Константин Вагинов - Труды и дни Свистонова
«Люди – те же книги, – отдыхая, думал Свистонов. – Приятно читать их. Даже, пожалуй, интереснее книг, богаче, людьми можно играть, ставить в различные положения». Свистонов чувствовал себя ничем не связанным.
Глава восьмая. Поиски второстепенных фигур
Свистонов не долго высидел дома. Для его романа нужны были второстепенные фигуры вид города, театры. На следующий день к вечеру он вышел.
Он с увлечением принялся за перенос деталей города.
У инвалидов толпились покупатели.
– Да, да, – ответил покупавший дичь. – Я бывший профессор Николай Вильгельмович Кирхнер.
На профессоре были все та же засаленная ермолка, все та же разлетайка, все те же галоши на босу ногу, привязанные веревками. Все те же очки в золотой оправе, все тот же вечный узел в руке. Ему казалось, что все еще надо куда-то спешить и стоять в бесконечных очередях.
Теперь профессор получал сто рублей пенсии, жил в гостинице «Бристоль», но все для него было кончено. Для него наступила вечность. Его лицо было хмуро и глаза по-сумасшедшему сверлящи, а губы слегка скептически сложены.
Десять лет он и Свистонов встречались на улицах и никогда не разговаривали. Но сегодня профессор чувствовал страшное волнение. Его грубо выгнали из канцелярии Государственной филармонии. Его взяли под руки и бросили на улицу, повернулись и захлопнули дверь. Но как же так! Ведь его сестра сломала ногу, выходя после концерта, на лестнице. Она поскользнулась и упала.
Распростившись с третьестепенной фигурой, Свистонов направился к второстепенным фигурам, к токсовским старичкам. Старички обрадовались ему, так как они были одиноки и словоохотливы. А со Свистоновым можно было поговорить, как им казалось, о прежней жизни, ему можно доказать, как прежде ценили музыкантов, показать медаль и карточку высокопоставленного лица с собственноручной надписью и портреты высокопоставленных учеников, мальчиков в мундирах, которых он во время оно обучал игре на балалайке.
– Да вы уж, Татьяна Никандровна, не ухаживайте за мной. Я человек простой, – говорил Свистонов. – Понравились вы мне очень, я вот и зашел к вам, попросту провести вечерок. Уютно у вас очень, Татьяна Никандровна. Чувствую это. Знал, что и варенье у вас будет. Я, конечно, не такой музыкант, как Петр Петрович, но музыку я люблю. А иногда очень музыки хочется. Вот я и понадеялся, что Петр Петрович возьмет флейту да после чая и сыграет.
– А на чем вы играете? – спросил старичок.
– Да на рояле чуть-чуть, – ответил Свистонов. – Почти что одним пальцем. Ноты разбираю, аккомпанировать могу.
– Должно быть, забросили? – сочувственно спросил старик. – Да, в людях выдержки мало! Из моих учеников тоже никто музыкантом не стал. Помню, учил я детей одного статского советника. Славные были мальчики. Сейчас пишут, что издевались они над нами. Не верьте, неправда это. Вот и Татьяна Никандровна может подтвердить. А воспитание какое было! Как учили их внимательности. Чуть что, сейчас без сладкого или в угол ставили, и мамаша извиняется, и папаша придет: «Я их обязательно накажу», – и никогда без обеда не отпускали. А какие были важные люди, а, бывало, обязательно усадят рядом с собой, чтобы мне обидно не было…
– И рекомендации давали, – перебила Таня. – И уроки доставали, и на места устраивали.
– А уж о подарках нечего и говорить, – заметил старичок. – И на Рождество, и на Пасху. А если узнают, что женишься, обязательно – посаженый отец, а если ребенок, – то крестный отец, если сын-студент революционером окажется, – к градоначальнику сам едет.
Свистонов пил чай, помогал старичку рассказывать. Задавал вопросы; то он вздохнет, то промолчит, то головой покачает, то помычит слегка, то откашляется.
– Вот я сейчас принесу, покажу вам подарки! – сказала старушка. – Петя, куда же ты ключ дел? – раздалось из соседней комнаты.
Петя встал, и Свистонов услышал скрип выдвигаемых ящиков.
– Что, – сказал Свистонов нежно, – часики ходят?
– Не только ходят, но и бьют, – обрадовался старичок. – Вот послушайте. – Он вынул из буфета стакан, опрокинул его и положил на донышко часы.
Часы отчетливо пробили одиннадцать.
– А пока вот списочек, – сказала Таня, – в каком году что подарено, – и она протянула порыжевшие листочки бумаги Свистонову.
Чего-чего тут не было: и корзинки цветов с визитной карточкой, и барометр, и портсигар и запонки, и булавки для галстука.
Свистонов читал. Старички удалились на минуту и вынесли свои сокровища и сказал почти дуэтом:
– Все мы сохранили, ничего не продали! Голодали, а подаренных нам вещей не продали. – И они разложили на столе перед Свистоновым подарки.
Совсем понравились старички Свистонову. Решил что не совсем они второстепенные. Решил заходить почаще.
Возвращаясь по одному и тому же пути, прикуривая и разговаривая, Свистонов свел дружбу с милиционером. И милиционер читал ему свои стихи:
У стрелки трамвая
Стоит моя Аглая,
Стрелку переводит,
С меня глаз не сводит,
И с моего милицейского поста
Видны ее сахарные уста.
Сначала милиционер чего-то боялся, но потом убедился, что Свистонов вообще человек добрый и разговорчивый.
Часто сидел Свистонов с милиционером, покуривал и беседовал с ним о стихах, затем вместе они принимались ходить по улице, заложив руки за спину.
Деревья синели, милиционер рассказывал о том, как хорошо у них в деревне, какие у него чудные там яблоки и сколько пудов сушеных яблок заготовляют дома, какие существуют антоновки, как можно привить к березе, дубу, липе веточки от одной и той же яблони и как различаются яблоки по вкусу в зависимости от того, к какому дереву привиты веточки. Рассказывал, как добывают муравьиный спирт, как томят муравьев в мешочках и выжимают сок.
Свистонов спрашивал, какие у них в деревне порядки, как насчет суеверий, имеется ли изба-читальня и какова там половая жизнь молодежи. Просил вспомнить, говорил, что это необходимо для его книги.
Так сидели они подолгу на скамейке под воротами. Милиционер рассказывал все, что взбредет ему в голову, отвечал на расспросы Свистонова, а Свистонов при свете домового фонаря записывал.
И опять прошло много времени. Раз стояли у своего окошечка в третьем этаже супруги. Солнце светило, как на картинке, окно было растворено, старичок держал Травиату за все четыре лапки, старушка расчесывала ей животик и хвостик костяным белым гребнем.
– Ну, что ты беспокоишься, Травиаточка? – говорила старушка. – Что ты лаешь и скулишь? Мы тебе добра желаем. Вот шейку почешем. Ведь тебе не достать зубками. Вот между бровками.
– Смотри, как ее сосут, – говорил старичок, раздвигая шерсть свободным большим пальцем. – Недаром она такая грустная.
– Хотела бы я увидеть душу Наденьки! – вдруг ни с того ни с сего вырвалось у старушки. – Наверно, у нее душа прекрасная.
– Да, тихая барышня. Почеши тут. Видно, из хорошей семьи. А как ты думаешь, женится на ней Иван Иваныч? Да не егози, Травиаточка!
– Смотри, смотри на улицу, Травиаточка, кто там идет. Видишь, собачища огромная. Ее на цепочке ведут. Смотри, смотри, Травиаточка.
– А жаль, если не женится… – сказала старушка.
– Смотри, сколько. Постой, постой, на тебя скакнула!
– Ну, где же ее теперь поймаешь?
– Помнишь, как жакет на тебе сидел, а теперь ты не бритый. Помнишь мое серое атласное со стеклярусом платье? А вот ты чистенькая, Травиаточка. Опусти ее на пол.
– Смотри, как она отряхивается!
– А ну-ка, потанцуй, Травиаточка. – И взяв собачку за лапки, старушка принялась водить ее вокруг себя.
Песик, откинув спинку, переступал и время времени, подняв мордочку, лаял. Затем старушка взяла его на руки, старый песик положил ей мордочку на плечо, закрыл глаза и стал сопеть.
И старушка запела дребезжащим голосом:
Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою.
Приди, котик, ночевать,
Травиаточку качать.
– Ах, ты старенькая моя! Бедненькая моя, лысенькая! – И седая деточка, поняв, что ее жалеют, смертельно заскулила.
Любила очень животных жена флейтиста. Всех кошек на лестнице она подкармливала, всех брошенных котят подбирала и возмущалась.
Был у нее во дворе дровяной сарай. По-настоящему жила она внутри этого сарая.
Каждая курочка, каждый петушок имели свой зов, то «моя девочка», то «мой мальчик», и умели булку из рук клевать. Были у старушки и козы.
В это мирное семейство ворвался Свистонов. Он заметил одинокость старушки, объяснил эту одинокость тихой тоской по материнству. Стал он приносить конфетки Травиаточке, стал он гладить и хвалить и совсем вскрылось сердце старушки.
– Тебя любят, – говорила она Травиточке, – тебя все очень любят, и всем ты очень нравишься. Вот подожди, к зиме и новую попонку тебе сошью, тогда ты совсем станешь красавицей.
– Давно ли у вас этот песик? – спрашивал Свистонов.
– Да лет шесть, – отвечала старушка.
