Эльчин - Серебристый фургон
- Если бы Дуду был жив, разве бы я теперь дошел до этого? Разве бы меня сняли с шоферов и поставили бы как женщину продавать в автобусе билеты? Из-за чего я пью? С горя! Он был цветок, единственный в этом мире, и аллах счел его лишним для нас!
И каждый раз, вспомнив Дуду, Мирзоппа плакал. Эти слова Мирзоппы не были пьяными слезами, Месмеханум это сразу почувствовала: когда Мирзоппа вспоминал о Дуду в глазах его появлялось настоящее страдание, и в такие минуты Месмеханум казалось, что Мирзоппа тоже человек и в груди у него тоже есть сердце. Месмеханум с горечью думала о том, что преждевременная смерть умных и красивых людей, таких как Дуду,- самое большое несчастье на свете. От этой мысли у нее самой глаза наполнялись слезами. Мирзоппа рассказывал, что в свое время они переехали в Загульбу из Баку из-за девушек. Девушки не давали покоя Дуду, писали ему письма, бегали за ним, и в один прекрасный день в квартале семнадцатилетняя красавица из-за любви к Дуду покончила с собой, а после их переселения в Загульбу еще одна бакинская красавица восемнадцати лет облила себе лицо кислотой - пусть никому, кроме Дуду, не достанется!
Мирзоппа говорил вдохновенно:
- Он был настоящий ученый. Не уснет, если за день не прочтет три толстые книги. Институты спорили между собой, в каком из них ему учиться. Если бы он был жив, то быть бы ему сейчас замминистра! Вот тогда все поняли бы, кто такой я - Мирзоппа!
Во все это поверила Месмеханум, как поверила она и тому, что, если бы Дуду был жив, может быть, Мирзоппа и в самом деле не был бы таким, каков он теперь.
- Ты знал Дуду, да? - жадно спросила Месмеханум.- Скажи, девушка, которая покончила с собой из-за него, была из вашего квартала?
Конечно, Мамедага знал, что такие дети, как Дуду, долго не живут на свете, но все же, услышав о его смерти, он расстроился, живо представив себе лицо Дуду и его ничего не выражающий взгляд. Мамедага давно понял, что Мирзоппа искренне любил Дуду, а теперь он, возможно, и сам верит в то, что сочиняет для Месмеханум.
-ї Бедный Дуду...- вот и все, что ответил ей Мамедага.
- Все умрем...- с удивительным равнодушием возразила Месмеханум.
Мамедага улыбнулся:
- Но твоя звезда говорила, что Месмеханум никогда не умрет?
- Если бы все зависело от звезды, я бы никогда не умерла,- уверенно ответила девушка и, подняв голову, снова взглянула на свою звезду.- И я никому бы не позволила умереть...
Мамедага подхватил:
-ї Знаю, что не позволила бы.
-ї Откуда ты знаешь?
- Знаю, и все.
-ї А вдруг - наоборот?
-ї Нет, я знаю, какая ты.
- У меня что, на лбу написано?
Мамедаге, откровенно говоря, казалось, что она вся как на ладони, но он не сказал ей этого.
- Ты боишься умереть? Я ужасно боюсь! Месмеханум говорила с такой искренностью,ї что он ответил ей совершенно серьезно:
- Если не будешь думать о смерти, проживешь до ста лет.
- Ну и что? А потом все равно умру...- Месмеханум рассмеялась.- Мне вспомнилась отличная история, рассказать тебе?
-ї Конечно!
Эту историю рассказала ей Бикебаджи,- тогда Месмеханум только что переехала домой из школы-интерната, и Бикебаджи оказалась соседкой, у которой муж погиб на войне, а две дочери уже были замужем, вследствие чего Бикебаджи жила одна в двухкомнатной квартире. Бикебаджи не любила Гюльдесте, но деликатно скрывала это от Месмеханум (Гюльдесте тоже не любила Бикебаджи и нередко говорила: "Эх, мои бы несчастья на ее голову! Как она фасонит, посмотрите. А чем она лучше меня? Подумаешь: дочери удачно вышли замуж! Еще неизвестно, что эти хорошие мужья делают тайком от её дочерей". Так говорила Гюльдесте, но в душе она хорошо понимала, что до Бикебаджи ей далеко). Когда Гюльдесте бывала в поездках, Бикебаджи иногда приходил к Месмеханум, иногда приглашала девушку к себе домой, и они вместе готовили дюшбере (Дюшбере пельмени по-азербайджански из свежей баранины), сидели за одним столом и ели, а Бикебаджи все рассказывала да рассказывала без умолку. Однажды зимним вечером, когда они сидели вдвоем и играли в лото, Бикебаджи рассказала вот такую историю:
-ї Жил-был столетний мужчина. Однажды этот мужчина нес из лесу домой вязанку дров. Ноша была такой тяжелой, что старик едва держался на ногах. Вязанка извела его, терла ему спину, и наконец старик, сбросив дрова на землю, решил позвать Азраила: все равно уже сто лет он прожил на этом свете, хватит, пусть Азраил придет и заберет его.
"Азраил! Азраил!"
И вдруг действительно перед стариком возник Азраил и спросил:
"Чего тебе, киши, что ты хочешь?"
Столетний старик, увидев перед собой Азраила, испугался смерти и схитрил:
"Я позвал тебя, чтобы ты помог мне положить на спину эту вязанку..."
...Ступая точно по кромке берега, Месмеханум назидательно заметила:
- Вот видишь, столетний старик, но и он испугался смерти. Жизнь сладкая...
- О да, конечно,- Мамедага чуть не рассмеялся над многоопытностью этого юного существа.
Месмеханум, опять подняв голову, смотрела на свою едва различимую звезду.
- Уїї тебяїї многоїї желаний? - вдругїї спросилаїї она.
-ї Не считал,- Мамедага улыбнулся.
Но Месмеханум было, видимо, не до шуток - она спрашивала его как самая строгая учительница математики:
-ї Какї это - неї считал?ї Своиї желанияї неї знаешь?
-ї Мало ли какие бывают желания!
- Желания не бывают какие-то. Желание - это желание, да! Если ты хочешь, чтобы всю ночь шел дождь и стучал в окна,- это желание. Если ты хочешь, чтобы на свете никто никому не делал плохо,- это желание. Желание - это желание, большое или малое - все равно! Вот сейчас чего ты хочешь?
- Я?! - Мамедага изумился, но девушка была по-прежнему серьезна.
- Да, ты, и сейчас.
- Сейчас я хочу есть.
- Что? - теперь изумилась Месмеханум.
- Есть!
- А-а-а...- Месмеханум в лунном свете внимательно посмотрела в голубые глаза парня и громко рассмеялась.- Проголодался?
- Помираю с голоду...- Мамедаге показалось, что смех девушки, как весенний дождик, принес чистоту и прохладу. Словно внезапно разрешилась ливнем черная туча, в течение минуты все омыла - и этот песчаный берег Загульбы, и море, и апшеронское небо с луной и звездами, и всю эту засверкавшую свежестью красоту заново увидел Мамедага и изумился. Вдруг он почувствовал себя так, словно вернулись времена, когда он пускал воздушного змея с крыши, на сердце нет забот, а на всей земле под этим апшеронским небом с луной и звездами, рядом с морем, на песчаном берегу Загульбы есть только они двое, всего два человека на всей земле, и одного зовут Мамедага, а другую - Месмеханум.
-ї Знаешь, я тоже проголодалась.
Еще утром по дороге в Загульбу, в Бильгя, Мамедага купил тендирный (Тяндир - особая печь для выпечки хлеба.) хлеб, который в Бильгя бывал особенно хорош. Сейчас в фургоне осталось всего понемногу: хлеба, винограда и сыра. С собой в дорогу Мамедага никогда не брал ни колбасы, ни сосисок, ни консервов, только натуральную еду; масло, сыр, зелень, овощи, фрукты. В горах милиционера Сафара на каждом шагу попадались родники, а на дорогах Апшерона - шашлычные, и иногда, если хотелось. Мамедага останавливал машину возле какой-нибудь шашлычной и, хорошенько вымыв руки, усаживался - летом на открытой веранде, а осенью или зимой - перед окном, чтобы съесть два-три шампура шашлыка из грудинки с тендирным хлебом - чуреком. Работники придорожных шашлычных знали всех своих постоянных клиентов, большей частью шоферов грузовых машин, знали они и Мамедагу. Когда не было свежего мяса, они предупреждали его и пиво даже не предлагали, только "Бадамлы", если оно имелось,- Мамедага за рулем не пил ничего иного, кроме воды или чая, а в другое время это зависело от места и настроения. Например, в воскресные дни, выйдя из Желтой башни, приятно выпить одну-две кружки пива с соленым горохом перед пивным киоском Асадуллы в верхней части квартала. Сакина-хала беспокоилась: "Выйдя из бани, холодное не пьют, сынок, ангиной заболеешь". На что Мамедага отвечал: "Не бойся, мама, ничего не случится", но в следующий раз после Желтой бани вместо "гвардейского" пива Асадуллы пил бархатистый чай Сакины-хала.
...Мамедага сказал:
-ї Виноград, сыр, хлеб - устраивают? Месмеханум сказала:
-ї Виноград, сыр, хлеб - устраивают!
Она посмотрела на алюминиевый фургон, одиноко сверкавший серебром в лунном свете, и издалека почувствовала все его белое одиночество в этом мире. Но для нее свет алюминиевого фургона означал как раз конец ее одиночества. Месмеханум понимала, что уже за полночь и ей надо уходить домой, потому что у нее есть свой дом, и есть муж, и посреди ночи ей здесь делать нечего,- все это она понимала, конечно, но все это сейчас не имело значения, потому что сейчас на земле их было всего двое,- она, по имени Месмеханум, и он - Мамедага, хозяин больших теплых рук и голубых глаз.
Само собой, Месмеханум и Мамедага не знали ничего о том, что думал про себя каждый из них, но в эту удивительную летнюю ночь оба они часто думали об одном и том же.
