Вячеслав Пьецух - Заколдованная страна
– На всероссийском, – поправил меня Оценщик.
– Ну да, конечно, на всероссийском, – уступил я.
– Это вы все выдумываете, – раздраженно сказала Вера. – Император Николай Александрович на трех языках говорил, а ваш преподобный Леонид Ильич и по-русски говорил через пень-колоду.
– Вот это мило! – воскликнул я. – Разве государственная церковь не отлучила Льва Толстого за своеобразное понимание христианства? Разве Александра Ульянова не повесили всего-навсего за намерение? – при том, что офицерика, стрелявшего в Брежнева, всего-навсего упекли в сумасшедший дом. Разве Марии Спиридоновой не выбили на допросе глаз? Стало быть, дело не в коммунизме, а в государственной традиции, может быть, даже в химическом составе крови российских рабов и рабовладельцев.
После этих моих слов наступило временное затишье. Даже слышно было, как шуршат тараканы в мойке, на которых, возможно, навели панику расклеенные таблички, и как Оценщик мелко сучит ногой. Молчание прервал Тараканий Бог; он спросил, обратившись к Ольге:
– А что это супруга вашего не слыхать?
– Видимо, притомился, – последовало в ответ. – Но вы не переживайте: он сейчас передохнет и снова станет ломиться в дверь.
Оценщик ни с того ни с сего сказал:
– Говорят, что самые жестокие рабовладельцы – это бывшие рабы.
– А самые верные жены, – добавила Ольга, – бывшие проститутки.
Вера спросила:
– Проститутки-то тут при чем?
Ольга пожала плечами и вдруг запела:
Сидишь, беременная, бледная,
Как ты переменилась, бедная.
Сидишь, одергиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется.
За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают…
На этом стихе Вера взялась подтягивать, но я как раз загорелся одной пресоблазнительной мыслью, и поэтому самым бесцеремонным образом перебил певуний:
– А вот давайте прикинем, что было бы, как бы сложилась жизнь, если бы большевики с самого начала взялись за дело христолюбиво?
– Как это, христолюбиво? – спросил Оценщик, медленно выкатывая глаза.
– Ну, не на половецкий лад, а цивилизованно, в меру возможного по-хорошему, как завещал Христос.
– Да не могли они взяться за дело христолюбиво, – сказала Вера, – на то они и большевики!
– Конечно, не могли, – согласился я. – Потому что люди подобрались в РКП(б) по преимуществу неинтеллигентные, однобоко образованные, грубо религиозные. И как следствие – узкие, нетерпимые, жестокие да к тому же отчаянные идеалисты. Но нам-то что мешает взяться за дело христолюбиво?…
– Не понял?… – сказал Оценщик.
– А ведь, в сущности, ничто не мешает, – ответил на мой вопрос Тараканий Бог и удивился, точно сделал значительное открытие.
– В том-то вся и штука! – воскликнул я. – Если мы действительно граждане своей родины, если мы веруем, что общинность, или коммунизм, есть действительно то самое светлое завтра…
– После-после-послезавтра, – поправила меня Ольга.
– После-после-послезавтра, к которому законосообразно устремлено человечество, то ничто не мешает нам основать партию христианских коммунистов – христиан-коммунистическую партию Советского Союза, если сформулировать ее по общепринятому образцу.
Наступила некоторым образом вопросительная тишина, чреватая разрядкой, может быть, даже комической, и как раз в эту самую, с моей точки зрения, достаточно торжественную минуту ненормальный Ольгин супруг принялся снова ломиться в дверь.
– А зачем? – как-то вяло спросила Вера.
– А ни зачем! – ответил ей Тараканий Бог. – Так просто, чтобы совесть была чиста. Лет через пятьдесят, уважаемая Вера Викторовна, спросит ваша внучка: а как ты, бабушка, боролась против тоталитарного режима и боролась ли вообще?
– А мы боролись, – с подъемом сказала Ольга. – Мы за квартиру принципиально не платили и таким образом противостояли всему этому чингисханству.
– Ну, это, положим, курам на смех. Другое дело, если бы вы в ответ: я была членом партии христиан-коммунистов, и поэтому совесть моя чиста!
– Я что-то не пойму, – несколько ехидно сказала Вера. – Вы же еще час тому назад утверждали, что партийность – полная чепуха…
– Так ведь это какая партийность? Которая предполагает практическую деятельность разной интенсивности во имя одной и той же конечной цели. А мы будем партия веры! Потому что и христианство есть дело веры, и коммунизм тоже есть дело веры. Социал-демократы пусть национализируют транспорт, борются с консерваторами, налаживают социальную защищенность, а мы будем исключительно верить в Царство божее на земле.
– Вот именно! – сказал я. – На самом деле партии существуют вовсе не для того, чтобы кромсать и коверкать жизнь, а для того чтобы объединять людей – ну, вот как церковь объединяет людей, – которые одинаково понимают назначение человека и конечную цель исторического развития, которые в той или иной степени отвечают этому назначению и желают способствовать законосообразному ходу дел. Вот мы как христиан-коммунисты осознаем, что общинный строй, или коммунизм, есть цель исторического развития, но это отнюдь не означает, что нам нужно немедленно браться за топоры. Большевики потому-то и погорели, что они стремились за шиворот перетащить человечество через пятьсот лет естественного развития, через естественное отмирание эксплуатации наемного труда, национальных предрассудков, товарного рынка, собственничества и прочих болезней роста.
– Ну, это еще ничего, – объявила Ольга и сделала легкий вздох. – А то я думала, и вправду нужно будет браться за топоры.
– А ведь все равно посадят! – чуть ли не с восторгом сказала Вера.
– Могут и посадить, – подтвердил Тараканий Бог. – Но ведь тут что льет воду на нашу мельницу бывают такие времена, когда порядочному человеку место исключительно за решеткой.
– В таком случае, – продолжила Вера со спокойствием обреченного, – не грех и отсидеть какой-то разумный срок. Тем более, а что, если потомок и вправду спросит: «Ты зачем, старая, довела до ручки советское государство?». Ведь им как-то нужно будет смотреть в глаза…
Я повернулся к Оценщику, который нервно крутил в руках чайную ложку, и строго его спросил:
– А вы что молчите, как истукан?
– Я думаю, – был ответ.
– Чего тут думать-то, нечего тут и думать, все ясно как божий день! Для дураков христиан-коммунизм это гибрид кролика и удава, для ребят из Большого дома – опасная ересь, подрывающая государственные устои, а для порядочного человека – последняя и единственная зацепка. И даже дело обстоит еще проще: если бог есть – все будет хорошо, если бога нет – страна идет к погибели, – выбирайте!
– А-а, хрен с вами! – сказал Оценщик. – Образно говоря, за компанию и жид удавился!
– Опять вы за старое! – выговорила ему Ольга.
– Ну извините.
– Да нет, пожалуйста…
– Манифест-то будем писать? – деловито спросил Тараканий Бог и по-писарски потер руки.
– Без этого никак нельзя, – ответил ему Оценщик. – И манифест писать надо, и прочее, что полагается, чтобы все было как у людей. Ну, у кого почерк хороший?
Ольга сообщила:
– У нас есть пишущая машинка.
– Во дают! – воскликнул в сердцах Оценщик. – А чего же вы ее не предъявили, когда я оценивал ваше возмутительное имущество?
– Так, на всякий случай. Как сердце чувствовало, что жизнь еще не кончена, что кое-что еще ожидается впереди.
С этими словами Ольга вспорхнула, легкая, как птичка, со своего стула и через минуту водрузила на кухонный стол пишущую машинку. Потом она заправила в каретку лист папиросной бумаги и занесла над клавиатурой нежные кисти рук.
Вера сказала:
– А мое сердце чувствует, что из этой затеи не будет проку. Потому что у нас любые затеи, даже из благородных, дают в результате базар-вокзал.
Я подумал: что-что, а уж это точно. Вот в 1662 году царь Алексей Михайлович Тишайший пошел на прямо революционный шаг ради упорядочения финансов – выпустил медные ассигнации, ходившие по цене привычного серебра, однако князь Илья Милославский, ответственный за эту финансовую операцию, в видах наживы накупил по себестоимости несколько пудов меди и пустил ее в обращение: естественно, курс рубля резко пал, цены выросли, и грянул… Нет, не так…
Около того времени, когда к западу от Смоленска уже оформились все основные теперешние науки, во Франции правил Людовик XIV, король-солнце, дававший в Версале ослепительные балы, в английском парламенте боролись за власть либералы и консерваторы, писал свои комедии Жан-Батист Поклен, взявший себе псевдоним – Мольер, выдвинулась Амстердамская фондовая биржа, вошли в моду накладные букли, камзолы и широкополые шляпы со страусиными перьями – российская государственность переживала тяжелый кризис. Слишком затянулось русское средневековье, а двойная изоляция от цивилизованного мира, то есть православная самоизоляция и обусловленная заслоном неприятельских государств, привела к тому, что расстроилось денежное обращение, запуталась налоговая система, деградировала промышленность и торговля, наконец, Россия была уже необороноспособна и едва отбивалась от не знавших даже огнестрельного оружия крымчаков. Словом, положение державы было настолько прискорбным и беспросветным, что первые Романовы не зря поглядывали на Запад в смутной надежде перенять его свычаи и обычаи. Царь Алексей Михайлович был далеко не глупый человек и отличным образом понимал, что, не приобщившись к западноевропейской промышленности, науке, военному делу – особенно военному делу – Россия рискует утратить самостоятельность, но по скверной русской привычке ему хотелось и честь соблюсти, и капитал приобрести, иными словами, царь и с Западом стремился войти в свойские отношения, и боялся оппозиции бородатых блюстителей древнего благочестия. Посему он выписал из Европы целую команду специалистов, положив им жалование, во много раз превышающее таковое для подданных Российского государства, но жили приезжие немцы в Кукуйской слободе на реке Яузе, как зачумленные, за высоким глухим забором, выпускал придворную газету «Куранты» и устроил театр для августейшей семьи, но завел несколько дел против московских колдунов и на заседаниях думы бранился, как пьяный сапожник, организовал Тайный приказ, который заведовал политическим сыском, соколиной охотой и метеорологическими наблюдениями, основал Славяно-греко-латинскую академию на Никольской, но наверняка подписался бы под словами «Богомерзостен всякий, кто любит геометрию», построил первый на Руси военный парусник «Орел», сожженный Степаном Разиным, завел немецкие золоченые кареты со стеклами вместо слюды, наказывал послам присматриваться к новинкам западноевропейской мысли, и боярин Лихачев доносил из Флоренции о виденной им комедии, где воины в латах рубились, из пищалей стреляли «и человека с три как будто и убили», но запросто казнил на Москве-реке заезжих еретиков. Таким образом, несмотря на уклончивые усилия Тишайшего царя по возвращению Руси в европейское лоно, она оставалась самой захудалой державой на континенте. Однако еще и то печальная истина, что это непременно должно было случиться в данных историко-географических обстоятельствах, и, наверное, переселили австрийцев в пустыню Гоби, они через пятьдесят лет будут гордиться бородами, юродствовать, бояться колдунов и относиться к католикам, как к несчастнейшим из людей.
