 176). Это свидетельство не вызывает доверия уже потому, что перемена в отзывах Боткина связывается мемуаристкой с читательским успехом романа. Боткин был не из тех критиков, которые изменяют свои мнения под влиянием отзывов публики. Кроме того, осведомляться о «ходе работы» в связи с читательским успехом невозможно было и потому, что авторская работа была завершена до появления романа в печати. Наконец, Боткин приехал в Петербург лишь в январе-феврале 1849 г., когда уже была напечатана первая часть романа (не имевшая ожидаемого успеха у публики). В это время он действительно посещал Панаевых и, надо полагать, высказывал свои суждения о романе — какие, остается покамест невыясненным.
Первоначальные печатные отклики на роман имели характер реплик и принадлежали редакторам литературных журналов.
Редактор «Москвитянина» М. П. Погодин усматривал в «Трех странах света» худший образец «натуральной школы»: «…г. Некрасов, вместе с г. Станицким, начинает повесть „Три страны света“ описанием женщины в родах. Пощадите, господа натуралисты! Младенца подкинули. Кто-то пошел смотреть его: он лежал красный и сморщенный. Пощадите, господа натуралисты!» (М, 1848, т. 6, с. 185).
Редактор «Сына отечества» К. П. Масальский, не сказав ничего о романе по существу, сделал двусмысленное замечание о взаимных отношениях авторов: «Не скоро исходишь три страны света. Блуждать вдвоем авторам не так скучно» (СО, 1849, № 3, «Смесь», с. 34).
То обстоятельство, что соавтором Некрасова выступала дама, накладывало отпечаток на суждения некоторых осведомленных критиков. Редактор «Северного обозрения» В. В. Дерикер, не называя Панаеву по фамилии, раскрывал «женскую» тайну ее псевдонима: «Видимое присутствие в некоторых местах и женского пера заставляет предполагать, что имя Н. Н. Станицкого — псевдоним, под которым скрывается новая русская писательница, явление отрадное и приятное на широкой улице нашей литературы. От души желаем, чтобы и на дальнейшей прогулке башмачки прекрасной знакомой незнакомки сохранили художественную чистоту и прелесть». [60] Собственно о романе в рецензии говорилось: «Роман „Три страны света“ читается весьма легко, занимателен, представляет верные очерки характеров, ловкую интригу, и искусную живопись». В эпизодах, изображающих северную окраину России, критик с удовлетворением отметил материалы из «описаний очевидцев-путешественников».[61]
Предварительную характеристику романа (части первая-третья) дали «Отечественные записки». Автор отзыва — Аполлон Григорьев — отмечал в романе «легкий разговорный язык и занимательность внешних происшествий» и особо выделял две главы — «История мещанина Душникова» и «Деревенская скука», слитая их лучшими и противопоставляя их главам, написанным во вкусе «новейших французских романов» (ОЗ, 1849, № 1, отд. V, с. 35).
Тот же автор — год спустя — выступил с развернутой оценкой издания 1849 г. Григорьев особо отметил главы, изображающие путешествие Каютина по Новой Земле: «Похождения героев здесь и проще, и имеют более смысла, — может быть, оттого, что многие здесь описания заимствованы из других книг…». И вообще в романе, по мнению критика, заметны «задатки чего-то хорошего и талантливого».
В целом же роман Некрасова и Станицкого квалифицировался Григорьевым как произведение, профанирующее высокие задачи литературы. «Не ложная или чудовищная мысль, — писал Григорьев, — по ложный и чудовищный вкус породил это произведение; он же дал ему и минутный успех, вследствие которого на изумленных смелостью читателей хлынул целый поток сказок, одна, другой бессвязнее и нелепее, сказок, по большей части повторявших одна другую, употреблявших всегда одинакие и одинаково верные средства успеха, которого основы не делают чести ни вкусу читателей, ни совестливости производителей <…> Главное здесь-не лица, не образы, а пестрая канва романа, занимательная для праздного и грубого любопытства, утомительная для всякого, кто способен к наслаждению чем-нибудь повыше» (ОЗ, 1850, № 1, отд. V, с. 20–21).
Роман Некрасова и Панаевой дал Григорьеву повод выступить с резкой критикой новейшей французской литературы и ее русских последователей. В «Трех странах света». он увидел повторение «многотомных спекуляций Дюма и компании», Сю и Феваля: «Горбун по прямой линии происходит от одного лица в „Mysteries da Paris“ („Парижских тайнах“), а Сара (она же и Клеопатра) носит все признаки» родства с одним женским характером в романе Поля Феваля «Le fils du Diable» («Сын дьявола») и с некоторыми другими женщинами-пантерами, львицами, змеями и т. п. образами. Персонажи всех этих романов разделяются, по наблюдению Григорьева, на три разряда: «приторно-идеальные» (в «Трех странах света» — Каютин, Полинька, Карл Иваныч), «нелепо-чудовищные» (Сара, горбун) и «просто грязноватые, без всякого смысла» (Кирпичов, Лукерья Тарасьевна) (там же).
Несколько позднее, в качестве сотрудника «Москвитянина», Пригорьев так характеризовал типологию произведений новейшей французской школы и ее русского варианта: «Взять какого-нибудь физического или морального урода, сочинить которого не стоит большого труда, заставить его преследовать неистовой любовью ига неистовой враждой несколько бедных невинностей, которые сочиняются так же легко, перепутать эту интригу бесконечными похождениями разных лиц, связанных судьбою с уродом или с невинностями) развести все это водою описаний разных местностей, сладких, излияний и проч., и выйдет „Вечный жид“, „Мартин Найденыш“, „Старый дом“[62], „Мертвое озеро“ или „Три страны света“…» (М, 1851, март; кн. 1, с. 77; см. также: июнь, кн. 2, с. 488, окт., кн. 1–2, с. 267–268).
Издание 1851 г. прошло незамеченным. Внимание критики переключилось на другой роман Некрасова и Станицкого — «Мертвое озеро» (1851); лишь однажды, в 1856 г., обозреватель «Сына отечества», упрекал редакцию «Современника» в непоследовательности, упомянул «Три страны света», заметив, что «смертельные приговоры невинному автору бесконечных „мушкетеров“, принесенному в жертву требованиям строгого вкуса и искусства», совмещались, в журнале с публикацией «бесконечных романов <…> где герои переплывали моря на китах», и что «автор „Забытой деревни“ <…> в то же время и автор „Трех стран света“» (СО, 1856; № 2; с. 31–32).
Издание 1872 г; вновь обратило на себя внимание критики. Журнал «Дело» поместил статью П. Н. Ткачева (псевдоним: «Постны») «Неподкрашенная старина», в которой перепечатка «Трех стран света» рассматривалась как угрожающий общественно-литературный симптом. «Началась литературная реставрация <…>, — писал П. Н. Ткачев. — Она вполне соответствует „духу современности“. <…> Для этого у нас имеется бесспорное доказательство. Т-и Звонарев <издатель романа; см. с. 312> знает этот „дух“ наилучшим образом. Кому же и знать, как не ему?» (Дело, 1872, № 11, с. 7).
Основной тезис статьи заключался в том, что эпоха 1840-х гг., с характерной для нее неразвитостью и отсталостью общественной мысли, не могла не сказаться самым пагубным образом даже в «одном из лучших» романов того времени — «Три страны света» (там же, с. 9).
Отмечая в романе «протест против тогдашних порядков», Ткачев вместе с тем утверждал, что этот протест «не шел далее весьма деликатного указания на мрачные стороны помещичьей власти и бессмыслие помещичьего времяпрепровождения <…> на самодурство богачей, развращенных крепостным правом, вроде Добротина, Кирпичова, на бедность и страдания „честных тружеников“, вроде Граблина, дяди Полиньки, матери ее, ее самой, Душникова и т. п.» (там же, с. 11).
Главная мысль романа формулировалась в статье так: «…„чистая любовь“ все преодолевает и над всем торжествует; она дает силу и капитал приобрести, и невинность сохранить; она украшает человека в борьбе с жизнью и ведет его, в конце концов, к высшему земному счастью — счастливому браку и богатству». Авторы выступали перед читателями прежде всего в роли утешителей, «возвышая в их собственных глазах ценность того единственного богатства, которым они обладали, — способности трудиться». Такого рода оптимизм «извращал протест; преувеличивая значение личных добродетелей человека, он тем самым низводил почти к нулю значение общих условий жизни» (там же, с. 22, 11, 12).
