М Загоскин - Искуситель (часть 2)
- Виват! - закричали почти все гости.
- Честь и слава истребителю предрассудков! - проре вел один толстый англичанин, выливая за галстук свой бокал шампанского.
- Да здравствует Вольтер! - пропищал какой-то на пудренный маркиз. - Я знаю наизусть его "Орлеанскую деву" - великий человек!
- Долой Вольтера! - прошептал один растрепанный француз, который сидел подле поэта. - Не надобно Вольтера! Он был аристократ!.. Да здравствует Жан-Жак Руссо!..
- Приятель принца Конде и герцога Люксембургского! - прервал с улыбкою хозяин.
- Он не был с ними знаком - не был! - закричал француз. - И если кто осмелится говорить противное...
- Тише, господа, тише! - сказал итальянец Казанова. - Я предложу вам тост, который, верно, понравится. Да здравствуют богатые дураки, оброчные крестьяне всех умных людей!
- Да, да! Честь и слава дуракам: они созданы для нашей потехи! - закричал толстый англичанин, выливая за галстук второй бокал шампанского. - Годдэм! (Бог прокляни! (Англ.)) - прибавил он, пощелкивая языком. Что за дьявольщина? В этом проклятом вине нет никакого вкуса!
- Не надо дураков! - сказал маркиз, стараясь выговаривать каждое слово и едва шевеля языком. - Я не люблю дураков: они слишком глупы.
- Да здравствуют прекрасные женщины! - закричал един из гостей.
- Я пью охотно! - подхватил другой. - Моя жена дурна собою.
- Да здравствует вино!
- Только хорошее.
- Виват!.. Гоп, гоп!.. Гура! Шум становился час от часу сильнее, поминутно летали пробки, и шампанское лилось рекою.
- К черту бокалы! - закричал хозяин. - В стаканы, господа, в стаканы!
- Браво!.. Долой бокалы.
- Тише, тише!.. - сказал Казанова. - Наш поэт встает: он хочет говорить. Слушайте!.. Слушайте!
- Господа! - сказал поэт. - Вы пили в честь французских философов, которые писали, я предлагаю тост за вечную славу их учеников, знаменитых философов, которые действовали. Первый бокал в честь главы их, в честь того, кто не знал сожаления к другим и не требовал его для себя, который играл жизнью людей, потому что презирал и жизнь и человека, который был неумолим, как смерть, грозен и велик, как морская язва, который...
- Фи!.. Что это? Не надо! - раздалось со всех сторон. - Мы не хотим пить за эту воплощенную чуму - не хотим!.. Да здравствуют женщины, вино и веселье!.. Виват!.. Семпер (Всегда (ит.)) - виват! Поэт взглянул с презрением на всех гостей.
- Так! Я опередил мой век! - прошептал он мрачным голосом. - Веселись, глупая толпа, веселись! Ты не можешь понимать меня!
- Вы ошибаетесь, милорд! - закричал косматый фран цуз. - Я понял вас и пью вместе с вами. Я не принимал участия в этих тостах, но никак не мог отделаться от моих соседок и должен был выпить за их здо ровье по бокалу шампанского. За десертом они уговорили меня попробовать столетнего венгерского, и, когда ужин кончился, я с трудом мог приподняться со стула. Чувствуя, что мне нужно было освежиться, я подошел к открытому окну. Все было пусто на улице. Ночь была темная, небеса покрыты тучами, но, несмотря на это, мне показалось, что я вижу бесчисленное множество звезд, некоторые из них падали на землю, одна ярче всех других рассыпалась над самой улицею и осветила человека в сером платье, который стоял, прижавшись к стене противоположного дома. Казалось, он делал мне какие-то знаки. Вдруг из ближайшего переулка потянулся длинный ряд людей, одетых в траурные плащи, каждый из них нес в руке зажженный факел, за ними везли под балдахином черный гроб. Через минуту вся погребальная процессия выбралась на большую улицу. При ярком свете факелов я без труда мог рассматривать, что человек в сером платье протягивал ко мне с умоляющим видом свои руки, и, когда свет от одного факела отразился на лице его, я невольно воскликнул:
- Что это?.. Это Яков Сергеевич Луцкий?.. Зачем он здесь?.. На улице?.. Так поздно?..
- Что ж вы нас оставили, вежливый кавалер? раздался позади меня голос Виржини. Вдруг все исчезло: и похороны и Луцкий, все покрылось непроницаемым мраком, вдоль по улице загулял сильный ветер, вдали послышался какой-то жалобный крик, кто-то промчался верхом, и из окна соседнего дома сказали впол голоса:
- Скорей, скорей! Она умирает!
- Да что вы смотрите на улицу? - сказала итальян ка. - Пойдемте с нами! Я молча подал ей руку, и мы вместе с прочими гостями вошли в другую залу. Она была так ярко освещена, что сначала глазам моим сделалось больно, мне казалось, что все окна, картины и даже стены были усыпаны огнями. На одном конце ее стояло человек десять цыган, и почти столько же цыганок сидело на стульях. Мои дамы, поместясь как можно ближе к последним, посадили и меня вместе с собою. Одна из цыганок с бледным, истомленным лицом и большими черными глазами запела тихим, но весьма приятным голосом какую-то цыганскую песню. Сначала протяжные и унылые звуки ее голоса раздавались одни по зале, вдруг, как внезапный удар грома, грянул хор, мотив переменился, темп из протяжного превратился в быстрый, с каждой нотой усиливалось крещендо, все живей, быстрей, и вдруг опять прежняя тишина, опять один тихий, заунывный голос, и вот снова бешеный хор, и снова он замирает посреди неоконченного аккорда.
- C'est ravissant! (Это восхитительно! (Фр.)) закричал растрепанный француз.
- То ли еще вы услышите! - промолвил, кажется, в первый раз один русский барин. - Таничка! - продолжал он, обращаясь к цыганке, которая, окончив песню, сидела, задумавшись, на стуле. - Хватите-ка удалую! Да знаете, по-нашему, чтоб потолок затрещал. Все цыгане столпились в кружок позади своих женщин. Видный собою, кудрявый, с черными усами бандурист вышел вперед. Он ударил по струнам, смуглые, но чрезвычай до выразительные лица цыганок оживились, глаза их за сверкали, и оглушающий хор, в котором, казалось, ни одна, йота не клеилась с другой, загремел и разразился, как ураган, в самых чудных и неожиданных перекатах. Беспрестанно один голос покрывал другой, резкая рулада заглушалась громким визгом, бессмысленный вопль и буйный свист мешались с гармоническими голосами женщин. Все в этом хаосе звуков было безумием, и в то же время все кипело какой-то исполненной силы неистовой жизнью. Надобно доказать правду: кто, не оглохнув, может слушать это пение без отвращения смотреть на судорожное кривлянье цыганок, на их нахальные движения и беснующиеся лица, тот, без всякого сомнения, будет увлечен этим музыкальным бешенством и вряд ли усидит спокойно на месте. Почти все гости плясали на своих стульях, косматый француз задыхался от восторга, и даже мрачный поэт улыбнулся с удовольствием и сказал:
- Прекрасно, прекрасно!.. Это настоящий хор демонов! Не помню, сколько времени продолжалось это пение, только под конец отуманенная вином голова моя совершенно отяжелела, все предметы начали двоиться в глазах, лица, гостей казались мне попеременно то черными, то белыми - одним словом, я находился в какомто полусонном состоянии, в котором ложь и истина поминутно сменяют друг друга: то вместо потолка я видел над собою чистое, покрытое звездами небо, то люстра превращалась в огромную У .человеческую голову, усыпанную сверкающими глазами, я чувствовал, однако ж, и это был не обман, что Виржини Одержала в своей руке мою руку, а итальянка шептала мне нa ухо слова любви, которые, несмотря на мою опьянейлость, казались для меня весьма понятными. Вдруг кто-то Накричал:
- Да, да! Пора плясать! - Плясать, плясать! повторили все гости. Цыгане собрались в кучу, пошептали меж собою и почти наасильно вытолкнули вперед плясуна в бархатном черном у полукафтанье. Лицо его показалось мне знакомым. Вот одна молодая цыганка затянула плясовую песню, хор подхватил, она притопнула ногою, задрожала, закинула назад голову и с визгом вылетела из толпы. Ну!.. Пошла писать! - закричал русский барин, при прыгивая на своем стуле.
И подлинно пошла писать! Если есть что-нибудь безумнее разгульной цыганской песни, так это их пляска. Пред ставьте себе сумасшедших или укушенных тарантулом, ко торые под звуки самой буйной, заливной песни не пляшут, а беснуются, представьте себе женщину, забывшую весь стыд, упившуюся вином и сладострастием вакханку, в ней - по выражению простого народа - все косточки пляшут. Она визжит, трясется всем телом и пожирает глазами своего плясуна, который подлетает к ней с неистовым воп лем, коверкается и, как одержимый злым духом, делает такие прыжки и повороты, что глаз не успевает за ним следовать. Все гости были в восторге, растрепанный француз апло дировал, стучал ногами, поэт улыбался, а русский барин, посматривая с неизъяснимым наслаждением на цыган, кри чал:
- Живей, живей, ребята!.. Подымайте выше... Славно, Дуняша!.. Ай да коленце!.. Славно!.. Ходи браво! Ей вы!.. Жги! Все внимание мое было обращено на плясуна. Я уже сказал, что лицо его казалось мне знакомым, и, сверх того, оно представляло совершенную противоположность с его удалою пляскою. Он извивался как змей, выделывал ногами пречудные вещи, и в то же время во всех чертах лица его выражалась такая грусть, такое страдание, что, глядя на него, мне и самому сделалось грустно. Вдруг этот плясун, который держался все поодаль, подлетел к моим соседкам и, расстилаясь мимо их вприсядку, кивнул мне головою. Если б я мог вскочить со стула, то уж, верно бы, вскочил. Представьте себе: я узнал в этом плясуне приятеля моего, магистра Дерптского университета, фон Нейгофа. Я хотел спросить, как он попал в цыгане, но язык мой не шевелился, глаза начали смыкаться, все потемнело, подле меня раздался громкий женский хохот, потом как будто бы меня облили холодной водою. Я сделал еще одно усилие, хотел приподняться, но мои ноги подкосились, голова скатилась на грудь, и я совершенно обеспамятел.
