Илья Фаликов - Полоса отчуждения
- Деньги проели, придется прохлывать, - сказал Блоха. Вожди его нисколько не смущали. Только что он при них рассказал мне, как Косой заговаривал билетерше зубы, а Блоха лез ей в сумку, висящую на боку, но она заметила и подняла дикий хай. Сумку пришлось сорвать. Вообще-то чаще всего мы грабили пьяных. Или уединившиеся парочки где-нибудь в подворотнях. А то и старух с авоськами. Щадили разве что безногих инвалидов на тележках.
Прохлынуть в кино нетрудно. Спрятался за чьей-нибудь широкой спиной в толпе на проходе в кинотеатр - и ты там, внутри. Это удается даже зимой, когда одежда вроде бы мешает и ты в ней больше заметен, а летом - фи, пустяк. Я в летнем кинотеатре пересмотрел бесплатно все что можно и чего нельзя. Мне всегда было "до шестнадцати", а я на это начхал. Когда в "Утраченных грезах" играла мандолина, а из-за большого камня на морском берегу во время драки подлетала бескозырка - дух захватывало.
Однако нас на этот раз было много, и не всем удалось прохлынуть, в том числе мне. Летний кинотеатр наполовину, где-то высотой в два человеческих роста, был обит зелеными досками, а выше, до крыши, стен у него не было, а были деревянные длинные планки, сбитые между собой так, что все это состояло из ромбовидных отверстий. Если забраться на соседнее дерево, все на экране прекрасно видно.
Когда я залез на дерево, уже шел киножурнал. Показывали фашистских преступников и изменников Родины на народном суде, гневных обвинителей и кадры злодеяний: дымящиеся руины сел в сугробах, кошку на черной печной трубе, оставшейся от сожженной хаты, виселицы с черными сосульками повешенных, неузнаваемые лица людей, согнанных на казнь партизан. Что-то мне стало тяжело на все это смотреть, да и холодало уже, потому что вечерело. Я спустился с дерева, ободрав пузо, и поплелся домой вверх по улице Лазо, мимо дома братьев Ломотюк. Пах и пузо горели.
Два сокола-сапсана взяли лебедя в вилку - снизу и сверху. Сердце этого лебедя достанется им. Они били наверняка. Только что они, прикрепленные тонкими медными цепочками, зорко дремали в руках своих хозяев - всадников, возвышающихся на высоких седлах, под которыми споро и спокойно бежали вверх по тропе белые мохнатые монгольские иноходцы небольшого роста. На крепких зубах всадников потрескивали жареные кузнечики. Под горой сияло озеро с лебедями. Соколиная охота. Ван давно не видел ее и не был уверен, что видит ее сейчас, сквозь синюю гору. Однако он серчал на соколов и жалел лебедя.
За горой лежала озерная долина, там и сям населенная. Долина веками не знала людей, пока не пришли русские, а следом за ними, словно по сигналу длинной медной императорской трубы, в долину хлынули из-за гор гремучие потоки почти забытых Ваном соотечественников. Они вели себя недостойно. Не все, но многие занимались разбоем и грабежом, не чураясь будничного убийства. Их оправданием могли бы послужить те, кто тихо вел рыбный, грибной, звероловный, женьшеневый промысел или даже сел на земле. Но и земледельцы не хотели ладить с русскими. Они сжигали их скирды и хаты, уводили скот и женщин.
Русский нанимался к манзе. Ван не любил этого слова, оно содержало презрение к его народу, но, увы, било без промаха: бродяга, беглый, выходец. Удивительно, но соотечественники Вана, кажется, сами себя так назвали и уж по крайней мере пользовались им без всякого принуждения и обиды. Ван вынужден был и сам мысленно прибегать к этому слову, хотя следовало бы произносить мань-цзы. Он отвык что-либо произносить. И он чутко слышал тот новый человеческий язык, который все настойчивей распространялся по тайге, перекрывая язык самой тайги. Он и расстояние про себя измерял уже в верстах, а вес - в пудах. Русский нанимался к манзе в батраки и работал на него с утра до вечера, чтобы вечером выкурить свою порцию макового зелья. Появились плантации мака, поначалу небольшие. Их берегли как зеницу ока.
Конечно, жизнь шла своим чередом. По утрам в долине мычали быки, ржали у водопоя лошади, блеяли овцы в хлевах, визжали черные длинноносые свиньи, кудахтали куры, гоготали гуси и утки, кричал осел, не желая вставать под мельничное ярмо на свою слепую работу с завязанными глазами. Жизнь шла своим чередом, но Вану она напоминала белое пятно на груди черного маньчжурского медведя, когда он встает с распахнутыми верхними лапами в полный рост, - оно походит на безголовую птицу с распростертыми крыльями. Никуда не летит эта птица. Или он преувеличивал? Перекладывал камень своей старости на крутую шею озерного лебедя? Неужели он не слышал гогот, кряк, писк, свист, шип и крик - звук самой жизни, идущий с озера? Или глаза его не видели золотого блеска, исходящего от оперения фазаньих стад, пасущихся и жирующих на тучных нивах долины? Или уши его не ловили трубу изюбрового рева в горах? Грома небесного, производимого тигриными глотками в страстные звериные ночи? Природа соответствовала себе. Ее губили люди.
Шло беспощадное лесоистребление. Особенно страдал драгоценный тис, но и дубы валили без жалости и без счета, потому что в отечестве Вана очень ценится слизистый гриб, вырастающий на стволе через год после порубки. Русским лес рубить запрещено - соотечественники же вывозят его по-воровски сухим путем, через горы. Ван не питал излишней слабости к русским, он не был слеп и все видел, но стыдно было за своих больше, чем за чужих. Потому что свои не только лучше умели работать в тайге и на земле, но и подличали намного больше. Они спалят тайгу. Вану было ясно, зачем манзы выжигают осенью на большое расстояние траву вокруг жилищ - чтобы тигры знали свое место, знали место человека и не приходили незамеченными. Чтобы пастбище поскорей обновлялось сочной травой. Чтобы таежный пал останавливался перед бестравьем искусственных паленин. Но человеку этого мало. Вместо опасной и многотрудной облавы на зверя люди осенью поджигают сухую траву и валежник, пламя перекидывается на деревья на несколько верст по направлению ветра, зверь летит по ветру туда, где нет огня, а там - двадцативерстные засеки и бездонные ямы. С трех-четырех сторон зверя, счастливо обежавшего яму или не разбившего себе лоб о наставленные на него стволы посеченного леса, бьют в упор пулями дум-дум наповал.
Что и говорить, русские не знают тайги. Не знают озера. Они не умеют солить икру, выкидывают ее, а в калуге икры по три-четыре пуда. Казак - тот же гольд, который берет у манзы в долг порох, дробь, табак, соль и чай без надежды выйти из кабалы, сколько связок соболей ни приноси шанхайскому скупщику и местному маклаку. На капустных становищах - игра в кости, банковка, рулетка снов, ханшин, опиум, противоестественный разврат. У озера расплодились ханшинные винокурни, потому что в долине скучены русские войска. В голодные годы мужики уступают манзам жен и дочерей за деньги или за двухпудовый мешок чумизы в месяц. Продают и мальчиков.
Ранней весной умер медведь, зимовавший в землянке Вана. Умер прямо там, уже в земле, и Ван решил, что там он его и погребет, покрыв пластом обильного дерна и забросав прошлогодней листвой и хворостом. Зачем Вану землянка? Когда он хоронил своего товарища, из близких голых кустов татарника безмолвно и печально смотрел амба. Где-то вдалеке выли и плакали красные волки, ибо, налетев на волчью стаю, птицы вырвали из их зубов последние куски кабаньих останков. Дул юго-западный ветер, взламывая озерный лед. Ото льда шла широкая полоса холода.
В Тигровой пади сгустился белый туман, влажно стекая по стволам студеных деревьев. Из каменных берез еще не капал сок. Первым прибыл лебедь-кликун, привел баклана. Громче ворона прокричал ибис. Высокое солнце над синей горой, застланное ползущим к нему туманом, исчезло в черной огромной туче птичьего пролета. Небо над тайгой застонало бесчисленными горлами возвращающихся с юга пернатых. На могучих спинах гусей пригрелась птичья мелочь. Навстречу им, на юг, стадо за стадом двинулись близорукие дикие козы. Палками по головам их бессчетно били казаки.
Постепенно в каждом затоне важно встал на дежурство белый черношеий журавль, поджав голенастую ногу. По ночам его тревожили уханье выпи, хорканье бекаса, плач болотной совы, стук черного дятла по белой березе. Под утро всех перекрикивал лебедь-кликун. Он оповещал о приближении лета, сезона дождей, когда юго-восточные муссоны придут, чтобы рухнуть ливнями в озеро, переполнить реки, переполошить мир суши постоянным присутствием во вселенной грозной водяной стихии.
Тигровую падь подтопляло, но она справлялась со всеми своими заботами. Она походила на весеннюю тигрицу, по тысячелетнему закону идущую рожать в ту пещеру, где не будет веять смертью над головами ее детей. Пока не настала осень, когда изюбры ревут над ее головой в горах и молнии высекаются из ветвистых рогов дерущихся самцов, а коровы покорно ждут явления жестокого победителя, в пещере появляются и через пару недель веселятся прозревшие котята, и их мать спускается в дубняк за кабаном, никогда не наслеживая у входа в пещеру и не помечая ее и пространство перед нею своими испражнениями. Никто не должен посещать ее пещеру - ни летучая мышь, ни даже отец ее детей. Заслышав крики рыжих соек и голубых сорок, всегда вьющихся над продвигающимся тигром, мать уводит котят в другое логово. Вот почему тигры чаще всего не помнят места своего рождения.
