Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
Каждый год примерно с середины февраля чутуряне заводили между собой умные и степенные беседы относительно посевов, а чутурянки молча обменивались семенами, наводняя свои дома крохотными узелочками. Онаке Карабуш, как, впрочем, и все чутуряне, никогда не снисходил до этих бабьих хлопот, считая, что женщины легкомысленно воспринимают самые мудрые советы и хорошо усваивают только свой горький опыт. Но иногда его руки становились любопытными, и тогда он вынужден был выцедить из себя пару советов, о чем жалел круглый год.
В начале весны сорокового года Карабуш стал охотиться по всему дому за этими Тинкуцыными узелочками. Каким-то чудом крохотный клочок земли вокруг дома стал его больше интересовать, чем те два с лишним гектара, о которых он должен был заботиться. Он совал нос во все углы, его раздражал каждый узелочек, ему казались ничтожными все замыслы Тинкуцы. Потом он наткнулся на узелочек с невероятно мелкими серо-черными зернышками.
- Это еще что такое?
Он спросил тем низким, угрожающим шепотом, после которого в семье начинались ссоры. Тинкуца не любила ссориться, она валила на себя решительно все, в чем ее обвиняли, лишь бы не разнеслось по селу, что у них неприятности, но на этот раз, вцепившись взглядом в костлявые руки мужа, ответила зло и назидательно:
- Мак.
Карабуш скосил глаза в сторону жены, как бы прикидывая, какое расстояние их разделяет и куда он может попасть, если, не сдвинувшись с места, размахнется кулаком. Она стояла слишком далеко, и он спросил:
- Да на кой тебе эта холера сдалась?
- А чтоб красиво было во дворе.
- Что для человека главное - чтоб польза или красота?!
Карабуш был решительным противником мака. Как-то в детстве вместе с ватагой ребят он объелся сырыми маками, и двое суток его не могли добудиться, думали, так и не проснется. Он выбрался из своей сонливости, но сохранил на всю жизнь глубочайшее отвращение к мелким серо-черным зернышкам. Тинкуца же, напротив, обожала мак, без мака она не могла печь свои знаменитые на всю Чутуру коржики и каждый год норовила притащить узелочек в надежде, что, может быть, ей удастся втихомолку посеять их. Если ей это и удавалось, Онаке выдергивал маки задолго до того, как они начнут цвести. Но Тинкуца не сдавалась. Наоборот, с каждым годом она приносила все новые семена. И теперь Карабуш, стоя посреди комнаты с узелочком, подумал, что в конце концов Тинкуца попросту может его пережить на несколько лет только для того, чтобы засеять весь огород маками.
К тому же у нее были союзники. Километрах в десяти от Чутуры, за Нуелушами, дразнило крестьян небольшое ухоженное поместье. Арендатор, сухопарый и ловкий делец, никогда не сеял обычные для степи культуры. Ни кукуруза, ни пшеница его не соблазняли. Он сеял мелкостручковую венгерскую сою или мак. Европа была накануне войны, она с каждым годом поднимала цены на сою и мак.
Изредка арендатор нанимал поденщиков. Платил он хорошо по сравнению с другими - двадцать пять - тридцать леев за день, и к нему охотно шли. Особенно много народу ходило весной, когда в своем хозяйстве работы еще мало, а там можно было и подзаработать, можно было и в карманы семян набрать.
Потом эти дармовые семена начинали блуждать по деревне. Их выменивали, их дарили, их отдавали за просто так, но было у Карабуша какое-то врожденное отвращение к любого вида дармовщине. Он ее обходил как напасть, как чуму и часто тайком выбрасывал вещь, если не оплатил ее своим трудом. Тинкуца была женщиной, она иначе смотрела на все это. Долго будешь ломаться - останешься ни с чем.
- Ты, жена, эти семена в обмен или как?
- Уж тебе и это нужно знать!
- Ну-ну, - только и сказал Онаке.
Ссора не состоялась, но те неисчислимые обиды, которые они собирались выложить друг другу, остались неприятным осадком.
В апреле, когда сыновья Карабуша, проскандалив целое утро, чтобы выяснить, кому какая лопата должна достаться, вскопали огород, Тинкуца вынесла из дому свои узелочки. Оказалось, что мак исчез. Не то Карабуш выбросил его, не то сыновья сжевали. К великому удивлению Карабуша, Тинкуца не стала убиваться, а молча, даже как-то грустно принялась чертить грядки. И огород уже не занимал ее, и сеять она как будто разучилась. У нее пытались забрать тот крохотный мир, который был в ее власти, и теперь ее уже ничто не радовало - даже степная весна, это великое пробуждение природы, совершенно не действовала на нее.
Онакий Карабуш подумал с тревогой: а не заболела ли его Тинкуца? Виноватым он себя никогда не чувствовал, тем более перед женой, но ему стало жалко ее. Он одобрительно отзывался о каждой криво прочерченной ею грядке, требовал от сыновей и соседок, чтобы они почтительно относились к его жене. А вскоре он был буквально потрясен, когда узнал, что у Тинкуцы появились какие-то свои, неизвестные ему тайны. По ночам, под самое утро, она стала подниматься с постели и тихо, на цыпочках уходила в соседнюю комнату, где спали только что вернувшиеся с гулянок сыновья.
Карабуш совершенно не мог себе представить, чем она там занимается. Она уходила в соседнюю комнату, точно в море опускалась, и не выплывала оттуда до самого утра. Ребят не будила, они богатырски храпели и до ее прихода, и при ней. Прясть или вязать она не могла, молитв ей не хватило бы на такую уйму времени, а спать там тоже не на чем было.
Эти ночные похождения Тинкуцы продолжались долго, недели две подряд. Онакия разбирало любопытство, и как-то ночью он тоже встал и тихо, на цыпочках прошел следом за ней. Светила полная луна, на полу валялась одежда, разбросанная сонными руками сыновей. Тинкуцы там не оказалось. Удивленный Онаке уже выходил из комнаты, когда увидел ее: она сиротливо, как лишняя мебель, стояла, прижавшись в уголочек, и отрешенно, не мигая разглядывала сыновей. Проникнувшись большой и непонятной тревогой, Опаке подошел, прошептал:
- Что случилось?
Тинкуца, не глядя на него, улыбнулась.
- Ты иди поспи.
- А чего тут стоишь?
- Смотрю на них, и мне как-то хорошо-хорошо...
- Брось, пошли спать.
- Я еще чуточку постою.
Сладко постанывая, сыновья переворачивались с боку на бок, и Онаке пошел досыпать, думая про себя, что лупить бы надо этих молодцов, а не смотреть на них телячьими глазами. Ощупью нашел лавку, на которой спал, укрылся теплым одеялом, но ощущение тревоги не давало уснуть. Он как-то вяло и самодовольно стал подумывать о том, что сыновья у него народ бойкий, да только все норовят пожить своим умом, а приструнить их у Карабуша не было ни времени, ни желания.
И вздрогнул Онаке Карабуш. Это произошло неожиданно и как-то неестественно, точно он не сам вздрогнул, а кто-то тряхнул его. Просочилась леденящая душу мысль: не паралич ли? Сжал руки в кулаки, шевельнул ногами нет, все в порядке, и тем не менее он вздрогнул. Не то лавка под ним задрожала, не то стены дома закачались, а ведь могло также случиться, что земля затряслась. Даже скорее всего земля, потому что весь лоб Карабуша неожиданно покрылся холодной испариной. Постоянное ощущение всемогущественного, неприкосновенного покоя земли было нужно Карабушу как воздух: при самом слабом землетрясении он весь покрывался холодным потом.
Он лежал под теплым одеялом и, словно зверь, над которым нависла смертельная угроза, весь превратился в слух. Он лежал и удивлялся: почему-то привыкли думать, что по ночам стоит тишина над деревней, а ее, оказывается, и в помине нет, тишины-то. Лопочет ветер по куцым садочкам, зевнула собака у соседей. Глухо, со звоном треснула балка на чердаке. Потом несколько минут сочной, одуряющей тишины, и снова шелестит молодая листва, и кошка, царапая дверь, просится в дом. А еще временами стал пробиваться откуда-то издали странный гул. Это был обыкновенный, ночной, не поддающийся определению гул, но шел он из немыслимой дали, из глуби земли, и Карабуша залихорадило. Ему показалось, что сам он - сваленный бурей телеграфный столб, но провода остались, они действительно гудят теперь, глубокой ночью, и ссорятся два далеких мира, и будет худо и столбам и проводам.
Тинкуца так до утра и не вернулась из соседней комнаты. На рассвете она вышла прямо во двор, принялась собирать мелкий хворост, готовить завтрак. За целый день она ни разу не улыбнулась, старалась не смотреть людям в глаза и все куда-то без толку спешила. В доме стало холодно, неуютно. У Карабуша пропала охота к работе; все, за что бы он ни принимался, казалось бессмысленным и ненужным. В конце концов он достал в старом комоде все свои воинские документы и задумчиво принялся перелистывать их.
По вечерам Тинкуца начала зажигать крохотную из синего стекла лампаду, висевшую перед образами, и Опаке Карабуш, немного смущаясь, принялся молиться. Тихо, одними губами бубнил он про себя отрывок из "Отче наш", молитвы, выученные в детстве на старославянском языке, в котором он не понимал ни слова. Крошечная капля света, блуждавшая по насиженным мухами образам, и уютный запах масла успокаивали его, и он ложился просветленный, сама земля, казалось, засыпала вместе с ним. Только Тинкуца продолжала на рассвете выходить в соседнюю комнату, и Онаке просыпался. Легкий шорох Тинкуцыных юбок безотказно будил его, и до самого утра ему уже не удавалось соснуть.
