Нина Берберова - Курсив мой (Часть 5-7)
Июнь
В нашей деревне стояли: французские войска, красный крест, алжирцы, марокканцы, немцы. Жили прохожие беженцы, был, наконец, вечер, когда во всей деревне не осталось и десяти человек. Остались три собаки мадам Парро, и было стыдно взглянуть им в глаза: она их бросила. Дик лежал среди дороги и плакал. И за три дня страшно постарел, стал совсем седой и едва ходит.
Июль
Ездила в Париж на велосипеде.
Когда-то казалось: хорошо быть Петербургу пусту (это когда на Васильевском острове коза паслась). Петербургу, но не Парижу. Парижу идет быть муравейником или ульем. И вот он стал пуст, как когда-то Петербург.
И в этой новой тишине на Елисейских полях раздается голос: это спикер в кино на немецком языке комментирует "вохеншау". Вхожу. В темном зале почти полно. На экране показывают, как прорвали линию Мажино, как взяли полмиллиона пленных, как бились на Луаре, как в Компьене подписывали мир и как в Страсбурге и Кольмаре население встречало немцев цвета-ми. Потом Гитлер приезжает на Трокадеро и оттуда смотрит на Эйфелеву башню. И внезапно он делает жест... Жест такой неописуемой вульгарности, такой пошлости, что едва веришь, что кто-либо при таких обстоятельствах вообще мог его сделать: от полноты удовольствия он ударяет себя по заднице и в то же время делает поворот на одном каблуке.
Сначала мне хотелось громко вскрикнуть от стыда и ужаса, потом стало смешно от колоко-льного звона Страсбургского собора и духовой музыки... Рядом хихикали парочки, обнимались и целовались в полумраке.
Август
Читала книгу ген. де Голля (История французской армии).
Сентябрь
Победивший враг гуляет по деревне, побежденный смотрит на него и для собственного успокоения ищет и находит в нем всевозможные приятные черты: он чист, вежлив, платит за все наличными деньгами (которые день и ночь печатает у себя во Франкфурте). И начинается разговор: они ни в чем не виноваты, они делают то, что им приказано.
Сентябрь
Бывают минуты народных потрясений, когда все меняется вокруг и люди меняются, одно рушится, другое вырастает, колеблются ценности, которые казались неколебимыми. И слезы, и страх перед идущим роком объединяют всех. Потом все проходит и даже вспоминается с некоторой неловкостью. Все возвращаются к своим прежним трудам и стяжаниям. Люди спускаются в свою бытовую лужу. Они ничего не принесли с собой с высот страданий, на которых с неудобствами просидели несколько дней.
Октябрь
8 месяцев (сентябрь-апрель) приезжали с фронта люди и рассказывали о войне. Одни - интересное, другие - скучное, третьи - страшное, четвертые смешное, пятые - патриоти-ческое, шестые - безнадежное. Я слушала всех и не знала, что единственный, кто был прав, был Геня А., который сказал, что "погонят в конце концов нас немцы до Пиренеев". Впрочем, сказал он, патриотизм - устарелое понятие, и лучше быть живым трусом, чем мертвым героем.
Октябрь
В прошлом году, когда началась война, французские женщины спрашивали печать и правительство: что нам делать? Мужья и сыновья наши на войне, мы одни, заботиться нам не о ком. У нас много свободного времени, как нам убить его с пользой? И печать, и власти (министры, писатели), и церковь, и вообще все имеющие у женщин авторитет говорили им:
- Трикоте.
И вот прошел год, и женщины опять спрашивают, что им делать: мужья и сыновья наши в плену, в квартире и так все краны блестят, в кино ходить надоело. Что бы нам выдумать? Как убить время? И вот любимица всех, Колетт, отвечает им на страницах "Пти Паризьен":
- Дорме.
Мы унижены, кушать нечего, топить нечем, радоваться нечему, а главное - "наши дорогие" далеко. Не на ком виснуть. Потому дорме как можно больше, каждый час досуга. Все воскресенье. С семи вечера в будни.
Октябрь
Что-то основное, что целиком идет из мышления, постигается поэтически через пронзите-льный поэтический образ. Так, Радищеву все его "публицистические" рассуждения пришли на ум через поэтическое переживание: едучи из Петербурга в Москву, он прислушался ночью к ямщицкой песне и был потрясен ее печалью и красотой. И это стало потом "публицистикой".
Ноябрь
Этот год, 1940-й, начался для меня мыслью о Блоке. Потом я перечитала его стихи, потом написала о нем ("60 лет"). Потом читала три тома воспоминаний Белого, дневник Блока, переписку его и записные книжки. Без конца перебирала в памяти все, с ним связанное.
В 1922-1923 годах в Берлине Белый говорил о Л.Д.Б. больше, чем писал о ней впоследствии. Вот что он говорил в пьяном бреду:
В ночь смерти Д.И.Менделеева (январь 1907 года) Чулков, влюбленный в Л.Д.Б., стал ее любовником. В это время Белый был в Париже. Она якобы обещала Белому быть его женой. Это она попросила Белого уехать из Петербурга и сказала, что будет писать ему ежедневно. Она, по словам Белого, хотела, "чтобы я добивался ее, чтобы боролся за нее". Вскоре переписка, однако, прекратилась (эта переписка теперь находится, видимо, в ЦГАЛИ). Л.Д. сошлась с Чулковым, и Белый "был забыт". У него на нервной почве сделалось воспаление лимфатических желез, и его оперировали, о чем он годами всем рассказывал. Чулков написал стихи о своей любви к Л.Д. и напечатал их в альманахе "Белые ночи" (1907), где они мерзко похожи на тогдашние стихи Блока. У Белого до 1909 года оставались следы болезни. "Три женщины исказили мою жизнь, - говорил он, - Нина Петровская, Л.Д. и А.Т."
Мне кажется, что в центре его "частной мифологии" всю его жизнь стоял миф "прекрасного Иосифа".
А.Т. осталась в Дорнахе, когда Белый уехал в 1916 году в Россию (было призвано ополче-ние). Не осталось ли в Дорнахе его бумаг, черновиков, рукописей? Его отъезд был разрывом с А.Т., но он тогда этого не предвидел, не понял. Когда в 1921 году он увидел ее в Берлине и узнал об ее отношениях с К., он очень тяжело переживал ее "измену".
"Прекрасный Иосиф", как это ни странно, был неравнодушен к горничным. У него всегда в Москве (когда он жил с матерью) были хорошенькие горничные. Он говорил, что "мамочка" после его несчастной любви к Л.Д.Б. так была озабочена его здоровьем, что "старалась брать подходящих горничных". Э.К.Метнер даже советовал ему жениться на горничной. "Может быть, - сказал при этом Белый, - это было бы хорошо". "Мамочка" сводила "Бореньку" с кем попало, например с М.Н.Кистяковской (об одном вечере, когда Белый провожал ее домой, написано в его воспоминаниях).
"Первое свидание" Белого описывает его увлечение М.К.Морозовой. Он переписывался с ней в 1901-1902 годах, в 1905 году они столкнулись по-настоящему. "Она была большая и истинно человеческая женщина". Но тут он опять оказался Иосифом Прекрасным, и она отошла от него. В 1912 году, вместе с А.Т., Белый гостил у Морозовых в имении, в Калужской губернии. Дочери М.К. (старшей) было семнадцать лет. Ее звали Леночка. "Она была очаровательна и обольстительна своею женственностью. Я любил ее чувственной любовью". Однако мысль, 1) что он женат и 2) что он когда-то был влюблен в мать, заставила его "подавить страсть" к дочери.
- Я кончу, как самоубийца или как святой, - говорил он, - собственно, я уже был святым.
Возвращаясь без конца и без связи к своей любви к Л.Д., Белый говорил (пишу по старым записям):
Была одна ночь, когда Белый и Л.Д., обнявшись, вошли в кабинет к Блоку. "Ну вот и хорошо", - сказал Блок. Л.Д. говорила перед этим: "Увезите меня. Саша - тюк, который завалил меня". Л.Д. казалась ему в те минуты соединенной с ним навеки. Он считал, что может хоть сейчас взять ее себе. Но, "чтобы не унизить Блока", чтобы не воспользоваться своей победой, он отложил "увоз" до другого раза. Выйдя от Блоков, зашел в пивную и напился. "Блок замучил ее своею святостью".
Одно из самых неожиданных признаний Белого: горничная, служившая у Э.К.Метнера, была незаконной дочерью Менделеева, то есть сводной сестрой Л.Д.Б.
О том, как Белый тосковал по А.Т. в 1917-1921 годах, свидетельствует письмо его к ней, написанное после переезда границы, в Литве. Это письмо отослано не было. Оно было передано мне хозяйкой пансиона в Берлине, где он жил, когда он уехал в Москву, - он его забыл среди других бумаг! Ходасевич напечатал его в "Современных записках". Уже в 1920 году, в самый разгар военного коммунизма и голода, Белый каким-то образом получил от А.Т. письмо, где она писала ему, что лучше им не жить вместе (в будущем). В "Путевых заметках" (Берлин, 1921) он называет А.Т. "Нелли" и "жена". Она почему-то оскорбилась этим.
Белый говорил, что его мать знала о его отношениях с Ниной П. и сочувствовала им. В Берлине он иногда кричал: "Долой порядочных женщин!" Он проводил твердую грань между понятиями "порядочные" и "непорядочные". С "порядочными" его сводила судорога бессилия.
Он говорил:
- Проклинаю вас, женщины моей молодости, интеллигентки, декадентки, истерички! Вы чужды естественности и природе.
- Вы говорили мне когда-то, что у меня небесные глаза, что я - Логос.
- Но для Андрея Белого не оказалось в мире женщины!
Он говорил еще:
- Я - Микеланджело.
