М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
— Коли я ошибся, — очень непріятно, тихо, какъ бы самому себѣ, с5азалъ Лукомскій.
— О, да! Положеніе непріятное! Съ одной стороны, о, да! нарушеніе принципа, а съ другой, о да! вы — объявленный женихъ! о, да!
— Ну, послѣднее не важно, вздохнувши, сказалъ Лукомскій.
— Но…. о, да!.. Но это жаль, о, да!.. Она очень умна…. Въ высшей степени симпатична и мила, о, да!.. и вдругъ…. О, да!.. послѣ огласки…. О, да! Жаль!..
— Я предупреждалъ…. Я ясно развилъ свою теорію брака и капитализировалъ себя въ сто тысячъ…. Нужно было понять, когда я ясно говорилъ имъ объ этомъ! сердито и недовольно сказалъ Лукомскій.
— О, да! О, да!.. А онъ хорошо поетъ, о, да! и Орѣцкій началъ слушать пѣніе Львова, а Лукомскій по виду слушалъ, а на самомъ дѣлѣ все думалъ о приданомъ mademoiselle Плитовой.
— Я предполагала скоро начать объѣздъ имѣній, говорила Софья Михайловна, ходя съ Кожуховымъ по залѣ. — Въ каждомъ имѣніи придется пробыть по двѣ-три дня, уйдетъ болѣе мѣсяца….
— Я очень радъ, что губернаторъ задалъ, мнѣ работу на мѣсяцъ, а то бы было…. очень и очень скучно безъ… вашихъ вечеровъ, сказалъ Кожуховъ, пытливо посматривая на Софью Михайловну, во время перерывовъ и остановокъ въ своихъ словахъ, и Софья Михайловна замѣчала его пытливыя посматриванія, но продолжала неопредѣленно смотрѣть по сторонамъ и тѣмъ же шагомъ ходить по залу, хотя щеки ея, какъ будто, немного болѣе свѣтились румянцемъ, чѣмъ обыкновенно.
— Я съ Катей начнемъ кататься часъ-другой передъ обѣдомъ, чтобы приготовиться къ долгому путешествію на колесахъ. Завтра или послѣ завтра поѣдемъ по р….. шоссе, къ широкому полю…. Вы не начинали еще верховой ѣзды? продолжала разговаривать она.
— Нѣтъ еще, но думаю начать завтра или послѣ завтра, отвѣчалъ онъ и опять пытливо посмотрѣлъ на нее;
— Вы тоже поѣдете по р….. шоссе? шутливо, но оживленно спросила она.
— Конечно, конечно! улыбнувшись, отвѣтилъ онъ.
— И въ пятомъ часу?
— Благодарю васъ, подавая ей руку, съ чувствомъ отвѣтилъ онъ. — Вѣдь мнѣ только въ это время и можно, я рабочая лошадь, Софья Михайловна, еще съ большимъ чувствомъ закончилъ онъ.
— Гдѣ трудъ, тамъ и счастье! серьезно сказала она и крѣпко пожала его руку.
— Какъ пріятно поетъ Львовъ! Послушаемъ, немного погодя сказала Софья Михайловна, и она и Кожуховъ стали у стѣны, далеко отъ фортепіано.
Львовъ пѣлъ подъ тихій аккомпаниментъ:
Льетъ ливмя дождь, несутся тучи,
Полна ненастья эта ночь,
Но мысль о ней, какъ свѣтъ могучій,
Стоитъ и не отходитъ прочь.
Тебя здѣсь нѣтъ, но ты со мною,
Твоя рука въ моей рукѣ,
И все, мой другъ, полно тобою
Въ моемъ укромномъ уголкѣ!
Пусть стонетъ ель, пусть плачетъ вьюга,
Бушуя въ сумракѣ ночей,
Ты для меня, что солнце юга,
Тепло и свѣтъ въ тебѣ одной!
У Львова былъ недурной теноръ, небольшой, но пріятный, и онъ умѣлъ имъ владѣть: усиливать и понижать при исполненіи романсовъ. Изрѣдка слушать его было пріятно, пѣніе нѣжно щекотало слухъ, но отъ частаго слушанія получался монотонный, тихій, ноющій зудъ въ ушахъ. Когда онъ кончилъ романсъ, Софья Михайловна крикнула «браво»! Кожуховъ слегка похлопалъ, а Орѣцкій громко сказалъ: «О, да! О, да!»
Катерина Дмитріевна, продолжая сидѣть за роялемъ, тоже выразила Львову свое удовольствіе и потомъ извинилась, что своимъ уходомъ помѣшала ему досказать, а себѣ дослушать его рѣчь въ опроверженіе словъ Лукомскаго.
— Но я такъ люблю папа, что безсознательно бѣгу къ нему на встрѣчу, закончила она ровнымъ и громкимъ голосомъ, смотря прямо Львову въ глаза своими ясными, темными глазами, въ которыхъ только при послѣднихъ словахъ засвѣтилось что-то въ родѣ извиненія за излишнюю откровенность.
— О, вы такъ нѣжно и искренно встрепенулись и такъ порывисто-легко побѣжали встрѣчать Дмитрія Ивановича, что я залюбовался на васъ и самъ потерялъ нить разговора, сказалъ Львовъ искренно, серьезно, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ.
Она улыбнулась.
— Я только на самомъ себѣ хотѣлъ показать неправильность сужденій господина Лукомскаго, продолжалъ Львовъ. — Женская душа, сердце, любящее, нѣжное сердце — дороже денегъ всего міра! Ихъ нельзя купить, ихъ можно только заслужить! горячо закончилъ онъ.
— А развѣ мы не можемъ работать, какъ мужчины? громко и впадая въ горячность Львова, спросила она. — Развѣ женщины управляли государствами хуже мужчинъ? Развѣ въ американскую войну за свободу негровъ женщины не одинаково съ мужчинами работали въ больницѣ?… Кромѣ души и сердца, которыя вы такъ хорошо цѣните, мы имѣемъ и все, что цѣнитъ Лукомскій въ себѣ…. Только мы почти всѣ очень глупенькія, ничего не знаемъ….
— Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна! горячо вскрикнулъ Львовъ. Онъ все такъ же, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ, смотрѣлъ на нее. Онъ любовался ею, благодарилъ мысленно за довѣрчивый, горящій искренностью взглядъ, которымъ смотрѣли на него ея глаза, и когда она говорила въ защиту женщинъ, онъ хотѣлъ кричать за каждымъ ея словомъ: «правда! истинная правда»! и не кричалъ только потому, что находилъ это неприличнымъ, но зато глазами и частымъ наклоненіемъ головы дѣлалъ то же самое. А когда она кончила свою рѣчь о величіи женщинъ и, не то застыдившись, не то взгрустнувъ о томъ, «что мы всѣ такія глупенькія», опустила внизъ глаза и начала перебирать клавиши фортепіано, онъ не въ силахъ былъ сдержать своихъ чувствъ и горячо, громко горячо вскричалъ: «Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна!..»
— Нѣтъ, я очень, очень глупа…. Я ничего не знаю…. только языки, тихо, какъ-бы самой себѣ, сказала она.
— Вы пишете съ Дмитріемъ Ивановичемъ большое сочиненіе на весьма серьезную тему! вспомнивъ слова Кожухова и желая утѣшить и убѣдить дѣвушку въ своемъ высокомъ о ней мнѣніи, опять громко и горячо сказалъ Львовъ.
— Папа пишетъ…. Я только перевожу ему изъ иностранныхъ книгъ…. Вы думаете, это я вамъ свое говорила о женщинахъ? живо спросила она. — Это я въ книгахъ для папа прочла, а своего у меня ничего нѣтъ и я ничего не умѣю дѣлать…. Иной разъ такъ досадно, что дѣлать ничего, не умѣю…. скучно…. Но это рѣдко….
— Вы отлично играете! уже тихо сказалъ Львовъ. Ему хотѣлось утѣшить ее, въ ея голосѣ слышна была грусть, она говорила тихо и съ перерывами, онъ ломалъ голову, какъ помочь бѣдѣ, и ничего не находилъ, а потому и ухватился за отличную игру на фортепіано; но, какъ бы самъ сознавая слабость утѣхи въ этомъ, сказалъ объ этомъ тихо, безъ горячности.
— Да, я люблю играть, но хорошо-ли, — не знаю…. Когда скучно, я играю…. Но это все для своего удовольствія, а у папа въ сочиненіи доказывается, что умные и честные люди должны работать больше для общества, чѣмъ для себя! Тамъ и о женщинахъ говорится то же! Но какъ дѣлать для другихъ, когда ничего не умѣешь дѣлать! опять горячо проговорила она и опять такъ же смотрѣла въ глаза Львову.
— О, горячо началъ и Львовъ, — съ вашей доброй, вѣрующей душой дайте только просторъ вашему любящему сердцу!.. Обопритесь на болѣе васъ знающаго мужчину, и вы съ нимъ сдѣлаете много, много добра и для него, и для другихъ!.. Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но въ это время раздался голосъ Рымнина, и дѣвушка повернула глаза къ нему, а Львовъ замолчалъ и тихо вздохнулъ.
VII.— Я хочу спросить у васъ, Петръ Ивановичъ, входя въ залъ, вмѣстѣ съ Кречетовымъ, говорилъ Рымнинъ, — что это за студіоза прислали сегодня къ намъ? Онъ сѣлъ. Дочь сѣла у одной, а жена у другой его руки, а гости взяли стулья и размѣстились полукругомъ возлѣ нихъ.
— Студіозъ заправскій! отвѣчалъ Кожуховъ. — Вида строгаго, какъ у древнихъ спартанцевъ, и зовутъ тоже выразительно: Гордій, по фамиліи — Могутовъ.
— Да за что этого Гордія сюда прислали? вотъ что, если можно, скажите мнѣ. Изъ-за него цѣлая исторія уже вышла въ городѣ! сказалъ Рымнинъ.
— Подробностей я вамъ не могу сказать, потому что и самъ ихъ не знаю. Въ бумагѣ сказано глухо, что оный, Гордій, какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, препровождается въ С-ль подъ надзоръ полиціи. Въ Москвѣ маршрутъ его перемѣнили и, вмѣсто С-ля, прислали его къ намъ, съ увѣдомленіемъ объ этомъ московскаго жандармскаго управленія…. Больше я рѣшительно ничего не знаю, сказалъ Кожуховъ.
— Сегодня вечеромъ приходитъ въ управу Онуфрій Емельяновичъ Лопатинъ, началъ повѣствовательно Рымнинъ, — и видъ имѣетъ печальный. — Что это, спрашиваю его, не веселы и изволите опаздывать? — Плохо дѣло, отвѣчаетъ, ѣду въ Питеръ. Цѣлая, говорить, исторія вышла…. У него въ Петербургскомъ институтѣ двѣ дочери, и, о ужасъ! узнаетъ онъ сегодня, что студенты сдѣлали подкопъ въ институтъ, влюбили въ себя институтокъ и поженились на нихъ, конечно, гражданскимъ бракомъ…. Кончилось дѣло тѣмъ, что пришлось начальству разослать институтокъ по деревнямъ вокругъ Петербурга, а студентовъ по дальнимъ городамъ…. Такъ вотъ Онуфрій Емельяновичъ и собрался ѣхать узнавать, не попали-ли и его дочери въ деревню?
