Федор Кнорре - Орехов
Виола сидела поперек постели, прижавшись спиной к нагретому полотну печи, спрятав ноги под одеяло, а он лежал, закинув руки под голову, и не отрываясь смотрел на ее слабо отсвечивающее лицо привыкшими к полутьме глазами.
Он молчал и думал о том, как бывает: много раз смотришь на какой-нибудь узор или на беспорядочное переплетение веток дерева у себя под окном, до тех пор, пока однажды вдруг не разглядишь в них очертаний скачущих всадников с развевающимися волосами или парящей птицы. И с тех пор стоит тебе взглянуть, и ты сразу же видишь именно то, что однажды распознал. И он думал, что теперь уже никогда не сможет не видеть того, что распознал в лице Виолы, чего-то, чему названия не придумаешь, ставшего родным, прекрасного и скрытого от других.
- Тебе тепло? - спросил он, поглаживая ее тонкую теплую руку выше локтя.
- Так, точно я согрелась в первый раз с тех пор.
- С каких пор?
- Ну с тех... С до войны... С давних-прошлых пор, когда меня выбросило из жизни взрывной волной. Я тебе что-то болтала про это? Или это все спилось?
- Нет, помню. Про какую-то собачонку...
- Да, я тебе про тот день говорила... Знаешь, у меня была красивая мама. Молодая, добрая, нежная - я знаю, ей радостно, что я так тебе про нее говорю. Нет, я не сумасшедшая... Ну, если человек уходит из комнаты и знает, и верит, что все оставшиеся в его отсутствие будут с любовью и нежностью о нем говорить. От этого ему радостно? Ну, вот и мама знала, что, когда она уйдет, я буду мечтать и думать так о ней и говорить человеку, которого я полюблю... И мне радостно, мне отрадно вспоминать, что моя мама бывала счастлива. Меня еще на свете не было, и они единственный раз поехали с папой в Крым, им казалось, что это только самое начало, что самое лучшее у них еще все впереди! Им было хорошо, мама рассказывала, они жили в каком-то бывшем дворце, где среди пахучих зарослей у лестницы стояли маленькие курчавые мраморные львы. Я их никогда не видела, но я рада, что мама их любила гладить. Днем они были горячие от солнца, а к ночи остывали, и, положив ладонь им на голову, можно было угадать, давно ли началась ночь, - к утру они становились совсем прохладными. Те же самые звезды, на какие мы с тобой смотрели сегодня, там блестели гораздо ярче, и в воздухе среди одуряющего запаха роз носились бесчисленными искорками летающие светлячки, похожие на световой дождик, который не падает, а только играет в воздухе зелеными капельками света. А потом при голом свете потолочной лампочки, освещавшей одни шапки и плечи столпившихся людей да кирпичные стены подвала домоуправления, маму внесли со двора и уложили на продавленный клеенчатый диван после того, как вытащили из-под рухнувшей во дворе стены, и ей казалось, что кирпичи все еще давят ей на грудь, и она нетерпеливо показывала, чтоб их сняли. Потом подошел кто-то в белом халате, надетом поверх толстого пальто, и сказал мне: "Отойдите!" Но я не двинулась. И тогда он сказал: "Отвернитесь!" И я отвернулась. Человек этот очень скоро отошел, громко спрашивая: "Где тут еще пострадавшие?" Тут же скоро дали сигнал отбоя воздушной тревоги, и все, толкаясь и шаркая ногами, пошли наверх из подвала, а я осталась одна, гладила маме ладонь и почему-то думала все время, что вот этой милой ладонью она гладила курчавого маленького льва среди тех пахучих зарослей. Потом я вынула платок и стала вытаскивать из уголков глаз у мамы крошки известки, которые насыпались туда во время взрыва, и меня насильно вывели наверх, и тут, это я тебе рассказывала, я увидела мальчика и собачонку, придавленную той же самой стеной, и ее глаза, тоже засыпанные известкой... Это тебе не нужно, что я рассказываю? Я никому не говорила. И никогда никому больше не скажу. До самой смерти. Это ничего? Сегодня такой день, что все можно?
- Спасибо, что ты мне говоришь... Хочешь, мы поедем туда потом и погладим их курчавые морды! Хорошо?
- Хорошо... Только этого никогда не будет. Это все только сегодня можно. Сегодня первый и последний наш день. Все можно, все не считается.
Потом, держась в темноте друг за друга, они прежней дорогой пробрались через скрипучие сени на крыльцо. Перед светом на улице еще похолодало.
- Дальше не ходи. Теперь прощай. И уезжай спокойно. Ты ни о чем не думай и не старайся до отъезда увидеться, я так прошу, так мне нужно, и все равно будет, как я говорю, только мне будет больней, пожалей меня, хорошо? Не ходи за мной и не ищи. Прощай, милый.
Она прижалась к нему, обняла и поцеловала, как целуют близких не на счастье - на долгое прощанье.
Глядя ей вслед, он остался стоять на крыльце. Странная она, думал он, все хорошо, только некоторые нежности лишние, разговоры эти, да еще все эти "в последний раз"... Вот сейчас дойдет до угла, обязательно обернется и помашет ему рукой, это уж совершенно точно, почему-то все они так делают. И он ласково, снисходительно усмехнулся, чувствуя, как потерянное было чувство мужского превосходства возвращается к нему.
Своим легким и быстрым шагом она дошла до угла, Орехов уже начал приподнимать руку, чтоб тут же помахать ей в ответ - наверно, все-таки ей это приятно будет, - но она, даже не запнувшись ни на мгновение, круто завернула и скрылась за углом. Шаги ее, затихая, еще вскрипывали вдали, а угол был пуст.
Орехов смотрел на этот пустой угол и ничего не мог понять. Ушла, даже головы не повернула! Еще не соображая, зачем это делает, он, выругавшись, спрыгнул с крыльца, быстро побежал за ней следом. Уже на бегу он решил только заглянуть за угол, чтоб она его не заметила, и ни за что не окликать.
Он добежал и заглянул - и увидел ее неожиданно почти рядом. Она шла неровным, заплетающимся шагом, медленно, все медленнее и скоро остановилась совсем, ухватившись за столбик чужого крыльца. И вдруг села на заметенную снегом ступеньку. Тогда он испугался. Она не так села, как присаживаются молодые женщины, легко и прямо, тотчас же машинальным движением поправив платье на коленях, нет. Виола опустилась на ступеньку так, как садятся усталые старухи при дороге после долгого пути, тяжко сгорбясь, уронив руки ладонями кверху на колени.
- Что с тобой? Заболела? - Он быстро подошел и остановился, боясь к ней прикоснуться, чтоб не причинить лишней боли.
- Зачем пришел? - с тоской сказала, не разжимая зубы. - Я ведь так просила. Уходи домой... Прошу...
- Как же уйти? А ты так сидеть будешь? Как мне уйти?
- Уйдешь. - Она вдруг, твердо выпрямившись, вскочила одним толчком и пошла прочь прежней своей упругой, быстрой походкой так, что он едва за ней поспевал. - Ради бога, оставь ты меня... Да ладно, пускай, все равно... У меня будет ребенок... Вот, выговорила... Не знаю... наверное, будет, какая разница тебе-то. Вот так случилось... - Он что-то попытался выговорить, но она перебила и четко, с отвращением договорила: - Не надо меня было заставлять говорить, тебя это не касается... Теперь уходи, не хочу даже, чтоб ты смотрел на меня!
Когда он опомнился, она была уже за другим углом, наверное за многими углами, где-нибудь недалеко от своего дома. Все в нем смешалось: стыд, отвращение, обида, брезгливое чувство и гнев.
Он сплюнул на снег, крепко вытер кулаком губы, которые она целовала, и пошел к дому.
До самого вечера он валялся на кровати. Раздумывал долго и попеременно приходил к выводу, что история получилась постыдная и самая пошлая. Он вспоминал все эти словечки, нашептанные в точно снящейся темноте комнаты прошлой ночью, и стискивал зубы от стыда, от оскорбления и досады, что его обманули, запачкали, впутали куда-то...
То вдруг все это легко слетало с него, точно пух от ветра, все делалось терпимо и простительно - бедная девчонка, попавшая в беду, а сам он не лучше того, другого, но тут же, вспомнив о существовании другого, опять чуть зубами не скрипел от нестерпимой жажды набить кому-то морду, отомстить. И отлично понимал, что ее и на свете-то нету, к сожалению, этой воображаемой морды, которую так часто хочется набить, чтобы отвести душу; можно только срывать обиды и злость на тех, кто послабее или беззащитнее тебя.
К вечеру все в нем улеглось, встало на свое место и вернулось прежнее сознание благополучной устроенности и улаженности жизненных дел.
Когда он постучал в дверь комнаты-лавочки, ему открыли сразу, точно ждали этого стука каждую минуту. Валя стояла, загораживая вход.
- Вам что? - торопливо и тихо заговорила она, глядя мимо него. - Вы зачем сюда?
- Ты что же, пустить меня не хочешь? - спокойно сказал он заранее приготовленное и увидел, как от этого "ты" белые пятна начали проступать у нее на скулах.
Из-за второй, неплотно прикрытой двери уже слышен был голос ее отца, благодушно приглашавший его заходить, радушный, гостеприимный, голос владельца глубоких мягких кресел, приветливо потрескивающего камина, невыразимо нелепый в этой пустой комнате со столом, покрытым вместо скатерти желтой газетой с круглыми следами закопченного чайника.
- У нас тут деловой разговор! - громко сказал Орехов. - Нам поговорить надо.
