Николай Гоголь - Том 14. Письма 1848-1852
На обороте: Его высокоблагородию Александру Семеновичу Данилевскому. В Сварков, близ Глухова.[133]
Данилевскому А. С., 12 сентября 1848*
Посылаю тебе булавку, 4 куска казанского мыла и конфект с желаньем, чтобы всё пришлось по вкусу. В Москве, кроме немногих знакомых, нет почти никого. Всё еще сидит по дачам и деревням. Россета* также нет; он, как сказывают, находится где-то в путешествиях в Харьковской губернии. Теперь я еду в Петербург. Первых чисел[134] октября полагаю возвратиться в Москву. Адрес остается попрежнему.
Твой Н. Гоголь.
Уведоми, в исправности ли всё пришло вместе с Прокофием, равно как и то, доставлена ли извозчиком (прежним) бричка.
Ульяне Григорьевне душевный и братский поклон. Александру Миха<й>ловичу также.
Извозчику, который везет Прокофия, всё заплачено и ничего ему не следует, даже на водку.
Константиновскому М. А., 12 сентября 1848*
Пишу к вам несколько слов из Москвы, многоуважаемый мною брат и богомолец! Я, слава богу, приехал сюда цел и невредим. Может быть, чрез месяц приведет меня бог поблагодарить вас лично за всё. Покуда я читаю и перечитываю ваши письма; это чтенье мне нужно, оно заставляет меня внимательно осматриваться на себя. В нынешнее опасное время это еще необходимее, чем когда-либо прежде. Не оставляйте меня попрежнему. Одна мысль о том, что вы обо мне возносите моленья, уже освежает меня и бодрит.
Искренно признательный и благодарный вам
Н. Гоголь.
Плетневу П. А., 16 сентября 1848*
Был у тебя уже два раза. На дачу не мог попасть* и не попаду, может быть, ни сегодня, ни завтра. Тем не менее обнимаю тебя крепко в ожиданьи обнять лично. Я еду сейчас с Миха<и>л<ом> Юрьев<ичем> Виельгор<ским> в Павлино*, а оттуда в Павловск. По случаю торжественного фамильного их дня*, отказаться мне было невозможно.
Весь твой Н. Гоголь.
Гоголь М. И., 20 сентября 1848*
В Петербург я приеха<л> благополучно. Благодаря молитвам, может быть, вашим, почтенная и добрая моя матушка, я чувствую себя хорошо. Несмотря на многие грустные явления, которых свидетелями приходится нам быть ныне чаще, нежели в прежние времена, милость божия еще держит дух мой и доставляет мне случаи видеть многое утешительное. Будем же крепки, будем тверды нашей верой в того, кто один только может помочь всему. Обнимаю мысленно как вас, так и сестер.
Ваш признательный сын Н. Г.
Адресуйте письма в Москву, на имя Степана Петр<овича> Шевырева, близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.
Данилевскому А. С., 24 сентября 1848*
Письмо твое я получил* уже в Петербурге. Оно меня встревожило, во-первых, тем, что бричка не привезена, как видно, извозчиком, привезшим меня в Орел. Во-вторых, что я точно позабыл второпях дать от себя какой-нибудь удовлетворительный вид Прокофию. Теперь я в страхе и смущении. Извозчик, повезший Прокофия, кажется, честный человек, с пашпортом и за поручительством дворника двора, в котором стоял он в Москве. Он Орловской губернии, Мценского уезда, крестьянин сельца Бибикова, помещицы Ольги Николаев<ны> Руценовой. Имя ему Федор Ильин.[135] Всё это написано в его пашпорте. С ним послана также тебе золотая булавка, казанское мыло и конфекты, что всё должен тебе доставить Прокофий. Я не понимаю сам, как я одурел и распорядился так плохо. Из Орла тоже я не успел написать второго письма о перемене намерения брать бричку, но на словах рассказал всё извозчику, чтобы он донес тебе, как это случилось. На него я понадеялся, как на человека из Глухова, известного в Сваркове всем людям. Ради бога, успокой меня скорейшим уведомленьем. В Петербурге я успел видеть Прокоповича, вокруг которого роща своей семьи, и Анненкова, приехавшего на днях из-за границы. Всё, что рассказывает он, как очевидец, о парижских происшествиях*, — просто страх: совершенное разложенье общества. Тем более это безотрадно, что никто не видит никакого исхода и выхода и отчаянно рвется в драку, затем, чтобы быть только убиту. Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени.[136] И почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово молитва до сих <пор> еще не раздалось ни на чьих устах. Ульяну Григорьевну благодар<ю> очень за письмо*. Обнимаю вас обоих, а Олиньке* поцелуй.
Весь твой Н. Г.
Адрес мой попрежнему: на имя Шевырева, в Дегтярном переулке, в собственном доме, близ Тверской. Я здесь еще пробуду неделю с небольшим.
Шереметевой Н. Н., 25 сентября 1848*
Письмо ваше, добрый друг мой Надежда Николаевна, я получил уже в Петербурге. В Москве я ожидал вашего приезда или ответа от вас, потому что Шевырев посылал вам[137] дать знать о моем приезде. Мне было жалко выехать из Москвы, вас не видавши, но так как я надеялся чрез три недели возвратиться назад, то и не предпринимал поездки в Рузу* для свиданья с вами. Душевно благодарю вас за строки письма вашего, исполненные попрежнему любви и участия. Скоро надеюсь поблагодарить вас лично за всё.
Весь ваш Н. Гоголь. На конверте: Его высокородию Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собств<енном> доме. Для передачи Надежде Никола<е>вне Шереметьевой.
Халчинскому Ф. Л., сентябрь — октябрь 1848*
Гоголь весьма сожалеет, что не имел удовольствия застать дома Федора Лаврентьевича* и передать лично поклон от Ивана Дмитр<иевича>* из Константинополя.
Погодину М. П., октябрь 1848*
Вот тебе несколько строчек, мой добрый и милый! Едва удосужился. Петербург берет столько времени. Езжу и отыскиваю людей, от которых можно сколько-нибудь узнать, что такое делается на нашем грешном свете. Всё так странно, так дико. Какая-то нечистая сила ослепила глаза людям, и бог попустил это ослепление. Я нахожусь точно в положении иностранца, приехавшего осматривать новую, никогда дотоле невиданную землю: его всё дивит, всё изумляет и на всяком шагу попадается какая-нибудь неожиданность. Но рассказов об этом не вместишь в письме. Через неделю, если[138] бог даст, увидимся лично и потолкуем обо всем. Я заеду прямо к тебе, и мы с месяц поживем вместе. Обнимаю и целую тебя крепко. Передай поцелуй всем домашним. Весь твой
Н. Гоголь.
Не позабудь[139] также обнять Шевырева, С. Т. Аксакова и всех, кто любит меня и помнит. Зеньков* у меня был. Из него выйдет славный человек. В живописи успевает и уже почувствовал сам инстинктом почти всё то, что приготовлялся я ему посоветовать.
Смирновой А. О., 14 октября 1848*
Я вас ожидал, добрая моя Александра Осиповна, у Веневитиновых*. Я думал потом, авось-либо вы заедете в контору дилижансов. Но вас не было, и мне сгрустнулось. Мы с вами так немного виделись! Едва только что успели разговориться. Не оставляйте меня[140] хотя письмами и дайте надежду увидеть вас скоро в Москве. Здесь привольнее. Тут найдется более свободного, удобного времени для бесед наших, чем в беспутном Петербурге.[141] Еще одна просьба: не оставляйте Вьельгорских, особенно тех из них, которым вы можете быть нужнее. Ничего больше, как старайтесь только почаще видеться с графиней Л<уизой> К<арловной> и Анной Михайловной, хотя бы вам показалось, что они с своей стороны и не очень хотят этого. Мне, признаюсь вам, очень жалко[142] за Анну Михайловну. У ней было так много прекрасных материалов. Ее нынешнее состояние душевное, мне кажется, должно более преклонить к участию в ней, чем к порицанию. От долговременной борьбы с собой или, лучше сказать, с хандрой своей, она утомилась и устала. Чувствуя это временное бессилие свое, она не борется, не действует и покорилась,[143] дала увлекать себя этому минутному развлеченью света, как покорились вы невинным временным развлеченьям, вроде игры в карты и т<ому> подобное. Тем не менее ее положенье опасно: она — девица, наделена большим избытком воображенья. Ее слова меня испугали, когда она сказала мне: «Я хотела бы, чтобы меня что-нибудь схватило и увлекло; я не имею собствен<ных> сил». Старайтесь быть с ней как можно чаще. Не придумывайте ничего, чем помочь ей или развлечь. Все наши средства смешны и ничтожны. От нас требуется только одной любовной, исполненной участья беседы, а всё прочее обделывает и устрояет бог. Говорите с ней больше всего о том, о чем мы с вами говорили, то есть о том, что ближе всего должно быть сердцу русского человека. Всё, что клонится к тому, чтобы узнать, в чем именно состоит[144] наше истинно русское добро, есть уже неистощимый предмет разговоров. Тут воспитывается твердыня нашего характера, и разум озаряется светом. Но боюсь много заговориться. Времени нет теперь писать больше. Обнимаю вас, моя добрая, и жду от вас с нетерпеньем ваших попрежнему близких душе моей строк. Прощайте. Адресуйте на имя его высокородия Степана Петровича Шевырева, близ Тверской, в Дегтярном переулке. Добрейшего Аркадия Осиповича обнимите. Весь ваш
