Михаил Лайков - Успеть проститься
"Я не против богатства, - оправдывался один Адам. - Но у меня чувство, что я с шулером сел играть. Непонятная какая-то игра происходит. Он приходил этой ночью или не приходил?"
"Конечно, он приходил, - отвечал второй, более уверенный Адам. - Но ты спал. Спал как пьяный..."
Ближе к вечеру, не зная наверняка, что ему делать, возвращаться домой или, быть может, идти к Старой Могиле, Адам заметил, что за ним бежит, не отстает какая-то рыжая собачка. В другое время он не обратил бы на нее внимания, теперь же поведение собачки показалось ему странным, имеющим некий тайный смысл. "Что тебе надо?" - посмотрел он на нее внимательным взглядом. Собачка заплясала, виляя хвостом и отбегая боком, словно бы приглашая Адама следовать за ней. Адам пошел за ней. Собачка завела его на Монастырскую гору и исчезла куда-то. "Значит, здесь", - остался Адам на горе.
На горе было воздушно, над самой головой летали ласточки, норами которых были источены остатки монастырских стен и обрыв над рекой. Еще Адам увидел здесь Митю Дикаря, Митя держал что-то в ладонях и дул в них, отогревая это. Он показал, что у него в горсти, там была ласточка. "Она же дохлая! - увидел Адам. - Вот блажной..." Но мешать безнадежному делу не стал, он и сам пришел сюда по делу, которое постороннему взгляду могло показаться безнадежным. "Сегодня будет полная луна. Он, говорят, затопил золото в реке, и в лунную ночь золото может блеснуть человеку, которому благоволит удача. Может, для этого она и завела меня сюда?"
Было еще светло. От нечего делать Адам обошел развалины, останавливаясь и покачивая головой от их вида, как то делают, укоряя детишек за шалости. Монастырь был разрушен не временем, но человеками, как бы детьми, оставленными без присмотра. Все было расшвыряно, разломано с энергией, не знающей, на что себя употребить, чем бы утомиться. Даже надгробья монастырского кладбища были сорваны с мест и раскиданы как попало. Были могилы, разрытые кладоискателями. Белый каменный гроб, громадный, не иначе для богатыря предназначенный, стоявший, вероятно, во время оно в соборе, был вытащен оттуда какой-то дурной силой и брошен среди битого кирпича. От самого собора сохранились одни стены, он стоял открытый небу.
Пахло на горе тимьяном, богородичной травой. Запах этот сочетался с печалью, не оставлявшей сердце Адама, и печалью, исходящей от камней. Камни зарастали травой, их вбирала в себя земля. Они уходили в нее, как уходит в прибрежный песок, на который накатываются волны, всякий потерянный предмет. Здесь, над вершиной, оставленной людьми, перекатывались волны времени, вдавливая в грунт нежным прикосновением тяжелые камни. Время затирало следы людей: и тех, кто строил монастырь, и тех, кто разрушал его. И Адам, явившийся сюда не строителем и не разрушителем, чувствовал себя человеком, который вечерней порой в одиночестве своем идет пустынным берегом. Он посмотрел на реку, вдаль. Река под горой разливалась широко, делясь на несколько рукавов. Виднелось отсюда гораздо далее, чем с Верхнего Вала. С Верхнего Вала узнавалось то, что виделось. Отсюда же за всем видимым синело еще что-то, а за синевой был не край, там проглядывало нечто лазурное, смыкающееся с небом, уже как будто не просто продолжение этой земли, но какая-то иная, преображенная близостью неба земля. "Знали монахи, где поселяться. Однако городу бы на этой макушке не разместиться. Только монастырю..."
"А где ласточка?" - вернулся Адам к Мите.
- Улетела.
Адам с недоумением посмотрел в пустые ладони мальчика.
"Вот так взяла и улетела?"
- Да.
"Гм... - Адам был уверен, что видел он дохлую птицу, но верил он и мальчишке. - Этот не соврет". Впрочем, он не стал задумываться о какой-то там ласточке. Ласточек было много. Он задержался взглядом на них, добывающих хлеб свой в небе, а когда вспомнил о Мите, то обнаружил, что его уже нет на горе. Он ушел неслышно.
Адам сел на белый каменный гроб и стал ждать ночи и луны. "А может, он покажет свой клад не в реке... Может, где-то на горе... Но посмотрим, подождем. Главное, не заснуть сегодня".
Тишина на горе была - хоть соловьев слушай. Адам любил слушать соловьев и нарочно ходил майскими вечерами на старые кладбища. Только по этим местам в городе можно было услышать соловьев. Кладбища обладали свойством глушить звуки шумной жизни. Кругом были городские улицы, но на кладбищах всегда стояла лесная, лишь птицами тревожимая тишина. Здесь, на горе, царила такая же реликтовая тишина. Город был неподалеку, но ни звука не доносилось оттуда. "Тут только молчать", - вспомнил Адам про пещеры, которыми была изрыта эта гора; в пещерах хоронились некогда схимники-молчальники.
Адам вздрогнул, в тишине громко и внезапно щелкнул камешек, который он держал в пальцах и уронил. "Засыпаю, что ли? Значит, он уже где-то близко. Это оно подступает..." Червяк или жучок пополз по щиколотке Адама. "Могильный!" - сдуру вообразилось ему, сидящему среди могил. Он резко, с отвращением тряхнул ногой. В реке, откликаясь его движению, плеснула рыба, в тростнике у берега крякнула утка. И вслед опять все оцепенело, смолкло. Дремотная расслабленность в мышцах и мыслях, которую Адам стряхнул было вместе с червем, снова овладела им. "Проклятый старик! Ты хочешь меня ослабить..." Усыпляющий холод шел от гробового камня, на котором он сидел. Глаза слипались сами собой, сон накатывался волнами, звеня сладостной музыкой в ушах, и Адам то ронял голову на грудь, расслабленный сном, то вздергивал ее, поводя очами вокруг. "Что это пахнет такое? Цветы, что ли, ночные какие-то распустились? Это они меня в дрему клонят... Нет, это князь обмораживает. Не спи, не спи, Адам, будь готов ко всему. Где же луна? Пора ей появиться".
Ночь стояла теплая, но Адаму было холодно в ней. Чтобы согреться, он погулял между развалин, зашел в собор. Внутри собора была другая тишина, не та, что вне его. Такая тишина бывает перед началом пения или музыки. Камни стен, окружавших Адама, несколько веков впитывали песнопения, звучавшие в храме, они должны были отзываться им, как отзывается гулом моря морская раковина. И Адам, закрыв глаза, услышал пение камней, эхо жизни, согревавшей когда-то их, пение едва различимое, колеблемое, как огонь свечи от вздоха, ангельскими голосами возносимое.
Адам еще погулял в развалинах и присел на тот же каменный гроб. Скоро ему опять стало холодно. "Адам!" - услышал он голос, будящий его. Он посмотрел на себя и понял, отчего ему так холодно. Он был голый, совершенно голый, как тогда, после удара молнии. "Адам!" - снова услышал он зов - из-за реки, с того берега.
Адам спустился по обрыву к реке, там его ждала лодка, которая была тупая с обоих концов. "Это не лодка, - увидел он. - Это колода, гроб". Лодкой была эта колода, выдолбленная из древесного ствола, или гробом, в ней можно было плыть, она держала Адама. Лопата, та самая, которой он собирался выкапывать клад, лежала на дне лодки, ею можно было грести не хуже, чем веслом. Он оттолкнулся от берега лопатой, и воды реки понесли его, медленные и необратимые, как время.
"Прощайте все, кого я любил!" Душа Адама, легкая, словно омытая несчастьем, была одинока и доверчива. Его обволокла призрачная мгла ночной степи - беспредельного пространства путей человека, начинающихся в ночи беспамятства и заканчивающихся ночью забвения. Адам плыл, работая лопатой как веслом, свет синих молний полыхал над равниной. В сполохах света, в мгновенных озарениях возникали зыбкие образы. Вставала над степью огненная гора и превращалась в огненное древо... И огненные птицы слетали с ее ветвей. Трепетал свет, мерк, загорался вновь: огненное дерево свертывалось в огненное яйцо, волчком крутящееся над степью и рассыпающееся огненным дождем. Адам плыл, степь застелилась огненным клубящимся туманом. В тумане слышны были голоса многих людей, зовущих, окликающих друг друга, голоса заблудившихся...
- Отец! - закричал Адам. - Я здесь!
К нему из переменчивой тьмы и неверного света вышел отец. Он был в той же одежде, в которой умер, и походил на человека, застигнутого бедствием, бежавшего из дома, из города, в чем был застигнут.
- Зачем ты приплыл сюда? - спросил отец. - Ты принес мне хлеба?
- Я беглый раб, отец, - ответил Адам. - Я старый ученый раб. Я гол перед тобой, а голые не врут, я признаюсь тебе: мое сердце утомилось, я никого не люблю. Я гол и голоден, нет у меня ни крошки хлеба.
- Возвращайся в свой дом, - сказал отец. - Собери со стен соли. Ее горечь вернет любовь в твое сердце. Эта соль от всех недугов.
- Постой, отец, я еще хочу спросить...
Образ отца исчез в морочной ночи превращений, и ни рукой, ни словом его нельзя было удержать. Адам ладонью зачерпнул воды из реки, чтобы узнать, какова эта вода на вкус, пресная или соленая. Она протекла меж пальцев, прежде чем он успел поднести горсть ко рту. Адам зачерпнул еще раз - и опять пустоту. Но его упрямства хватило и на третью бесплодную попытку. Смех, раздавшийся вдруг, отвлек его от этого занятия. Адам оглянулся, на берегу стоял князь Иеремия Славинецкий: старый карла в пышной одежде, но с нищенской торбой через плечо, опирающийся на обломок копья.
