Григорий Свирский - Мать и мачеха
"... У микрофона появился курносый скуластый человек в гимнастерке и с покрасневшими от недосыпания глазами.
-- Я расскажу вам о подвиге радиста сержанта Рувима Спринцсона, -сказал Александр Клюканов. -- Он не выйдет на эту сцену: его уже нет в живых. Радист Спринцсон пробрался со своей рацией в развалины кирпичного завода, чтобы корректировать оттуда огонь нашей артиллерии. Фашисты начали окружать завод. И тогда на КП поступила радиограмма: "Огонь на меня!". Возникло предположение, что фашисты схватили Спринцсона и послали эту радиограмму, чтобы запутать наших артиллеристов. Запросили кирпичный завод: "Сообщение не поняли, повторите!" И опять пришла радиограмма: "Огонь на меня!", "Огонь на меня!", "Огонь на меня!" -- кричал Рувим Спринцсон. Тогда полковая артиллерия обрушила на кирпичный завод шквал огня".
"Невский пятачок" -- так назывался клочок земли, отвоеванной солдатами и матросами на левом берегу Невы. Мы держались на нем 285 дней и ночей и не пропустили немцев в Ленинград. Траншейные бои за деревню Ивановскую были сродни тем боям 1941 года.
Из радиорупоров звучала песня, написанная композитором Натальей Леви. Там были слова:
...Мы умеем драться, как Клюканов,
Как Спринцсон, умеем мы стоять.
Радист Рувим Спринцсон стал подлинным героем Ленинграда. Его знали все. Его именем клялись. Это история обороны. Даже после войны я слышала эту песню: "... Как Спринцсон, умеем мы стоять..."
Ни он, ни Клариса Чернявская, погибшая вместе с ним... не стали Героями Советского Союза. Я вспоминала об этом не раз, и вот почему...
Когда началась война, один из наших соседей-латышей, напившись пьяным, кричал на улице: "Пусть только немцы придут, самолично прикончу всех евреев". Всерьез это восприняла не я, а моя мама, которая умоляла меня не возвращаться поздно домой. Я же думала об этом с недоумением: сосед не любил пограничников, которых к нему, как и к нам, подселили, а расправиться обещал с евреями... Странно!.. Не ведала я, что с этими странностями мне придется сталкиваться в ситуациях самых неожиданных...
Осенью 1941 года, когда бои поутихли (немцы стали окапываться), меня вызвали в политотдел дивизии НКВД, вскоре переименованной в 46-ю стрелковую дивизию. За столом много офицеров, видно, шло какое-то заседание. Едва вошла, меня спросили:
-- Говорят, что ты латышка. Правда? Так и запишем, лады?
-- Нет, -- сказала я спокойно. -- Я еврейка.
Полковник, сидевший за столом, встал и обратился ко мне:
-- Мария, а не все равно? Считай, Родине нужно, чтоб ты была латышкой...
Что-то, скорее даже не в его словах, а в его улыбочке, было оскорбительным.
-- Поздно, -- ответила я с упрямством, порой мне свойственным. -- Моя мать родила меня еврейкой, и я умру еврейкой...
Очень им не понравился мой ответ. Меня выпроводили матом, а вышедший следом начальник политотдела дивизии бросил яростно: "Жиденыш! И на фронте бывают шальные пули..."
Я ничего не понимала. Вечером меня разыскал политотдельский писарь. Ленинградский студент, с которым мы как-то перебросились несколькими словами. Он мне сказал, что я зря упрямилась. Пришло указание представить на звание Героя Советского Союза одного латыша и одного эстонца. Такая разнарядка, мол, не все латыши и эстонцы стреляли в русских... "Ты -разведчица, "языков" приволакивала, в рупор по-немецки кричала, чтоб фрицы сдавались. Дважды ранена. Подходящий кандидат. А ты, понимаешь..."
-- А на евреев нет разнарядки? -- спросила я запальчиво... -- Когда будет, зови!
И вот когда узнала, что ни Рувима Спринцсона, вызвавшего огонь на себя, ни Кларису Чернявскую к званию Героев даже не представили, а звания Героев получили три русских парня, и среди них сержант, находившийся в наших траншеях и, по сути, спасенный Рувимом, я впервые задумалась о том, что "что-то гнило в Датском королевстве...", хотя еще не знала, насколько гнило; что даже существует указание Москвы по поводу "лиц еврейской национальности".
Но до солдатских траншей эта "политотдельская вонь" (назовем это так) еще не доходила. Хотя надо мной подсмеивались, и частенько. Да и как тут солдату не улыбнуться. Одна девчонка в разведвзводе. Вши заели солдат. Они стаскивают рубахи, штаны, а каково девчонке? Я должна была искать брошенную землянку и там, раздевшись догола, пыталась очиститься от гнид. Иногда мне помогали, кто-нибудь встанет в дверях и говорит: "Не суйся, Маруська там вшей давит!" Ну, и пошло по окопам: "У разведчиков спектакля, покупай билеты: Маруська вшей давит!"
А банный день! А сходить по нужде! Как-то уединилась, забралась под кустик, над бруствером траншеи, немцы то ли не сразу заметили, то ли дали мне спокойно посидеть, но когда стала натягивать штанишки, просвистело слева и справа. Я свалилась в траншею, штанишки у пяток. Ох, гоготали в окопах о том, как Маруськин зад немцев ослепил... Однажды после разведпоиска, когда мы удрали, едва живы, и разбрелись, я заблудилась в болотистом лесу и... меня взяли в плен разведчики -- соседи с Волховского фронта. Забили мне в рот кляп, притащили в свой штаб. Ну, тут уж просто был создан целый фольклор. Какой-то окопный весельчак даже показывал в лицах, как Маня в плен попала, но не сдалась...
Поначалу, признаться, меня раздражал этот солдатский гогот, пока не поняла, что смеются не надо мной, а над своей солдатской судьбой, в крови и вшах, смеются, чтобы выжить, не сойти с ума. А мне было достаточно, чтобы после кровавой стычки кто-либо спросил в тревоге: "Манька, ты жива?!"
1 декабря 1941 года мне вручили медаль "За отвагу" (No 24275). Срочно вызвали из окопов в Смольный, и там награду вручил мне Жданов.
Разведвзвод гулял до следующего задания. Трое суток. Шнапс из немецких блиндажей даже к губам поднесла, чтоб не обижать ребят. Шоколаду немецкого навалили гору...
Странно, но дожила до Победы, хотя была ранена и в третий раз, и точно отдала бы Богу душу, если бы не партизаны, которые выходили меня, затем вызвали самолет, доставивший меня на Большую землю. О том, что пережила, можно было бы написать книгу. Но кому нужна еще одна книга об окопной грязи и окопной верности. Есть Ремарк, есть Казакевич. Достаточно! За взятие Берлина вручили мне орден Красной Звезды. Я вышла замуж и... снова попала в армию: понадобились переводчики.
В 1953 году и меня, и моего мужа вышибли из армии без объяснения причин. Причину, правда, узнала в парткоме, где висела стенгазета на всю стену, а в ней большая статья обо мне. Она была приклеена на огромный рисунок: снежная баба с метлой выметает каких-то маленьких человечков и подпись: "Избавляемся от сорняков..."
Если бы я не понимала причин, по которым меня, в страшные дни процесса врачей, вышвырнули "из рядов", мне объяснили бы это в очередях, в трамваях, в частности, тот милиционер, который в магазине схватил меня за шиворот и выбросил из очереди, в которой я простояла несколько часов, со словами: "Что, Сара, масла захотела, вон, жидовская морда!..."
Да, такие случаи травмировали, но... почти забывались. Вернее, не забывались, а отдалялись, теряли остроту, оттесненные новыми заботами. Две дочки росли. С мужем споры, а потом и разрыв, поймала его на лжи и холуйстве перед властью. Мало его били...
О прошлом думала редко, разве что в день Победы, надевала свои боевые награды, ходила-позванивала ими, как свадебный конь. Девочки мои гордились мной, хотя перед своими мальчиками гордости не выказывали. Наоборот, иронизировали. Мамахен, говорили, у нас вся в мудалях. Жили дружно.
Через 25 лет после войны, в конце шестидесятых, постучали в мою дверь какие-то мальчишки с пионерскими галстуками. Оказывается, ленинградские следопыты. Два года, говорят, вас искали... "Как зачем! Вы -- Мария Фридман, разведчица с Невского пятачка?.." Героев, значит, ищут.
Отправилась я первый раз после войны в Ленинград, оттуда в город Кировск (бывшую Невскую Дубровку), в школу, где учились мои следопыты. Когда пришла, школа выстроилась, горн трубит в мою честь, барабан гремит, затем все зааплодировали, повели в комнату Боевой Славы, там висит, в самом центре, мой портрет, какой я была, когда мне было пятнадцать с половиной. Портрет большущий, словно я кинозвезда или партийный вождь. Всплакнула я, конечно, ребят вспомнила.
Когда вернулась домой в Ригу, получила письмо от директора школы, в котором он сообщал, что школу на Невском пятачке назвали моим именем и что они получили много писем от бывших солдат нашего 952-го "клюкановского" полка 268-й дивизии. "...Вас вспоминают многие", -- пишет. В конверт вложена выписка из книги ("Зирокса" в советских школах нет, старательно переписано детской рукой). Из книги "От Невы до Эльбы", автор командир 268-стрелковой дивизии генерал Борщев. Приводит Борщев рассказ капитана Арсеньева, вот он:
"...Я вернулся к телефону, доложить обстановку, когда сильная вспышка ослепила меня. Придя в сознание, увидел, что меня перевязывает Маша Фридман. Я не слышу... Кроме ранения, я был еще сильно контужен. Маша с двумя бойцами вынесла меня с поля боя".
