Николай Лесков - Из одного дорожного дневника
“Chciałem począć od tego, że wyjechałem z Prużanów, ale kto z was, kochani czytelnicy, tak jest mocny w jeografii, żeby miał о Prużanach wiedzieć?”.[24] Известный польский литератор Крашевский в одном из своих многочисленных сочинений (“Wspomnienia Polesia, Wołynia i Litwy”[25]) таким образом освободил себя от описания своего выезда из Пружан; но я, при всем моем уважении к этому писателю, должен, напротив, записать, как выезжают из Пружан, где четыре лошади только отвозят почту, а для проезжающих, как я уже заметил, нет почтовых лошадей.
Во-первых, привели нам подводу, запряженную парою крохотных лошадей, муцев. Мы не решились пуститься на этих крысах и потребовали третью лошадь. Снова пошла потеха, окончившаяся, однако, тем, что часа через полтора привели высокого, худого и скрюченного росинанта и запрягли его на левую пристяжку. Уложили наши вещи. Мой чемоданчик поставили под наше сиденье, а окованный железом сундук военного гомеопата — на передок, и на него воссел кучер, в котором сначала я не заметил никакой странности.
— На Запрудов! — сказали мы, усевшись.
Кучер тронул, и шагов тридцать проехали рысью.
— Пане Лукаш (Лука)! Пане Лукаш! — раздалось сзади нас, и послышался топот сапог и старческий сап.
— Ох, фу! — отдувался догонявший. — Пане Антоний!
Наш кучер издал какой-то полусвист-полузвук.
— От же ты этого коня бокового не тронь, бо он, — будь он неладен, — брыкается.
— Брыкается? — спросил мой сопутник. — Зачем же вы дали такую лошадь?
— Ничего, ничего, пане! — успокоил нас догнавший старик. — Ты, пане Лукаш, только не трогай его; нехай (пускай) по воле бежит.
Снова поехали; но, сделавши шагов двадцать, возница наш пробрюзжал “тпрюсь, тпрюсь” и что-то зашамшил зубами, суетясь на сундуке.
— Что ты говоришь? — спросил его мой товарищ. Извозчик опят зашамшил, но ничего невозможно разобрать было.
— Обернись сюда и скажи.
Опять шамшанье.
— Да что у тебя во рту?
Извозчик старался выговорить что-то, но из всех его слов мы разобрали, что “мова (речь) в мене такая поганая”. — “Пане Антоний!” — закричал он внятнее, приподнявшись на сундуке.
Из темноты сзади послышался отклик.
— Что у тебя случилось? — спрашиваю я извозчики.
— Ничего, пане, ничего.
— Пане Лукаш! — раздается снова сзади.
— А!
— Это ты меня звал?
— А я же. Кто ж еще?
Подошел пан Антоний. Пан Лукаш что-то забормотал и задвигался во все стороны, а пан Антоний начал заглядывать под телегу.
— Да скажите же, Бога ради, что у вас такое?
— Ничего, пане, ничего. Фурманка трохи (немного) рассунулась.
Вот тебе и раз! Ночью ехать на рассыпавшейся телеге — приятно!
— Вороти назад.
— Ничего, пане, ничего. Будьте покойны. Нужно только вот этот сундук снять с передка.
Сняли сундук, поставили его под себя и поехали на авось.
— Пане Антоний! — опять закричал пан Лукаш. Пан Антоний подбежал снова.
— Зануздай ну пристяжных.
Пан Антоний повертелся у лошадиных голов, и мы, слава Богу, выехали за пределы г. Пружан.
— Проклятая эта фурманка, — сказал мой товарищ, — совсем сидеть нельзя.
— Да, сидеть скверно, — отвечал я, поглядывая на сундук, по железной крышке которого мы так и скользили из стороны в сторону. — И зачем вы возите вещи в сундуке? Где видано ездить с сундуками на телегах?
— Что ж, когда чемоданы моей езды не выдерживают.
— Купите хороший, так выдержит.
— Уж покупал; так и летят вдребезги.
— Закажите Вальтеру.
— Не выдержит никакой.
Сопутник мой, значит, взлез на своего конька. Не сомневаясь, что его нельзя разуверить в том, что ездить по-людски, с чемоданом, а не с гробом, окованным сверху железным листом, гораздо удобнее, я только слегка заметил, что если и действительно он находится в положении богатыря, который никак не мог найти меча по своей длани, то лучше же пусть рассыпаются чемоданы, чем кости людей, трясущихся на его сундуке.
— Ничего, на нем ямщики всегда сидят и не жалуются. Только в морозы, как настынет крыша, так недовольны.
— Я думаю, будешь недоволен, принимая дорогою холодную ванну.
— Не долго же каждому приходится.
— Примерзать-то?
— Ну, уж и примерзать! А, впрочем, на нем сидеть ловко.
— Ну, этого я, по теперешним моим ощущениям, не скажу. А как вот наш пан Лукаш взъедет на косогор, то и покатимся мы с вами долой с фурманки.
— Я уж один раз упал.
— Ну, вот видите! — заметил я.
— Да еще как! Был у одного из служащих у нас французов. Переночевал. Утром подают фурманку, француз с женою вышли на крыльцо, напутствуют меня парижскими любезностями, а я, “с ловкостью почти военного человека”, прыгнул в фурманку. Сел и только что крикнул “пошел!”, как вдруг чувствую, что фурманка из-под меня выскочила. Сознаю, что в какое-то короткое мгновение я видел свои собственные ноги торчащими вверх каблуками, что у меня болит затылок и что я лежу на дороге.
Приводя себе на память довольно почтенную фигуру моего товарища, его гомеопатические чувства, его коротенькие ножки и полные ручки, я не мог удержаться и расхохотался.
— А тут, — продолжал рассказчик, — и больно-то! И неприятно так упасть в глазах подчиненных! Экая, думаю, досада! Смотрю, француз с женой и все провожавшие меня люди стоят надо мной, высказывают сожаления, а сами, вижу, как не лопнут со смеха. Поднялся я и скорей уехал.
— Ну, вот видите, что делает ваш сундук!
— Да разве я с сундука упал?
— А с чего же?
— С куля. Куль рогожный набили соломой, чтоб было покойнее сидеть, да набили-то по усердию туго, как валик. Как только лошади дернули, куль покачнулся, я и полетел через задок фурманки.
— Пане! — прошамшил извозчик.
— Что тебе?
— Куда ехать-то: на Свадбичи или на Запрудов?
— На Запрудов, на Запрудов. Зачем нам ехать на Свадбичи?
— А так, пане; зачем же вам на Свадбичи?
— А ты дорогу-то хорошо ли знаешь?
— Ого! Я тут взрос. Я того и спрашиваю панов, что сейчас будет разъезд на Свадбичи и на Запрудов.
— На Запрудов, на Запрудов. А какая отличная станция Свадбичи! Можно спросить кушанья, все свежее, и сейчас изготовят, — сказал мой товарищ.
— А в Запрудове?
— Там ничего нет.
— Ну, и Бог с ним, лишь бы скорей доехать да пересидеть в тепле катар.
— Да вы принимайте аконит.
— Я принимаю.
Мне начало дрематься, и, несмотря на неловкое сиденье, я чувствовал, что глаза у меня слипаются. Спать, однако, оказалось невозможным, и я только довольствовался молчанием.
— Погоняй, — говорил мой сопутник.
— Не можно, пане!
— Отчего не можно?
— Поносят кони.
— Что ты плетешь?
— Ей же ей, поносят. Вот ей, конек только первый раз запряжен.
— Который?
— Что в оглоблях.
— Что ж это вы, с ума сошли, жеребенка запрягать в корень?
— Ничего, пане!
— Погоняй хоть большую-то.
— А чтоб она пропала! Доедем и так, пане!
— За что ж только пара везет?
— А то побьют, пане! — и извозчик хлынул бичом по правой лошаденке.
— На Запрудово ли ты едешь?
— О, на Запрудово.
Фурманка сильно покачнулась, и мы едва-едва удержались.
— Дорогу, сдается, чи не потеряли мы, — сказал своей мовой извозчик.
— Ах ты, Боже мой! Ну, ступай, ищи.
Извозчик походил с четверть часа и, вернувшись, зашамотил весело: “Нет, это та самая дорога”. — “Пужку[26] сгубил”, — пробормотал он, немного повременив, смотря на конец бичевого кнутовища.
— Что ты за чудак такой? — спросил его мой товарищ.
— Я старый.
— Как старый?
— А еще, как француз подходил, то было мне 25 годов.
— Чего ж тебя посадили?
— А кому ж ехать, пане?
— Кто помоложе.
— Нет в дворе молодших.
— Сыновей разве нет?
— Поумирали, один только остался, да молодой еще, тройкой не справит.
— Как молодой?
— Восемнадцать годков.
— Так тебе под шестьдесят лет было, как он родился?
— А было, пане!
— Молодец!
Старик захихикал и закашлялся. Впереди по дороге завиднелся огонек. Лошади бежали, но, поравнявшись с огнем, вдруг бросились в сторону и опять чуть не опрокинули фурманку.
— Ой! Бьют, ой, бьют, панове, — забормотал старик, прядя веревочными вожжами; лошади остановились, но топтались на месте и ни за что не хотели идти вперед. Нечего было делать! Я слез, взял коренного жеребенка за повод и провел его мимо огня.
— Да он у тебя не зануздан! — сказал я, видя, что уздечка взлезла лошади на верх головы и вожжи приходятся почти у самых ушей.
— А не зануздана.
— Зачем же так, если он еще в первый раз запряжен?
— Пристяжная зануздана, пане!
Что прикажете толковать! Я потянул вожжу и, сделав из нее петельку, заложил в рот жеребенку, вместо удила.
