Фёдор Достоевский - Бесы
[330]
Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 241.
[331]
Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 240.
[332]
Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 238–239.
[333]
Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 238.
[334]
Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 242.
[335]
Разум (франц.).
Комментарии
Впервые опубликовано в 1871–72 г. в журнале «Русский вестник» (1871: № 1, 2, 4, 7, 9–11; 1872: № 11, 12). В издание 1873 года Достоевский вносит следующие изменения: 1) композиционная перестройка второй и третьей частей (следствие изъятия главы «У Тихона»; поскольку решение об изъятии главы в журнальной публикации было принято в последний момент, накануне выхода ноябрьской книги журнала, текст журнальной публикации сохранял следы её присутствия, в частности, композиционную незавершённость второй части; по содержанию, впрочем, третья часть уже в журнальной публикации была приведена в соответствие с окончательной редакцией); 2) изъятие (хотя и не полностью) из текста строк, непосредственно ведущих к «Исповеди Ставрогина»; 3) смягчение и сокращение сатирических сцен и характеристик; 4) стилистическая правка. «В целом текст романа в отдельном издании в художественном и идеологическом отношении не имеет существенных отличий от журнальной редакции» (12, 253). Текст в Полном собрании сочинений в 30 т. печатался по изданию «Бесы». Роман в трёх частях. СПб., 1873.
При подготовке текста романа использовано издание: Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Издание шестое. СПб., 1905. Т. 8. При подготовке главы «У Тихона» использовано издание: Документы по истории литературы и общественности. Ф. М. Достоевский. Издательство Центрархива РСФСР. М., 1922. В ряде случаев в тексте романа восстанавливается пунктуация и орфография прижизненных публикаций в соответствии с изданием Б. Томашевского и К. Халабаева.
Для понимания проблематики «Бесов» чрезвычайно важны подготовительные материалы к роману. В разговорах Шатова и Князя впрямую выговаривается глубинная проблематика романа, непосредственное изложение которой ушло из окончательного текста. Несколько наиболее существенных записей приводятся здесь в последовательности, принятой при публикации черновых материалов в академическом Собрании сочинений.
«— Вы, отрицатели Бога и Христа, и не подумали, как всё в мире без Христа станет грязно и греховно. Вы судите Христа и смеётесь над Богом, но вы-то сами, например, какие примеры собой представляете: как вы мелочны, растленны, жадны и тщеславны. Устраняя Христа, вы устраняете недостижимый идеал красоты и добра из человечества. На место его что вы предлагаете равносильного?
Гр<ановский>: “Положим, ещё тут можно поспорить — но кто мешает вам, не веруя в Христа как в Бога, почитать Его как идеал совершенства и нравственной красоты?”
Ш<атов>: “Не веруя в то же время, что Слово плоть бысть, т. е. что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству. Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что земная природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это и естественно и возможно. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Этими земля оправдана[318].
Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начинает приобщаться ей и уподобляться на самом деле её красоте, дивились, поражались, и кончалось тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам. Тут именно всё дело, что Слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешенье человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!”» (11, 112–113).
«Голубов говорит: “Рай в мире, он есть и теперь, и мир сотворён совершенно. Всё в мире есть наслаждение — если нормально и законно, не иначе как под этим условием. Бог сотворил и мир и закон и совершил ещё чудо — указал нам закон Христом, на примере, в живьё и в формуле. Стало быть, несчастья — единственно от ненормальности, от несоблюдения закона. Н<а>прим<ер>, брак есть рай и совершенно истинен, если супруги любят только друг друга и соединяются взаимною любовью в детях. При малейшем уклонении от закона брак тотчас обращается в несчастье. На этом-то основании социалисты и называют брак нелепостью и глупостью, не рассуждая, что нелепость от их же уклонений и от неведения закона. Уклонения ужасно могут быть разнообразны, но все зависят от недостатка самообладания. Имеющий 10 человек детей и без состояния считает себя несчастным, ибо не умеет совладать с похотливыми желаниями своими и унижается до того, что охает от некоторого лишения. Самообладание заключается в дисциплине, дисциплина в церкви. Вы говорите: раб не свободен. Но Христос говорит, что и раб может быть в высочайшей степени свободен, будучи рабом. Вы говорите, что имеющий 10 человек и имеющий одно блюдо несчастен, не имея двух, и спрашиваете: что же, если он не имеет и одного блюда, что так часто бывает? Я же говорю: да, он несчастен тогда, но опять-таки от всеобщего несамообладания и незнания закона. Поверьте, что если б все вознеслись до высоты самообладания, то не было бы ни несчастных браков, ни голодных детей; итак, закон дан, сказан и представлен в живых, если вы не послушали его, то и несчастье. А муравейником не спасётесь”» (11, 121–122).
«NB) КНЯЗЬ и Ш<АТОВ>
Князь: “Вон у них хлопочут там о кредите, о восстановлении кредитного рубля. Страшный вопрос. А ведь не поймут, что тут одно только и есть лекарство [Далее было: Ищут его снаружи, а ведь не поймут, если им скажут, что болезнь лежит не снаружи, а глубоко внутри организма. Лекарство одно]: в твёрдой идее национального начала. Ведь они засмеются, если им это объяснить”.
Ш<атов>: “Как так? Я этим вопросом не занимался”.
Князь: “Разумеется, лекарство только в одной твёрдой национальной постановке — и, главное, в неуклонности этой постановки, без шатости. Надо, чтоб эта идея организм живой приняла и всё собою проникла. Вы доказательств просите? Я уже не стану вам указывать на те осязаемые, явственные доказательства, которые всем глаза режут: на то, например, что уж если реформа, самоуправление, то уж поставь её ясно, твёрдо, не колеблясь и веря в силу нации. Всякая тут шатость только от неверия в русскую силу происходит и оттого, что немецкое начало, администрация хочет коренную русскую форму, т. е. самоуправление, к рукам прибрать. Не покажу, н<а>пр<имер>, и на то, что мы 10 000 железных дорог выстроили, а ни одного механического завода не имели до самого последнего времени, потому что все за границей заказывали, в себя не веря, да и не начинали у себя. С вооружением армии та же история. Тут целая сотня фактов сейчас наберётся нашей шатости в проведении своеобразной национальной идеи, которая страшно влияет и на кредитный рубль, если уж об нем заговорили. Всё это только соображения наружные. Вся же причина, повторяю вам, глубоко внутри лежит. Причина нравственная. Русского человека раз навсегда сбили с толку и потом всё время под опекой держали. Он нравственную самоуверенность в себя потерял. (Я не про народ говорю.) Веру во всё потерял и колеблется, как лист на ветру. Ну так вот, без этого нравственного устоя и рубль не поправится. Почему? Да вы посмотрите только на русских капиталистов и на ихние капиталы: все точно на рулетке выиграны. Отец соберёт миллионы и не накоплением, не трудом, а какими-нибудь фокусами. Большинство наших капиталов нажито фокусами. Сплошь да рядом, и не диво слышать, что наследники все в дворяне вышли, дело бросили и в гусары пошли или всё промотали. Значит, всё это фокус, до того, что тут нет и понятия, как капитал образуется. Да и не может там быть больших капиталов, где нет малых, огромного большинства малых, законной естественной пропорции с большими. Большой капитал существует только потому, что есть малый. Весь кредит и все упадшие рубли зависят только от одной устойчивости малых капиталов. Без того ничего не поправится и ничего не восстановится никакими фокусами. Без твёрдой устойки малых капиталов и без обилия их — кредиту не будет. А ведь происхождение малых капиталов единственно от народного характера происходит и, конечно, ещё оттого, насколько этому характеру развязаны руки. А есть ли у нас хоть малейшее понятие в обществе о том, как образуется капитал? Понятие-то и есть, но не в привычках, не в нравственном сознании народа. А ведь и для образования капиталов нужно тоже твёрдое нравственное основание, капитал собирается лишь трудом и упорным накоплением от поколения к поколению. <…> все наши капиталы нажиты фокусами, а не упорством труда и работы. Если и не все так нажиты, то всё-таки идея об упорстве труда и работы, веками нам чуждая, незнакомая, да мы и не веруем ей. Я видел у немцев: человек дом имеет трёхэтажный, каменный и доход получает, а между тем он всё тот же сапожник и сам продолжает тачать сапоги, упорством и берёт. Он копит и заранее знает, сколько накопит. Он спокоен и твёрд, он неизменчив, хотя и идеи приобретает, и образование приобретает, но сапожный молоток всё-таки в руках. Там хвалите или не хвалите, но одно похвалы тут достойно — что идея эта твёрдо стоит, не шатается, выработалась, верует в себя и в силу свою — что и есть самая сущность национальности. У нас этого ничего нет. У нас не верят себе, да и нельзя, потому что не во что верить-то. Шатость во всём двухсотлетняя. Вся реформа наша, с Петра начиная, состояла лишь в том, что он взял камень, плотно лежавший, и ухитрился его поставить на кончик угла. Мы на этой точке стоим и балансируем. Ветер дунет и полетим. И чем дальше, тем хуже, потому что до того уже далеко от национального начала ушли, что и потребности воротиться не ощущаем, не понимаем даже, что оно значит и для чего надо быть самостоятельным. Не понимаем даже, для чего надо свою почву любить. Ничего не понимаем, до того, что даже это и нравиться стало.
