Иннокентий Омулевский - Шаг за шагом
— Эх, Светловушка! Ты, пожалуй, брат, и прав, — тоскливо молвил Ельников.
— Как, Анемподист Михайлыч!.. Неужели… поздравить? — шутливо-торжественно произнес Александр Васильич.
— Поздравь, брат, — угрюмо ответил Анемподист Михайлыч.
— И где же… совершилось сие… чудо? В Москве? — тем же шутливым тоном спросил Светлов.
— В Москве, брат.
— Вон оно что! И крепко?
— Так, брат, крепко, как и нельзя крепче.
Анемподист Михайлыч быстро поднялся с дивана, порылся угрюмо в одном из чемоданов и, достав оттуда фотографическую карточку, подал ее приятелю. — Ого, отче, каков у тебя вкус-то! — сказал Светлов, внимательно рассматривая портрет.
— Нравится тебе?
— Чрезвычайно. Как же вы порешили с ней? — сочувственно осведомился Александр Васильич.
— Она гувернантка — голь, как я же, так что ехать нам вместе и думать было нечего. Я, прочем, звал. «Нет, говорит, дай прежде хоть немного денег скопить, чтоб было с чего начать и на что выехать. Твоих, говорит, средств не хочу». Кремень, знаешь, натура, хоть и молода еще..- взволнованно проговорил Анемподист Михайлыч, и по его выразительному лицу чуть заметно пробежала какая-то светлая тень.
— Через сколько же времени ты ее ждешь? — спросил Светлов.
— Не раньше, думаю, как через полгода; только дождусь ли?.. — грустно вымолвил Ельников.
В эти минуту в комнату робко и неуклюже вошел, низко кланяясь, господин весьма странного вида. Судя по наружности, это был очень молодой еще человек; но в лице у него выражалось какое-то преждевременное старчество, что-то неприятное и жалкое до крайности. Длинные, как у дьячка, волосы и длиннополый суконный не то сюртук, не то халат, как у семинариста, придавали всей фигуре вошедшего еще более жалкий аскетический вид; только меланхолическая улыбка, как-то неопределенно блуждавшая у него на губах, несколько смягчала эту нелепую, суровую фигуру.
— А! Созонов! — быстро проговорил Ельников, подходя к новому гостю и радушно протягивая ему руку. — Садитесь-ка, батюшка. Очень кстати пришли: вот и еще ваш товарищ — Светлов, — пояснил Анемподист Михайлыч, указывая глазами на приятеля. — Не узнаешь? — спросил он у того, — Созонов.
Александр Васильич буквально оторопел. «Как! Неужели этот странный, низко кланяющийся человечек, эта жалкая фигура — тот самый Созонов, мой товарищ по гимназии, подававший когда-то такие блестящие надежды?» — подумалось ему. Светлов глазам своим не верил.
— Он сильно переменился… — заметил Ельников, стараясь не смотреть на крайне озадаченного и совсем растерявшегося приятеля.
— Боже мой!.. Никак бы не узнал! — усиленно выговорил наконец Александр Васильич и протянул руку старому товарищу. Он только теперь узнал его, смутно вызвав из памяти прежний образ Созонова.
— Садитесь-ка, батюшка, — снова пригласил Ельников гостя.
Созонов стоял и как-то нерешительно переминался. Ельников подвинул ему стул.
— Вот в монастырь поступить собирается, — сказал он угрюмо Светлову.
— Что это вы, Созонов? Что вам хочется? — почти с испугом спросил Александр Васильич.
— Спасение души побуждает-с… — тихо и застенчиво-робко проговорил Созонов.
— Далось ему это «спасение души»! — сердито проворчал Ельников.
Они в гимназии были большими приятелями.
— Вы этого влечения, Анемподист Михайлыч, не можете понимать; это кому откроется свыше, тот может… — тем же застенчиво-робким голосом выговорил Созонов.
— Экую, брат, ты чушь несешь! Да разве в том, что ли, спасение души состоит, чтоб вот в этаком халате ходить да по неделям не мыться? — еще сердитее сказал Ельников.
— Подвиги многообразны… какой кому по силам, Анемподист Михайлыч…
— Так неужели, Созонов, вас уж ни на что больше не хватит? — вмешался Александр Васильич.
— Вы меня хотите искусить, господин Светлов, человеческой мудростью? Я и сам некогда в помрачении ума моего дерзал проникать в тайны божии; знаю, сколь пленительно наваждение сие… Но всевышний просветил ныне мой разум и закрыл его от мирских соблазнов… — медленно и с глубоким убеждением произнес Созонов, тяжело вздохнув.
— Мне кажется, — сказал Светлов, — угоднее богу должен быть тот, кто больше приносит пользы ближнему; а как же вы достигнете этого, если добровольно закроете глаза на жизнь, от условий которой именно и зависит на каждом шагу ваш ближний?
— Любовь к ближнему следует приносить в жертву любви к богу — сказано в писании.
— Положим. Но ведь это что значит? Это значит, по-моему, просто, что, увлекаясь любовью к ближнему, вы не должны противоречить евангельским заповедям. Если б, например, для спасения ближнего потребовалось клятвопреступление, тогда, разумеется, писание учит вас пожертвовать ближним, — заметил Александр Васильич.
— Нет, господин Светлов, не искушайте меня вотще: младенцам открыто — сказано — то, что от мудрых сокрыто… Я только, господа, согрешаю с вами… — вздохнул Созонов.
Светлова что-то больно кольнуло в сердце.
— Я только добра вам желаю, Созонов, как ваш бывший товарищ, а не искушаю вас, — молвил он с горечью.
— Ведь вот, — желчно сказал Ельников, — третью неделю я с ним так бьюсь; и книг-то ему предлагал, и спорить с ним пробовал, и доказывал, — право, кажется, в няньки бы к нему пошел, — а он все свое, все у него наваждение какое-то; даже медицину считает грехом… Ведь вот вы до чего доработались, Созонов! — чуть не сквозь слезы заключил Анемподист Михайлыч.
— Вы что же, собственно, теперь поделываете-то, Созонов? — спросил мягко Светлов.
— Молюсь о своем спасении-с…
— Целый день все только молитесь?
— И день и нощь…
— Откуда же вы берете средства? Ведь одной молитвой не напитаетесь же вы?
— Милостью божией от монастырской трапезы довольствуюсь…
— Там, при монастыре, и живете теперь?
— Да, там-с…
Приятели помолчали. Созонов присел было на кончик стула, но сейчас же опять и встал.
— Я к вам… собственно… Анемподист Михайлыч, вот зачем пришел-с… вы не рассердитесь на меня? — спросил он смиренно у Ельникова, запинаясь на каждом слове и вынимая что-то из-за пазухи.
— За чем бы вы ни пришли, Созонов — я вам очень рад: стало быть, и толковать об этом нечего, — сказал искренно Ельников.
— Я вот зачем-с… я вам просфору принес, за здравие ваше вчерась вынул, — проговорил, краснея, Созонов и подал Ельникову тщательно завернутую в бумагу просфору.
— Ну что ж… спасибо вам!
Анемподист Михайлыч взял из рук Созонова просфору, развернул ее и поставил на угольный стол.
— Вы, может, обиделись, Анемподист Михайлыч? — робко спросил Созонов.
— За что же? Всякий по-своему выражает внимание. У вас свои убеждения, у меня тоже свои, а жить мы можем дружно.
— Вы если хвораете чем-нибудь, так она много может облегчения вам принести, вы ее скушайте ужо…
— Ладно, съем.
Созонов несколько минут постоял молча, переминаясь на месте и нерешительно поглядывая на Александра Васильича.
— Я бы и за ваше здравие, господин Светлов, вынул просфору, коли вам не во гнев… — боязливо выговорил он наконец.
— Ах да, Созонов, пожалуйста, заходите ко мне. Я бы и сам попросил вас об этом, хоть бы вы и не напоминали мне. Смотрите, заходите же. У нас с вами много найдется о чем потолковать: слава богу, давнишние товарищи, так вы без церемонии, — сказал Светлов приветливо.
Какая-то странная полуулыбка осветила суровое лицо Созонова.
— Истинно у меня к вам душа лежит, — сказал он, тяжело вздохнув и ни к кому в особенности не обращаясь, — пошли вам господь просветление!..
Анемподист Михайлыч порылся в чемодане и достал оттуда литографированный экземпляр лекций Фейербаха [3] о сущности христианской религии.
— Вот вам, Созонов, от меня на память, — сказал он, подавая старому товарищу книжку. — Пусть это будет моей просфорой. Я съем вашу, а вы зато прочтите вот это, дайте мне слово.
— Да это ведь, верно, светская книжка, Анемподист Михайлыч? — спросил Созонов, нерешительно принимая подарок из рук Ельникова.
— Все равно, какая бы ни была, вы ее прочтите. Я же ведь не отказался от вашей просфоры, а все-таки остаюсь при своем убеждении. Так и вы сделайте. Прочтете? даете слово?
— Греха бы мне какого от этого не последовало?..
— Где же, в таком случае, стойкость-то ваших убеждений? В том-то и заслуга, чтоб всякие искушения вынести бодро, — сказал серьезно Ельников.
— Враг ведь рода человеческого силен-с… — потупился Созонов.
— Вот вы и закалите себя против него, — заметил ему Анемподист Михайлыч. — Впрочем, меня-то вы уж, верно, не считаете «врагом рода человеческого»?
— Сохрани господи! — встрепенулся Созонов и бережно спрятал книгу за пазуху. — Да будет над вами благодать божия!
