Юзеф Принцев - Гори, гори, моя звезда
- "Бабушка в окошке"! "Письмо"!..
Раз! Нет ни бабушки, ни окошка! Два... Было письмо - и поминай, как звали!
После четвертой партии потный, насупленный Санька бросил палки на траву и, ни к кому не обращаясь, заявил:
- Надоело!
Ребята деликатно молчали, а Санька, чтобы восстановить престиж, небрежно предложил:
- Бабки побросать желаешь?
- Не умею... - сокрушенно вздохнул парень, лукаво щурясь на Саньку. Никогда, понимаешь, в руках не держал!
Санька был обезоружен такой откровенностью и решил, в свою очередь, быть великодушным:
- В рюхи ты играть мастак... Но бабки похитрей - это тебе не палками махать!
Парень подтвердил, что махать палками действительно невелика премудрость, чем окончательно расположил к себе Саньку. Они уселись рядом на плетне и завели неторопливый разговор. Санька заявил, что пушка - это не пулемет, и парень согласился с ним. Затем они слегка поспорили о преимуществе русского штыка перед австрийским, и Санька вынужден был признать, что хотя австрийский тесак незаменим в хозяйстве, но четырехгранный русский удобней в бою.
- Слушай! - вдруг доверительно обратился к парню Санька. - Можешь за меня с вашим главным поговорить?
- С нами хочешь? - догадливо подхватил парень.
- А что, нельзя?
- Годами не вышел.
- А ты вышел?
- Я, брат, соврал! Прибавил себе малость.
- И я совру.
- Не поверят.
- Тебе поверили?
- Время было такое, что поверили. Теперь, брат, строго!
- Эх!.. - досадливо протянул Санька и отрубил: - Все равно к вам сбегу!
- Мать у тебя есть? - серьезно спросил парень.
- Есть... - вздохнул Санька. - Сестренка еще...
- У меня тоже - мать и сестренка... - задумался парень и, помолчав, негромко запел:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы,
Подожди немного,
Отдохнешь и ты...
- Это что за песня такая? - недоуменно взглянул на него Санька.
- Солдатская...
- Какая же она солдатская? Чудной ты!..
- Раз хорошая, значит, солдатская... - медленно, точно повторяя где-то уже слышанные слова, ответил парень.
- Скачет! - закричал вдруг Сергунька. - Этот... В кожаных портках!
Ребята, обгоняя друг друга, бросились к дороге. Санька кинулся было за ними, но, оглянувшись на парня, остановился. Охрипшим вдруг голосом сказал:
- Пойти, что ли, поглядеть?
- А чего ж? - кивнул парень. - Сходи...
- Ты тоже топай, - посоветовал Санька. - А то влепят тебе за отлучку!
- И очень даже просто! - нараспев ответил парень и озорно подмигнул Саньке.
Санька перескочил через плетень и побежал к церкви.
* * *
Вороной, покрытый хлопьями пены, стоял у крыльца штабного дома. Коновод уже расседлал его, вытирал попоной лоснящиеся бока и спину коня, неодобрительно качал головой и ворчал в усы.
Ребята, облепившие ограду, выжидающе смотрели на Саньку. Комкая в руках фуражку, он не отрывал глаз от жеребца. Потом, не глядя, кинул фуражку через плечо и решительно направился к крыльцу. Остановившись за спиной коновода, тронул его рукав.
- Поводить надо коня. В мыло загнали!
Коновод обернулся, оглядел Саньку с ног до головы, опять повернулся к вороному.
- Такого коня не жалеют! - не унимался Санька. - Хозяева! Так и запалить недолго!
Коновод бросил попону и, вынимая кисет, доброжелательно покосился на Саньку.
- Ему небось обиход с понятием нужен! - заливался соловьем Санька. Овес по часам-ходикам давать! Не мерин косопузый! Я бы за таким конем, как за дитем малым, ходил! Дай повожу, дяденька!
- А если уши оттяпает? - усмехнулся в усы коновод.
- Не оттяпает! - заверил его Санька и, не дожидаясь согласия, потянул за повод.
Жеребец, осторожно переступая точеными ногами, пошел за ним. Санька чувствовал на шее его горячее дыхание. Дойдя до церковного крыльца, Санька остановился. Вскочил на крыльцо и прыгнул коню на спину. Жеребец взвился на дыбы. Прижавшись к ограде, ребята испуганно ахнули. Через площадь бежал коновод и кричал, размахивая недоуздком.
Санька, крепко обхватив ногами конские бока, судорожно вцепился в поводья. Жеребец сделал "свечку", мотнул головой и понес бешеным галопом.
Коновод заметался по площади и, беспомощно всплеснув руками, побежал в дом. Через минуту на крыльцо выскочил знакомый парень в распоясанной гимнастерке. За ним выбежал коновод и трясущимися руками принялся седлать гнедую, стоящую у коновязи. Паренек оттолкнул его и, вскочив на лошадь, вытянул ее плетью. Ребята спрятались за ограду и сидели не дыша. Петька, опустив голову, старался не встречать их осуждающих взглядов. Из-за дурацкого спора Санька полез на бешеного коня и теперь лежит где-нибудь в степи с окровавленной головой, а проклятый жеребец стоит над ним, раздувая ноздри, и бьет копытами землю.
Петьке стало так жалко Саньку, что он не выдержал и всхлипнул. Никто не оглянулся в его сторону.
Первым заметил возвращающихся Сергунька. Он перескочил через ограду и побежал к дороге:
- Едут! Гляди, ребята! Едут!..
Потом вдруг остановился и дрогнувшим голосом сказал:
- Один едет. Парень этот... А Саньки нет!
Парень сидел на гнедой, а вороной жеребец без всадника рысил рядом.
Ребята отошли в сторону и молча смотрели на дорогу. Стало так тихо, что слышно было, как мягко стучат лошадиные копыта: "чок-чок, чок-чок..." И вдруг коротко вскрикнул Петька. От волнения у него перехватило горло: из-под руки парня высунулась растрепанная Санькина голова. Он соскользнул с лошади и остановился на дороге. Малиновая царапина наискось, от правого уха через нос до подбородка, пересекала его лицо. Ребята восторженно завопили. На крыльце штабного дома тоже весело зашумели.
Санька помахал фуражкой, которую ему с готовностью подал Сергунька, и неторопливой походкой направился к своему двору. Ребята шагали рядом. Петька сжимал в запотевшей ладони биту, ожидая удобного случая передать ее Саньке, но тот, словно не замечая ищущего Петькиного взгляда, рассказывал, как нагнал его в степи давешний парень и как жеребец, услышав призывный свист, остановился, а он, Санька, полетел через голову жеребца в колючие кусты татарника. У самого Санькиного дома Петька наконец решился и тронул Саньку за рукав.
- Что тебе? - высокомерно спросил Санька.
- Вот... - Петька разжал ладонь. - Возьми свинчатку.
Санька взял биту, высоко подкинул ее и подставил карман. Бита упала прямо в карман. Ребята одобрительно загудели, а Санька лениво сказал:
- Жеребца я обломал, а обед проездил! Пойти в печке пошарить...
Зевнул, потянулся и ушел в дом.
* * *
В тот же день, к вечеру, полк уходил из села. Роты выстроились на площади и вдоль улицы. У самой околицы стояли пулеметные тачанки и фура с красным крестом на брезентовом верхе.
Перед строем стоял бородач в кожаной куртке, перетянутой ремнями. Он набрал полную грудь воздуха и протяжно крикнул:
- Полк, сми-и-ирно!..
Вытянулись и застыли бойцы. На крыльцо штабного дома вышел знакомый ребятам парень. На нем была длинная кавалерийская шинель с разрезом. Справа, у пояса, - маузер, слева - шашка. На папахе - красная звезда. На груди - командирские разводы. Ребята ахнули! Громко, на всю площадь. Бородатый сердито покосился на них и, печатая шаг, подошел к крыльцу.
- Товарищ командир! - доложил он. - Пятьдесят восьмой Отдельный полк выстроен для марша.
- По коням! - скомандовал парень.
Трубач вскинул начищенную до блеска трубу.
Тра-та-та-та! - зазвенел сигнал.
- По ко-ням! - сначала громко, а потом все тише и дальше зазвучали голоса командиров.
И опять тишина. Как влитые сидят в седлах бойцы. Ждут команды к маршу.
Парень в командирской шинели поймал ногой стремя. Бросил свое легкое тело в седло. Поджарый дончак заплясал было под ним, но, остановленный умелой рукой, застыл, прядая ушами.
Парень выхватил из ножен саблю, поднял в вытянутой вверх руке и тут же опустил.
- Марш, марш!..
Грянул оркестр. Ахнула земля под копытами сотен лошадей. Мальчишки, потрясенные, недоумевающие, счастливые, бежали рядом с командирским конем.
А с седла улыбался им парень в сдвинутой на затылок папахе, и смешливые ямочки дрожали на его щеках.
* * *
Много лет спустя известный писатель Аркадий Гайдар записал в потертой тетради, обитой медными угольниками: "...Молод я был очень. Семнадцати лет я командовал полком. Командовал, конечно, не как Чапаев. Помню, однажды снял я маузер, отстегнул саблю и пошел с ребятишками в рюхи играть!"
ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА...
(вместо эпилога)
"...Сквозь горе, разлуку, сквозь дым и огонь прошла моя ранняя юность. Где мы наступали, где отступали, скоро всего не перескажешь. Но самое главное, что я запомнил - это то, с каким бешеным упорством, с какой ненавистью к врагу, безграничной и беспредельной, сражалась Красная Армия одна против всего белогвардейского мира. Ах, какое это было дымное, тревожное и счастливое время!.."
Аркадий дописал последнюю строчку и устало откинулся на стуле. Хотел сочинить письмо, а получилось неизвестно что! Вон сколько исписанных листков лежит на столе, на полу, на кровати. Аркадий собрал их, сложил в аккуратную стопку, взвесил на руке. Не будет товарищ Фрунзе всего этого читать. Делать ему, что ли, больше нечего?
