Сергей Магид - Тeкущaя инфoрмaция
Нет, все-таки она была больше блудница, чем девственница.
- Знаете что, Стефания, - сказал я, - чтобы понять, на чем держится моя жизнь, вам бы нужно наблюдать меня изо дня в день, а? И никаких интервью. Это понятно?
- Это понятно, - засмеялась она.
- Ну вот, - сказал я, - а все остальное - это пустые разговоры. Слова. Словечки. Сотрясение воздуха, это понятно?
- Нет, - сказала Стефания, - это нет.
Я пошевелил пальцами в карманах куртки. Полупустая пачка сигарет, зажигалка, носовой платок, чужие ключи от чужой квартиры.
Разные мысли приходили мне в голову.
Во-первых, я обнаружил, что довольно опрометчиво с моей стороны было звать Стефанию на кофе. При полном отсутствии грошей и крейцеров.
Потом, что дома-то меня, слава Богу, ждет "Старый егерь" о тридцати градусах.
Еще что-то там промелькнуло, во что я и вдумываться не хотел, а оно все возвращалось и возвращалось и трепыхалось на фоне предупреждающе подъятого перста, напоминающего о том, что если эта чертовка вынудит меня сказать, на чем держится моя жизнь, то моя жизнь тут же перестанет на этом держаться.
Такая меня посетила диалектика.
- Знаете что, - сказал я, - мои представления о жизни, о том, на чем она держится, и прочие рассусоливания на эту тему, рассусоливания, это понятно? покажутся вам настолько дикими, что не стоит и начинать об этом, о'кей? давайте просто о жизни, моей и здешней, компаративным, так сказать, методом, которому учат на кафедре русистики, или не учат? я, например, половину отпущенного мне вашим Господом Богом времени провел в подвале, в подполье, в сторожевом бараке, в дерьме, не слишком быстро я говорю? нет? о'кей, а вы, прийдя вечером в кабак, одна, сидите там в кресле, погруженная, видите ли, в историю восточнохристианской духовности, книга эта не запрещена, вы читаете ее совершенно открыто, потом является этот ваш профессор, с которым все вы на "ты", этот коллекционер мертвых русскоязычных душ, да я знаю, что Фукс Гоголем не занимается, Гоголя он давно сбросил с корабля постмодернизма, да не в Гоголе дело, и вы так же открыто начинаете обсуждать вопрос создания частного журнала, причем проблема только в деньгах, не в цензуре, не в сроке, который вам намотают за это, это понятно, намотают? тут же, между прочим, наяривают хард-рок, тоже не запрещенный, это понятно, наяривают? никто никому за него не даст по рогам, это понятно, дать по рогам? а я до сих пор к этой вот обстановке в захудалом кафе привыкнуть не могу, не могу осознать, что все, что там со мной происходило, это правда, что это происходило именно со мной, что это и есть свобода, нормальное человеческое существование, да меня даже не занимало, о чем мы там говорили, я с трудом сознавал тот факт, что я вообще там сижу, живой, относительно здоровый, впрочем, живой тоже относительно, вы попадали когда-нибудь на тот свет? еще при жизни? когда одни тени кругом и карканье вместо речи, и река не река, деревья не деревья и небо не небо, а чего вообще-то хочется? да чтоб вы были живая, хотя бы вы, ну не обязательно именно вы, но лучше, чтоб именно вы, но вы только вопросы задаете, вы ведь только вопросы задаете, да? такая у вас сверхзадача? нет, Стефания, о сверхзадаче я сейчас объяснять не буду, это из другой оперы, да не из какой, а как в анекдоте, знаете, Стефания, этот анекдот? ну этот, что пишешь? оперу пишу, я не спрашиваю, кому, я спрашиваю, что, это понятно? не понятно? видите, куда нас приводят ваши вопросы, в язык они нас приводят, только в язык, вместо другого места, не знаю, любого места, где мы могли бы помолчть, а? ладно, считайте, что я шучу.
Минут десять я говорил, может и больше. Хотя лучше бы мне было помолчать. Звуки чужого голоса стояли у меня в ушах. Звуки странно чужих слов родного когда-то языка. Посреди Велкопрешворской площади. Между французским посольством и дворцом рыцарей Мальтийского ордена. Кажется, я даже орал на всю Кампу. Потом стало тихо, только желтые листья шуршали по брусчатке. Потом стих и ветер.
Стефания попрыгала на месте. Как большой заяц. Волосы у нее взлетали и падали.
- Пальцы мерзнут, - сказала она.
Она посмотрела на меня. Лицо у нее было совсем замерзшее.
- Ничего особенного вы мне не сказали, - заявила она, попрыгав. - Я все это и так знаю.
- Ах ну конечно, - сказал я. - Вы же читаете отца Шпидлика. Я вас предупреждаю, Стефания, серьезно, все, что он там пишет, ко мне не имеет ни малейшего отношения. Ни малейшего. Как и вся христианская духовность, восточная и западная. Так что не обощайте, ладно? Я этого терпеть не могу.
- Я не обобщаю, - сказала она.
Глаза у нее были даже не зеленые, а какие-то малахитовые.
- А в Ленинграде вас кто-нибудь наблюдал изо дня в день? -спросила она.
- Ладно, - сказал я, - это я так, к слову. Для усиления образности. Пойдемте лучше...
Но тут я вовремя замолчал.
- Нет, правда, - сказала Стефания.
- Вы мне что про Бенедикта ответили? - сказал я.
- Дался вам этот Кенинг, - сказала она. - Мы со школы дружим.
- А, - сказал я. - Я тоже дружил. До прошлого года.
- Все дружбы кончаются, да? - сказала она.
Я взял ее холодные ладони, сунул их под свою куртку, потом обнял ее за плечи и притянул к себе.
Сквозь свитер я чувствовал ее жар. Больше никаких ощущений у меня не было.
Мы молча стояли под облетающими деревьями. Листья падали на камни беззвучно и медленно, словно нехотя. Мы были совсем одни.
Перед глазами у меня бежала стена, которой был обнесен дворец суверенного ордена. Снизу доверху она была разрисована и исписана. Все, что тебе нужно, это любовь. Открой свое сердце, преломи его и раздай другим. Все, что тебе нужно, это любовь. Люди, будьте вместе, не будьте сами по себе. Солнце и цветы, чего тебе еще не хватает? Все, что тебе нужно, это любовь. Леннон никогда не умирал, он живет вечно! Внутри все, что снаружи или снаружи все, что внутри? Еще что-то, мелкими буквами, я не успел дочитать.
Она оттолкнулась от моей груди.
Я развел ладони.
- Идемте, - сказала Стефания. - Пора уже.
Мы прошли через площадь и свернули на Лазеньску.
- А это что? - спросил я.
- Это Дева Мария под цепью, - сказала Стефания, - снова сунув рукава свитера под мышки. Бывший романский костел. Построен, между прочим, в двенадцатом веке. Что у вас было в двенадцатом веке?
- Грызня, - сказал я. - Половцы. Говорят, еще "Слово о полку Игореве".
- Что значит, говорят?
- Абсолютно уверен, что это подделка.
- Хоть в чем-то вы абсолютно уверены, - сказала Стефания.
Я хотел ответить, но тут почвствовал, что на нас смотрят.
Я узнал его еще издали.
Я подошел ближе.
"Здесь, на постоялом дворе "У золотого единорога", в феврале 1796 года жил славный композитор".
Славный композитор смотрел на меня довольно мрачно. Насупленно, исподлобья. Казалось, он все еще повторяет про себя свой упрямый вызов.
Я посмотрел на его лицо. На его уши, которыми он не слышал собственную музыку.
Он, видите ли, схватит судьбу за горло!
Когда-то я тоже этим занимался. Давно уже.
В каком месте у судьбы горло?
Странно, когда я бродил здесь год назад, я никого не видел. Совсем никого. Кроме Дарьи.
Я почувствовал ее за своей спиной и не обернулся.
Почему-то именно теперь, когда она была не перед моим лицом, не перед моими глазами, я почувствовал ее всю. Ее груди уперлись в мои лопатки, правая, левая, потом обе сразу, я чувствовал ее острые соски, о Бог мой, ее живот и эту горячую пустоту между бедрами, которая обволокла мои ягодицы, я чувствовал ее колени, ее ноги от щиколоток до паха, ее дыхание, аромат ее кожи, ее волос, как я чувствовал ее волосы, стоя спиной к ней, этого я уже не мог понять, вообще мало что я уже мог понять, какое-то мгновение я казался сам себе женщиной, в которую входят сзади, успев подумать, что долгое воздержание и постоянные соития на кафеле рядом с унитазом превратили меня в набрякшего живительной влагой подростка, стоило до меня лишь дотронуться и я уже готов был на деле начать осуществление пожелания Божьего, того самого, насчет плодитесь и размножайтесь, я чувствовал, еще немного и придется подставлять тазы и ведра, я заставил себя сдвинуться, довольно неуклюже у меня это получилось, но какой-то миллиметр-другой нейтральной территории я все же расположил между нами.
- Об этом композиторе вы слышали, да? - спросила блудница своим глуховатым голосом. Вполне невинным голосом.
Я шагнул вбок, рассматривая композитора в профиль, потом узнавающе кивнул головой, потом медленно повернулся и посмотрел на блудницу анфас.
Теперь она выглядела не как заяц, а как черт с соломенными волосами. Или, скорее, как чертовка. Насмотревшаяся на речку своего имени. Набравшаяся там опыта с водяными.
Большого труда стоило мне взглянуть на нее в чисто материалистическом аспекте. Отбросив всю эту поповщину из года пятнадцать восемьдесят шесть. Хотя здесь, на Кампе, это нелегко было сделать. Но я взглянул на ведьму объективно.
