Виктор Широков - Вавилонская яма
- А вы всегда незнакомым женщинам стихи на улицах читаете? Это у вас хобби такое? Вы случайно на учете у психиатра не состоите? Нет, говорите? Напрасно. Лучше состоять, можно тюрьмы избежать. А куда, кстати, делать девушка? Может, и её уже вы того, успели? А, не могли? Ну как же, ведь вы человек способный, талантливый. Вот и Кожемяка вас заметил и никак расстаться не может. Наша служба, кстати, давно закончилась, а мы тут с вами уже три часа возимся, вот как интересно. Не каждый день к нам писатели попадают.
Гордин осмелел и сказал, что он готов к ним ещё раз зайти. Мол, если они сюжетик подбросят, поделятся сокровенным, историями жуткими.
- Не любим мы прессу. Вот Андрей Кивинов - это настоящий писатель. Знаете такого?
На предположение Гордина, что это питерский фантаст, усмехнулись коллективно. Какой он фантаст, он настоящий реалист, детективщик. Умница, каких мало. Гордин припомнил, что в кабинете у Кожемяки прямо на дверце сейфа наклеена вроде бы остроумная цитата, смысл которой сводился к тому, что главное не качественно делать дело, а вовремя забивать баки начальству и подпись: Андрей Кивинов. Такая трафаретка висела чуть ли не в каждом кабинете. Интеллектуалы у нас оперы, любители хорошей качественной литературы.
- А вы не против, Владимир Михайлович, если мы вас ночевать оставим, до 10 утра? Не против говорите? А что вы раньше Кожемякой возмущались? Ах, говорите, с системой не сражаетесь. Это мы-то система? Что вы собственно имеете в виду? Ах, ничего особенного. Ну и на том спасибо. Значит, переночуете. Может быть и для творчества будет полезно. Ну, всего доброго, - попрощался с Гординым Геннадий, и его вывели из кабинета, проводили вниз и перепоручили дежурным по отделению. Вещи у него не забрали. Милиционеры в форме завели его в арестантское помещение, где слева располагались две железные клетки из прутьев толщиной в палец, двери которых были заперты. В одной находилась женщина, которую осудили на трое суток за торговлю в неположенном месте и должны были в течение часа увезти в поселок Северный, где проведут ей профилактику педикулеза и тому подобное. В соседней клетке находились двое мужчин: молодой человек в спортивном костюме, сразу запросивший дать ему воды, но его сосед запретил ему обращаться к Гордину, дескать, и его могут наказать. Соседом этим был пьяный сосед-дебошир из коммунальной квартиры. Гордину, кстати, перед заселением дали пустую пластиковую бутылку и посоветовали набрать воды из умывальника в туалете. По другой стороне располагались две пустые камеры с открытыми настежь дверьми, в одной из которых был глазок-иллюминатор размером с кулак, застекленный и прикрытый металлическим щитком на стержне, позволявшем открывать и закрывать оконце, во второй двери было оконце размерами 20 на 30 сантиметров, забранное решеткой из железных брусков в два пальца толщиной. Затем шла дверь в туалет, описание которого излишне: сортир как сортир, примерно пятидесятых годов на железнодорожной станции маленького городка. Стоило только открыть дверь и резкий запах аммиака отрезвлял не хуже нашатырного спирта. И ещё одна дверь - в кабинетик или подсобку личного состава. Туда шныряли за едой, там переодевались, там "поддавали" после сдачи смены, сдачи дежурства.
Гордин сел на стул с отломанной спинкой около двери в подсобку, достал листки бумаги и, положив их на "дипломат", начал записывать по порядку впечатления и события последних пяти-шести часов. Выдуманный сюжет полугодовой давности обрел живые черты, задвигался. Интересно только, куда выведет кривая, какой продиктует конец жизнь, какую развязку? Обычно гордиев узел нужно было рассекать мечом, но может быть его можно и распутать, развязать, пусть и расцарапав в кровь усталые пальцы...
Мимо Гордина время от времени шмыгали милиционеры в туалет. Они на удивление добродушно и с сочувствием отнеслись к нему. Причем в сочувствии этом не было ни подхалимажа, ни искусственности. Они, насмотревшись здесь всякого и сами будучи не ангелами, прекрасно понимали несправедливость его заточения, к тому же сказывалась нелюбовь к другой ветви службы. Всегда ведь армия не любит ментов, менты не жалуют кэгэбэшников или сейчас фээсбэшников, хоть как переименуй, а последние высокомерно презирают всех подряд. Ему предложили на выбор занять любую камеру, предупредив, что не будут запирать дверь. Каждый проходивший мимо предлагал передохнуть, поспать, но Гордин водил шариковой ручкой по бумаге, дело шло. Изредка его отвлекали разговоры с мужиками в клетке. Женщину из соседней клетки быстро увезли.
Внезапно Гордин не то задремал, не то задумался и в этом странном забытьи ему привиделись другие события и другие люди, но все равно он участвовал в параллельном мире в том же досадном облике жертвы, агнец несчастный. Видно, так уж было написано ему на роду Отцом Небесным. Умирать и рождаться снова для бесконечных мук. Христа распяли только однажды, его же распинали ежесекундно и непрестанно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Жизнь человека, как свеча на ветру. И запомните еще, пожалуйста, после того не значит - вследствие того. Но бывают странные сближения. После того, как Гордин попал в страшную аварию два года тому назад и повредил правое плечо и нос, он сильно переменился, исчезла куда-то всегдашняя нервозность, он почти перестал писать стихи и стал писать прозу, находя в этом неизъяснимое удовольствие, охладел к накопительству раритетов, словом, превратился совершенно в другого человека.
Но никому он не рассказывал, что в момент столкновения машин, когда его физическое тело вылетело через лобовое стекло, его астральное тело отделилось от физического и какое-то время находилось на некотором отдалении, наблюдая суету и суматоху вокруг разбитых машин. Сначала он даже пытался помочь самому себе, неподвижно лежащему на земле, пытался повернуть физическое тело, уложить его поудобнее, остановить кровь, но это не получилось. Астральный Гордин был слишком слаб, руки его соскальзывали, реальные предметы и конечности лежащего без сознания Гордина проходили сквозь астральные очертания, как сквозь туман.
Когда же прибывшие, наконец, санитары положили физическое тело на носилки и задвинули вглубь "скорой помощи", астральное тело неожиданно почувствовало, как напряглись невидимые скрепы и словно сильная пружина вдвинула его бесшумно и незаметно снова внутрь физического тела, распростертого на носилках. В это самое мгновение Гордин открыл глаза и пробормотал нечто невразумительное.
- Вроде что-то про небесный колодец бормочет и ещё про свет на дне колодца, ты, Ваня, не слышал? - обратился один санитар к другому, сидящему напротив на узкой боковой скамейке, тянущейся вдоль борта машины.
- Нет, только стон какой-то, - откликнулся напарник, посмотрев на лежащего опять неподвижно Гордина.
Его привезли и сдали в приемный покой знаменитой "Склифасовки".
Он же, очнувшись на другой день, был свято уверен в возвращении, на своих ногах домой, в первой помощи, оказанной женой и дочерью, и уверенность эта только подкреплялась постоянно освежаемым воспоминанием и снами, искаженно рисующими основную реальность. Но ведь основная и виртуальная реальности не отменяли совершенно непознанные миры.
II
Начало летних дней ознаменовалось скоротечными грозами и дождями. Бывало, ещё весело догромыхивал гром, словно на телеге везли пустые ведра или бидоны, а солнце уже играло вовсю в невысохших лужицах и влажноватых чуточку зеленоватых стеклах окон.
Коротышка Корольков был несказанно удивлен, когда узнал, что я начал писать, вернее, уже написал роман о себе самом, любимом, и вдобавок нагло устроил ауто-да-фе для нескольких добрых знакомых, в том числе, осмелился задеть его священную персону "картофельного эльфа", а что тут странного? Я ведь писал всю сознательную жизнь, писал, в основном в уме, разыгрывал спектакли-хеппенинги для самого себя, любимого зрителя и единственного настоящего читателя, я бессознательно самовыражался, чтобы излечиться от жесточайших приступов хандры и недовольства миром и самим собой, что требовало устранения хотя бы одного из составляющих. Устранить мир я естественно не мог иным способом, нежели выключить собственную жизнь, как надоевшую лампочку, висящую без достойного абажура на голом шнуре под облезлым потолком. Мне, графу, претило стать наемным щелкопером, графоманом, обслуживающим вялые духовные запросы сограждан, что напоминало мне оральный секс с паралитиком. Я был не брезглив от природы и воспитания, мог оказать первую медицинскую помощь, но рот в рот, нос в нос? Впрочем, чем рот чище другого органа, одних микробов, живущих в носоглотке, больше, чем населения в современной России, стараниями псевдодемократов стремящегося к тотальному вымиранию. Я жил и писал бессознательно, но когда жестокий удар встряхнул мой испорченный мозг, замкнулись какие-то другие важные связи и, цветной радугой полыхнув перед глазами, прежняя жизнь попрощалась со мной и наступило второе рождение. Пришло новое сознание уходящей, быстро утекающей жизни, струящейся как песок в песочных часах, как вода в клепсидре, требовалось немедленно заткнуть отверстие, схватить жадными скрюченными подагрическими пальцами неизвестного поэта эту жалкую, но прекрасную уходящим сверканием, точно осколок бутылочного стекла на изломе, затмевающий зеленью изумруд, на две трети прожитую жизнь. Заранее соглашусь с одним из своих литературных учителей: чтобы я ни написал, это будет прежде всего автобиография с массовыми казнями добрых и недобрых знакомых; конечно, я тоже перетасую факты и чувства, переоформлю их, разжую и отрыгну и, завязав в сухую чистую тряпицу отжевыш, дам его новорожденному младенцу заменителем материнского молока, которого не смогу при всем желании выцедить, будучи существом другого, всего-навсего оплодотворяющего начала. Разжую и отрыгну, если получится, если не засну после сытного ужина и не засплю чудные идеи, мириадами светляков мелькающие в компьютерном мозгу человека-машины, попавшего в аварию, нового кентавра Ха-Ха века, вынужденного нередко выдумывать сновидения, повелевая легионами слов, муравьями снующих по муравейникам толковых и этимологических словарей.
