Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы)
Теперь ее глаза приблизились почти вплотную, неправдоподобно.
Подожди, сказала она, давай куда-нибудь присядем, а то у меня закружилась голова.
Мы сели на скамейку около какого-то уснувшего дома, она прильнула ко мне, словно ища в моих объятиях тепла и защиты. Она была как ребенок, с узкими невесомыми запястьями, с тонкими закоченевшими пальцами... Весной пронзительно пахло, только-только освободившейся от снега землей.
Может, вернемся? Она вопросительно посмотрела на меня. Побудем еще немного...
Странная была идея. Лене с женой и детьми уезжать, они наверняка устали до потери пульса, от гостей в том числе, а тут вдруг мы...
Я отрицательно помотал головой и еще крепче прижал к себе ее худенькое девчоночье тело, а она свернулась калачиком, подтянула ноги, - можно было баюкать ее как дитя: баю-бай...
Мы сидели на скамейке, будто нам некуда было пойти, будто у каждого из нас не было дома, семьи, где нас давно ждали, беспокоились и, вероятно, звонили Лене П. А мы держали друг друга за руки, словно боясь потеряться, словно и в самом деле были последними людьми - не только в этом городе и в этой стране, а вообще...
Земля была безвидна и пуста, и тьма над безд-ною...
А вскоре я узнал, что ее мужу дали разрешение и они уехали - то ли в Израиль, то ли в Штаты...
СУТРА ПЯТОГО ПАТРИАРХА
Однажды приснилось, что Учитель сидит, скрестив ноги, в черном своем кимоно, на берегу широкой, поблескивающей подобно расплавленному свинцу реки, из-за густого стелющегося над рекой тумана совсем не видно другого берега, спокойное, отрешенное скуластое лицо, непроницаемый взгляд чуть раскосых карих глаз... Что он видел?
Свинцовая гладь реки, тяжелый всплеск
На самом деле никогда никакой реки не было, то есть, может, и была, но я ее никогда не видел, и Учителя на берегу в черном кимоно, которое он надел всего лишь один раз, зато было серое душное полуподвальное помещение, плотно занавешенные окна, выходившие во двор и расположенные как раз на уровне тротуара, бетонные серые стены с темными влажными пятнами кое-где и сухожилия труб центрального отопления под потолком, цементный пол... Не исключено, что мы, занимаясь в этом душном сыром помещении, в этом замкнутом пространстве, призрачно освещенном люминесцентным возбужденным светом, что мы портили себе легкие и вообще здоровье. Но ничего лучшего мы бы все равно не нашли, так что приходилось довольствоваться этим помещением, не очень-то радующим, и иногда лишь большим усилием воли удавалось заставить себя идти вечером, в дождь и слякоть, на занятия, ступать босыми ногами по холодному цементу, покрываться потом от напряжения, от многочисленных упражнений. И все-таки никто не отсеялся, никто не ушел, несмотря на трудности. Учитель никого не держал насильно, но кто приходил, тот оставался. Чем жестче условия, тем лучше. Мы все должны были быть готовы...
Три сильных, два послабее, медленно отворяющаяся тяжелая стальная дверь, у которой всегда кто-нибудь дежурил, запах пота, сложенная на скамейке одежда, сумки, обувь, глухие звуки голосов
Никто не знал, где он
Достаточно было следовать его наставлениям и указаниям и все прочее незаметно отодвигалось, теряло значение. Пустота, Великая Пустота, а ты в Учителе, как зеркало, отражающее все-во-всем-великая-пустота-великое-единство. Невыразимое словами. Сознание - пустота, а ты спокоен и внутренне невозмутим. Спонтанность и точность движения. Из тебя рождается, но тебя как будто нет, ты прозрачен, как чисто вымытое стекло.
Пустота и покой
Даже Павел не знал
Конечно, все держалось на Учителе. Трудно было сказать, какого он возраста, вероятно, где-то между тридцатью и сорока, хотя вовсе не исключено, что и старше, даже намного. Он говорил, что его школа - путь к бессмертию, так что неопределенность его собственного возраста тоже могла послужить свидетельством. И его скуластое смуглое лицо с узким разрезом глаз, явно восточного типа, хотя и не очень ярко выраженное, тоже подтверждало. Мы верили, что только Восток способен постигнуть всю глубину и все таинство. Наставник Учителя был китаец, выходец из Китая, который потом туда снова вернулся, и самому Учителю, по его словам, было до него далеко. Нам-то, в таком случае, тем более. Каждый из нас мог дойти только до определенного предела (у каждого свой), но для большинства и этого было достаточно, пусть немногого.
Бессмертие? Мы все просто хотели выжить
Та осень была почему-то особенно темной (фонари горели тускло, через один-два, разбитые или испортившиеся, или лампочек не хватало). Что-то витало, растворено было в воздухе, ощущение опасности - за каждым углом, каждым деревом, за дверью подъезда, в любой арке и подворотне, особенно - в идущем навстречу или позади человеке. Действительно витало: люди неожиданно взрывались, почти без всякого повода, начинали тыкать друг друга кулаками или сразу вцеплялись друг другу в горло, двое-трое на одного, часто прямо днем, совершенно открыто, на улице, в автобусе или в метро. Иногда и волосино просверкивало лезвие. Похоже на эпидемию, на общий психоз. Как взведенная пружина - вот-вот сорвется, в любую секунду.
Все всем мешали и друг друга ненавидели
А может, другая осень, тоже темная и дождливая, на мне уже черная кожаная куртка, купленная в комиссионке, порядочно потертая, но привычная как собственная кожа, любимая, черная
Черный металлический блеск
Куртка была куплена после того раза, единственного, когда Учитель появился на занятии в черном кимоно, а не в обычном синем спортивном костюме. Как всегда, спустившись в наш подвал, искал его привычно глазами... и вдруг увидел. Что-то новое возникло в нем, в Учителе, неведомое, в его широкоскулости, вкрадчивости и всякий раз неожиданной, мощной стремительности. Ускользание. В черном цвете его кимоно, плотной, слегка полинявшей от стирки, прочной материи, - исчезание. Никогда черный цвет меня не привлекал, никогда не нравился - мрачностью и даже траурностью, а тут вдруг почти родное. Он как бы скрывал, прятал, даже при достаточно ярком освещении. Он был - как пещера, образовавшаяся в пространстве, как узкая щель, куда ты проскальзываешь. Словно сумрак тебя окутывает, скрадывает контуры, превращает в тень. Вроде есть ты - и тебя нет.
Черный цветок на сером цементе
Всех нас тянуло к нему, глаза непроизвольно начинали рыскать по залу, по нашим катакомбам, куда мы пробирались темными тихими переулками, скользя вдоль стен домов, пустынными дворами. Он же все равно умел - замечательное свойство! - затеряться даже в этом небольшом тесном пространстве. То стоял где-нибудь в углу, что-то растолковывая любознательному ученику, то в окружении наиболее продвинутых давал дополнительный ключ к какому-то приему, то, встав на колени, делал кому-нибудь, распростертому прямо на цементном полу, специальный массаж... Почему-то все время хотелось его видеть, хоть краешком глаза. Он как бы стягивал к себе пространство, но при этом умел остаться незаметным. Мы то и дело теряли его из виду. Это была способность, не просто худощавость и невысокий рост. Он-то, помимо всего, нас видел, даже если смотрел вроде в другую сторону. Вдруг взблеснет откуда-нибудь и как будто толчок, протянулось между тобой и им. Видит, точно! Именно тебя.
Большая тень, в которую бы мы все превратились, оденься как один в черные кимоно
Где он был теперь
Были среди нас и такие
"Учитель, что такое - пустота?"
Павел просто бредил овладеть всеми тонкостями, прорваться сквозь невидимую преграду внутри себя, ту самую, разделявшую Запад и Восток. Прыгал он, как кошка. А как пытливо следил за каждым движением Учителя, ловил всякое слово, даже случайно оброненное, иногда отбегая в сторону, туда, где оставлял на скамейке блокнот и ручку, и что-то быстро записывал. Надо отдать ему должное - вкалывал он до седьмого пота, отрабатывал каждый блок, каждый удар. И вспыхивал, как девушка, удостоившись одобрительного взгляда Учителя. Павел действительно хотел, жадно, нетерпеливо, впитывая, вбирая в себя все, что давал Учитель. Так земля после долгой засухи впитывает дождевую влагу.
Черный цветок на берегу черной реки
Павел тоже не знал
Искать его было бесполезно, никому не было известно точно, где он живет, да и не было у него, скорей всего, постоянного места жительства. Мы с Павлом несколько раз провожали его до электрички после занятий, и всякий раз это был другой вокзал, двери с шипением захлопывались, он отбывал, помахав нам из окна рукой, - человек, которого мы избрали в поводыри. Он был нам нужен. Но связь с ним обычно была односторонняя, он сам звонил кому-нибудь из учеников, если нужно было сообщить о переносе или отмене занятия. Случалось, что он оставался ночевать в городе, у друзей или у кого-нибудь из учеников, но крайне редко, хотя каждый из нас почел бы за счастье заполучить его к себе и весь вечер, если не всю ночь, проговорить о философии и методах их школы, о ее особом пути, по которому Учитель нас всех вел.
