Ирина Борисова - Разве бывают такие груши (рассказы)
И после этого мы с мужем совершили несколько безрассудных поступков. Я решила сделать то, что по разным причинам всю жизнь боялась позволить себе в разгар инфляции, плюнув на все, взять да и родить еще одного, очень позднего ребенка. Мой муж, к всеобщему изумлению, ушел с кафедры и, чтобы заколотить много денег, принялся торговать порнографической литературой.
Ну, что вам сказать про нашу новую жизнь? На пятом десятке я родила двойню и сейчас, замученная остеохондрозом и другими болячками, стираю надаренные нам из состраданья знакомыми старые пеленки и варю кашу на гуманитарном молоке. Моего мужа ограбили на второй день торговли, кафедральное начальство, сжалившись, взяло его назад, и, немного отойдя, он начал другую, более приемлемую новую жизнь, принявшись организовывать у себя на кафедре малое предприятие.
Пока у нас те же тахта и телевизор, дети орут, мы не представляем, на что будем дальше кормить и одевать их, морщины на наших лбах пролегли еще глубже, и все же мысль о том что единственный раз в жизни мы поступили правильно, плюнув на выдуманные химеры, греет нас и помогает нам в последних попытках куда-нибудь выгрести.
1991
Еще раз об отъезде
Ее зовут Ольга Абрамовна. Она учительница русского и литературы. Когда в школе она диктует детишкам, она машинально старается избегать упоминания слов "память" и "патриоты". От звука этих, когда-то таких близких, хороших слов она теперь вздрагивает с тем же омерзеньем, с каким стряхивает с себя паука. Этой нечисти она панически боится с детства. Но вопрос "ехать или не ехать" у нее по-прежнему не стоит, хотя есть для этого все основания: "пятый" пункт, тот самый, да-да. Многие коллеги не могут ее понять, завидуют, что есть зацепка, говорят: не думаешь, идиотка, о себе, подумай о детях. Детей у нее двое - младшая, вылитая копия своего русского папаши, была бы украшеньем Израиля - круглая физиономия, голубые глазищи, белые прямые патлы до плеч. Ее старший внимательно слушал дебаты об отмене записи о национальности в паспорте. Он, еще недавно дававший торжественное обещание пионер, посчитал, что унизительно отказываться от своего происхождения, и лучше бы этот закон не принимали, чтобы не было соблазна. Причем эти размышления у него применялись исключительно к маме. К себе проблему еврейства он никак не относит. "Конечно, в случае чего ты могла бы поехать к своим", - глубокомысленно изрек он. Когда Ольга Абрамовна попыталась объяснить ему, что и он где-то еврей, сын был не в состоянии понять, почему это он еврей, а не такой же пацан, как соседский Колька, тем более, что в футбол он играет лучше. А тем не менее, когда несколько лет назад этот ее сын заболел редкой болезнью крови и попал в реанимацию, первый вопрос, который задал ей врач, был - о его национальности. Узнав, что еврейская кровь присутствует, врач кивнул и молча сделал какие-то выводы. Так впервые материализовалось то, что и сама Ольга Абрамовна никогда не могла до конца постигнуть.
Теперь, когда возрождается все национальное, возрождается и еврейская культура. Люди празднуют тору, прививают детям любовь и уважение к традициям, считают себя временно проживающими в диаспоре, готовятся к отъезду на родину. Она же воспринимает все это, как плохой театр с картонными декорациями, с осыпающейся с густо набеленных щек наскоро наложенной пудрой.
Она не знает, может, их воспитывали иначе, а среди ее детских героев был также и Павка Корчагин. Не спешите кривиться и усмехаться, вспомните лучше себя. Вспомните прощальный костер в лагере, "взвейтесь кострами". Были фальшь и трескотня, но было и распирающее радостью чувстве общности, единства, и ей везло, подруги у нее были хорошие, а когда подружка Ирка ужасно удивилась, что Ольга еврейка, Ольга ничуть не обиделась - она понимала Иркино удивление, потому что и сама не могла взять в толк, как это, и что это такое?
Она не знает языка, государство Израиль для нее - такая же экзотика, как Берег Слоновой Кости. Если бы она верила в Бога, то скорее в православного, она не понимает, как это она сможет жить там, привязывать детям ленточки на пояс и надевать имеющие религиозный смысл шапки. Каждый раз, когда в той или другой республике начинается заваруха, она слушает радио и ловит себя на одной и той же мысли - жалеет русских, оказавшихся там, думает: а нам-то здесь как хорошо, а потом каждый раз одинаково спохватывается: "Да мне ли радоваться?" Она заранее знала, что ее не возьмут в университет и пошла в педагогический, не ропща и принимая это, как данность. Она смотрит на себя в зеркале - ну, карие глаза, ну, волосы темнее и вьются - ну, и что, неужели отличие только в этом?
Если русскому человеку сказать, что он не похож на русского, он обидится. Когда одна знакомая дама сказала: "Ольга Абрамовна, да вы не похожи на еврейку!", дама захотела польстить. Ужасно, но в ответ в Ольге Абрамовне возникло теплое чувство признательности.
1992
Такая страна
В последнее время люди у нас многое поняли.
Болтуны поняли, почему их не принимают всерьез, лодыри - почему всем от них постоянно чего-то надо, пьяницы - почему жены вечно орут и замахиваются сковородкой.
Любители поваляться на диване с газетой поняли, почему не они, а кто-то другой делает открытия и пишет романы, задиристые зануды - почему постоянно получают фонари под глаз, дурные руководители - почему нет никакого уважения от народа.
Некрасивые девушки поняли, почему не за ними ухаживают усатые красавцы, сварливые жены - почему к более ласковым подругам уходят мужья, рассеянные хозяйки - почему подгорает картошка и бежит с плиты молоко.
И еще многие-многие люди теперь все-все поняли.
- Это такая страна! - прозрев, радостно объясняют они друг другу. - В этой стране и не может быть иначе!
И им становится чуточку легче.
1991
По ту сторону шкафов
Недавно двух моих подруг сократили, а меня пересадили в другой отдел, в чужую комнату, в угол, за шкафы. По другую сторону шкафов деловито шумят незнакомые люди, они не стремятся к контактам со мной, у них есть работа и, проходя мимо, они скользят отстраненным взглядом. А однажды я слышала, как они планировали, что собираются разместить в моем углу потом. Это "потом" означало, видимо, после моего сокращения.
У меня нет работы - это, действительно, верный признак. Когда я прихожу к начальству, оно уклончиво качает головой и просит подождать. Две мои подруги вошли в план по сокращению на прошлый квартал. Я, возможно, войду в текущий.
Я сижу целый день за шкафами и думаю. Я думаю, что можно, наверное, что-то сделать, изобрести и предложить, чтобы все изумились, ахнули и сразу вычеркнули меня из списка. Потом я начинаю размышлять, что, может, это перст судьбы: я всю жизнь терпеть не могла свою унылую службу, несколько раз порывалась уйти, но всякий раз оставалась, у меня не хватало духу плюнуть на диплом, броситься в групповоды или в руководители кружка при ЖЭКе без гарантии на деньги и успех, скатываясь по социальной лестнице.
И вот теперь я сижу за шкафами, потихоньку слушаю радио, а по мозгам бьет напыщенная реклама. После работы я иду по городу мимо автоматов с выдранными трубками, лотков с брошюрами о чудесных свойствах воды, анкетами на выезд, руководствами, каким святым молиться при нужде и болезни. На остановке, когда час нет трамвая я захожу погреться в коммерческий магазин и смотрю, как в неправдоподобно дорогом телевизоре весело пляшут разноцветные негры. Греющийся тут же пенсионер вслух вычисляет, сколько "Побед" можно было купить за эту цену при Сталине. Под гортанные негритянские вскрики мы обмениваемся с пенсионером одинаково затравленными взглядами, и, придя домой, я в который раз думаю, что надо, наконец, что-то делать.
И однажды, когда я сижу, по обыкновению за своими шкафами, я слышу по радио рекламу центра социальной ориентации, обещающую путем строго научного, по американским методикам, тестирования выявить скрытые склонности и возможности каждого человека и указать его истинное предназначение. Я долго сомневаюсь, но все же иду, с трудом нахожу разрекламированный центр в каком-то грязном подвале и, ответив на множество странных вопросов, предложенных огненноволосой красавицей, узнаю, что, оказывается, мне следовало родиться в Париже, а для этой жизни я не предназначена вовсе, и остается только плыть по течению. Выбираясь из подвала, я трогаю опустевший на приличную сумму кошелек и думаю, сколько всего могла бы позволить себе на так глупо потраченные деньги.
Чтобы хоть как-то окупить полученный совет, я остаюсь сидеть за шкафами. Люди по другую сторону по-прежнему не замечают меня. Реклама по радио ежедневно издевается. В этом квартале меня, кажется, забыли сократить, значит сократят в следующем.
1992
Она никогда ничего не просит
Я теперь занимаюсь коммерцией. Она по-прежнему сидит в конторе. Когда-то мы вместе учились в школе, потом в институте. Теперь она иногда заходит в мой офис, проезжая мимо. Она всякий раз отнимает у меня сколько-то времени, и хоть каждая потраченная не на дело минута всегда ощутима, ей я стараюсь это не показать. А между тем, разговоры наши полезной информации не содержат.
