Максим Горький - Горемыка Павел
Она уже успела осмотреть всю палату и, вздохнув, улыбнулась Павлу широкой, доброй улыбкой.
- И я очень рада, что вы поправляетесь. Я ведь уже была здесь. Без памяти были вы. Вы не тревожьтесь, пожалуйста! Вот тут я принесла вам... доктор позволил. Покушайте! - и она принялась было развязывать узел.
Но Павел схватил его дрожащими от радости руками и заговорил, всё более вскипая радостью:
- Поверите ли, как ангел небесный вы мне, ей-богу!..
- Ох, что вы!.. - снова смутилась она.
- Нет, уж это так... Я не могу говорить. Не умею. Я всё молчу больше. Но ведь я понимаю же, позвольте!.. Вы кто такая мне? Чужой человек. И я тоже. Но вот вы первая пришли... И тогда на погребе... Из какой корысти? Я же один, весь тут, и никакой ласки не видал за всю жизнь... Вот в чём суть. Вы понимаете? Это очень, это очень хорошо, замечательно хорошо!.. - с жаром потряс он её руки.
- Вы успокойтесь. Это ведь вредно... кипеть так; меня могут больше не пустить... - успокаивала она его, всё ещё немного растерянная, не понимая его отрывистых, несвязных речей, но прекрасно понимая, что это она именно принесла с собой столько радости ему.
- Не пустят?!. - с испугом воскликнул он и, посмотрев ей в лицо, снова заговорил протестующим тоном: - Это нельзя. Вы сестра мне. Невозможно! Кто вам сказал? Вы - один мой человек. Д-да!.. Это пустяки! Я имею право!.. И даже жаловаться буду...
- Ах, какой вы чудак! На что жаловаться? Я только к слову, бунтовать вам нельзя... Смешной вы очень!..
Он теперь действительно казался ей немного смешным в своём экстазе, и она не могла объяснить себе, почему это он так уж расходился; но ей было всё более лестно и приятно сознавать, что причиной этому - она. Она становилась смелее и понемногу начала проявлять некоторый деспотизм, которому он беспрекословно подчинялся и который был ему приятен, так же как и ей, впрочем. Она заставила его жевать какую-то сдобную булку, поправляла подушки, расспрашивала его, как и что он чувствует, и даже, наконец, строго сдвинув брови, заговорила с ним сурово и внушительно. Её забавляло это, а он совершенно таял от её забот и внимания.
Он теперь умолк и только смотрел ей в лицо удивлёнными и радостными глазами, а она говорила ему о том, что вот он скоро выйдет и будет ходить к ней в гости, пить чай, гулять с ней в лесу, кататься в лодке, и много, много великолепных картин рисовала она ему...
Незаметно прошли приёмные часы, и она ушла. Павел на прощанье жалобно смотрел ей в глаза и просил её тихим шёпотом приходить.
Оставшись один, он закрыл глаза и живо представил её себе: маленькая, пухлая, светло-русая, с розовыми щеками, весело и задорно вздёрнутым носом и с большими, ласковыми голубыми глазами, она была просто красива и свежа. Тёмненькая кофточка и такая же юбка, гладко причёсанные и заплетённые в косу волосы - делали её ещё более простенькой, милой и доброй. Когда она говорила, из-за сочных губ сверкали маленькие зубки, весёлые, блестящие. От неё веяло добротой прежде всего.
Павел смотрел, смотрел на нее и, перерождённый, удивляющийся сам тому, что он так сразу и много говорил с ней, и тому, что она так хороша и так близка ему, - умилился и крепко заснул.
Его следующий день весь прошёл в каком-то радужном тумане. Он всё представлял себе вчерашнюю сцену и улыбался, и шептал про себя по сту раз "покорнейше благодарю!", выражая этой благодарностью длинный ряд самых разнообразных представлений.
Завтра опять приёмный день, и она могла придти. Он представлял себе, как это будет, и придумывал фразы, которые он скажет в похвалу ей... И вместе с тем представлял, что он уже выздоровел, катается с нею по реке на лодке и рассказывает ей про Арефия...
Наступило это "завтра", и он с лихорадочной дрожью во всём теле жадно смотрел с утра до вечера на двери, ожидая, что вот сейчас в них покажется она и, как в первый раз, начнёт пытливо осматривать больных и потом сядет к нему на койку и они будут разговаривать... Но день прошёл, и она не пришла.
Павел долго не мог уснуть ночью, пытаясь ясно представить себе то, что могло её задержать; но не успел в этом и наутро проснулся с сильной головной болью, в тяжёлом, апатичном состоянии.
Весь следующий день он пролежал молча, неподвижно, ни о чём не думая, ничего не представляя и не ожидая. Прошло ещё много приёмных дней, а её всё не было.
Павел лежал и припоминал всё то, что он слышал дурного о женщинах, припоминал и, явно насилуя себя, старался навязать всё это своей знакомой. Но к ней не шло как-то ничто дурное. Он представлял её себе грязной, пьяной, воровкой, ругающейся с ним, осыпающей его насмешками, но она, несмотря ни на что, всё-таки, в конце концов, оставалась простенькой, красивой и доброй.
Дни текли. Он уже гулял по коридору, окна которого выходили на улицу, и подумывал о выписке, останавливаясь у окон и чувствуя непреодолимое желание ходить там по залитым солнцем улицам, среди всех этих здоровых, суетливых и озабоченных людей.
Каждая женщина, шедшая по направлению к больнице, вызывала в нём лёгкую дрожь надежды... С полчаса он напряжённо смотрел в конец коридора, не появится ли там она; она всё не появлялась, и Павел, чувствуя себя обманутым, тосковал.
Но однажды раздался возглас служителя:
- Павел Гиблый! в контору!
Он быстро бросился туда.
- Вот, получите! принесли вам! - сказал длинный и худой помощник смотрителя, поводя своими чёрными усами и подавая Павлу бумажный пакет.
- А... кто это принёс? - спросил Павел, дрожащей рукой принимая пакет.
- Старик, который сказал...
Павел угрюмо тряхнул головой и протянул руку, чтоб положить пакет на стол против фельдшера.
- ... что он ваш хозяин, и женщина с подвязанной щекой. Молодая.
Павел вздрогнул и принял руку с пакетом обратно.
- Очень у ней подвязана щека-то? - спросил он.
Фельдшер высоко поднял брови и усы и переспросил:
- То есть как это - очень подвязана щека?
- Нет, я ничего!.. Покорно благодарю!.. Зубы болят у ней, видно!..
- Гм? - качнул головой фельдшер. - Возможно, что и зубы болят... Ну-с?
- Ничего она не говорила про меня? - с некоторым трепетом и тихо осведомился Павел.
- Говорила. "Он, говорит, дурковат у меня немного, так вы уж извините его". Можете идти. Я извиняю вас.
Павел повернулся и вышел, понимая, что над ним смеются. Ему показалось, что он знает, почему она не приходила всё это время: просто у неё болели зубы; но вот, как только стало немного легче, она и пришла. Добрая какая!..
Через неделю после этого он снова стоял в конторе перед помощником смотрителя, который рылся в какой-то книге и щёлкал на счётах.
- Ваши вещи вы все получили? - спросил он Павла и, не дожидаясь его ответа, добавил: - Хорошо. Идите. До свидания!
Павел поклонился и вышел на улицу, а через полчаса, опьянённый солнечным светом и движением, с туманом в глазах и кружащейся головой, входил в мастерскую.
- Ба!.. Пришёл! Молодчина! - встретил его хозяин. - Здравствуй! Усох ты здорово! Ну ничего, зато вон улыбаться выучился.
Павел действительно осматривался вокруг себя и улыбался. Его наполнило хорошее, мягкое чувство, когда он отворил дверь мастерской и стал на пороге. Всё тут было так хорошо знакомо и родственно. И эти старые, прокопчённые стены тоже как будто улыбались ему белыми пятнами, неизвестно как уцелевшими от чёрного слоя копоти... Вон в углу его постель и над ней две картины - Страшный суд и Путь жизни...
Мальчик Мишка раскрыл рот и с выражением живейшего удовольствия на испачканном лице уставился ему в глаза живыми чёрными глазами. И хозяин, очевидно, рад тому, что он пришёл.
А хозяин всё говорил:
- Ну-ну, проходи, садись, отдыхай! Устал, чай. А я тут вдвоём с Мишкой орудую. Гусь запил. Другого взять не хотелось: полагал, что вот-вот ты придёшь. Ну, вот хорошо. Теперь мы застрочим, ой люли как! Я, брат, опять втянулся в работу-то. И не пью даже вот сколько уж время!.. То есть пью, конечно, но не так, чтобы уж вплоть до чёртиков.
Павел слушал и чувствовал себя всё более приятно и оттого, что хозяин так много и весело говорит, и оттого, что в его словах и тоне было что-то родное и хорошее, что падало ему, Павлу, на сердце так тепло и мягко.
- Теперь мы с вами, Мирон Савельич, начнём работать! - с уверенностью и одушевлением сказал он, когда хозяин кончил и стал примеривать кусок кожи к дыре на старом голенище. - Покорно вас благодарю, что вы приходили ко мне! Мне это очень дорого! - тепло сказал он и прибавил: - Как я совсем одинокий человек...
- Фью-ю!.. - свистнул хозяин, перебивая его. - Вон как говоришь ты теперь!.. Ах, братец ты мой! Вот уж именно нет худа без добра! До болезни-то ты бы скорее лопнул, чем сказал такие слова. Важно! Пора, пора! Ещё, брат, вот что! Ты сходи к этой Натаньке. Сходи. Хоть она и такая, но, однако, её надо тебе благодарить. Знаешь ты, как она о тебе заботилась? Беда! Чуть не каждый день шастала ко мне - "были? ходили? видели?.." Да, брат, душу-то она ещё не прогуляла. Душа у ней человеческая, не в обиду будь ей сказано! Поди ж ты вот! девка такого поведения - и вдруг! Прошедший раз мы с ней клюкнули малость за твоё здоровье, какие она, братец мой, речи говорила!.. у-у-у!.. то есть, вот ей-богу, сроду не слыхивал! "Ведь на нашу сестру, говорит она мне, как смотрят! как на свинью и паршивую собаку. Верно?" - "Верно, мол". "А он, говорит, - ты-то значит, - встретил меня, как родную, вот что! Понял, дедушка Мирон?" - "Понял, мол". - "Ну, так и должна я ему за это заплатить тем же". Скажите, как просто! а? Чудно это малость и как будто бы не по жизни совсем. Не похоже на настоящее... верное... на то, что мы все... ты и я...
