Иван Гончаров - Письма (1855)
Перемен с Вашими знакомыми никаких, кажется, не случилось. Если Вы знали в Екатерин[инском] институте классную даму, какую-то Семенову, то с ней только произошла перемена, и довольно важная: она умерла. Да со мной готовятся кое-какие перемены: не хожу на службу, освобожден месяца на два писать... вот это письмо пока, а отчет об экспедиции, для которого уволен, еще не начат, между тем письмо, как видите, идет к концу. А уж прошло недели две моей свободы. Да едва ли я пойду опять туда на службу. На днях один министр, на вечере у себя, сделал мне предложение занять место у него, где жалованья много, больше даже, нежели сколько мне нужно, а дела еще больше, нежели жалованья. Однако ж, я принял, и в январе это должно состояться. Ужас берет меня, когда подумаю, что надо искать другую квартиру, больше, покупать мебель и переезжать, потому что должность эта требует немного другого образа жизни и побольше презентабельности. Евг[ения] П[етровна] и Ю[ния] Д[митриевна] взялись, по доброте своей, всё это мне устроить. А жаль мне своей дрянной квартиры - по многим причинам. Жаль и лени своей: я было мечтал перейти на старинную свою должность и оканчивать роман, мечтал даже, что Вы хоть на неделю приедете, по обещанию, выслушать его. Третьего дня вечером я читал некоторые главы из этого романа у того ж министра и увидал, что поправить бы немного да прибавить главы две, так первая часть и готова. Новая должность едва ли позволит это, хотя на службу ходить и не понадобится, даже вовсе можно не ходить, а служить лежа. Угадайте, что это за служба, если есть охота, если Вы не уехали, не больны, не сердитесь, если... если... и т. д. Не знаю, как подписаться после Вашего молчания.
Ваш покорнейший слуга,
или votre tout devouй ami, tombй en disgrвce et oubliй,[43]
адрес мой пока тот же.
Книга моя представлена великим князем всей Импер[аторской] Фамилии: посланные Вам назначались туда же. Сегодня заказал переплетчику другие для обеих Императриц: прислали за ними сегодня утром.
Николай Ап[оллонович] рисует 40 портретов Государя для разных присутств[енных] мест, а Аполлон всё исправляет свое стихотворение и пока не дает никому. В Екатеринин день мы обедали на именинах Старушки. Здоровье мое плохо: замеченный Вами кашель усилился от простуды, я худею: некоторые делают замечания злые. - Напишите поскорей и не мучьте друзей, еще больных.
Н. А. НЕКРАСОВУ
12 декабря 1855. Петербург
12 дек[абря] [18]55.
Посылаю Вам, любезнейший Николай Алексеевич, статью "Бонин-Сима": я, по возможности, очистил ее и лишнее выкинул, а лишнего было много и работы немало, потому что вторая половина статьи была у меня написана в памятной книжке, и весьма беспорядочно. Поэтому, если Вы, читая корректуру, найдете промахи против языка или длинноты и исправите их, то поступите очень хорошо, а мне теперь это делать некогда. Статья, как видите, и переписана.
До свидания, завтра, вероятно, зайду проведать Вас.
Прилагаемую книжку потрудитесь отдать А. В. Дружинину.
Ваш И. Гончаров.
Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ
15 декабря 1855. Петербург
У хозяйки - флюс и зубы болели: всё общество ждало целый вечер, потому что она, говорят, выходит обыкновенно поздно. Но она не выходила. Было мало, почти не больше, как у Майк[овых] в большое воскресенье. Мих[айлову] - слышь - предстоит непременно явиться опять и, вероятно, являться не раз. Подробности оставляю до свидания. За человека благодарю и уверен, что не откажете и вперед.
Ваш Гончаров.
15 декабря.
О. С. ОДОЕВСКОЙ
17 декабря 1855. Петербург
Боль в глазу, угрожающая опухолью, мешает мне лично представить Вам, милостивая государыня княгиня Ольга Степановна, вместе с чувствами искреннего уважения, препровождаемые при этом чрез г-на Солоницына chinoiseries[44] как образчик китайского терпения и искусства. Некоторые дамы сделали себе из этого браслеты.
Беру смелость препроводить также две мои брошюры, с покорнейшею просьбою доставить mademoiselle Эйлер: на одной из них я сделал надлежащую надпись, но оставил место для титула и имени, которого не знаю. Книга о Японии будет доставлена к ней по получении от переплетчика.
Не зная, когда тяжкая болезнь, повергающая меня в крайнее уныние, дозволит мне иметь драгоценное удовольствие быть у Вас, я свидетельствую Вам и князю Владимиру Федоровичу чувства отличного уважения и искренней преданности, с которыми имею честь быть
Вашего Сиятельства
покорнейшим слугою
Иван Гончаров.
17 декабря
1855.
Е. В. ТОЛСТОЙ
23 декабря 1855. Петербург
23.
Наконец Вы, богиня Елизавета Васильевна, решились нарушить Ваше молчание и порадовали одного из смертных ласковым письмом. Благодарю Вас как за него, так и за дружеское и лестное для меня Ваше желание иметь мой портрет: я бы немедленно исполнил его, если б над Петербургом четвертую неделю не висел abat-jour из мрачных туч, совершенно закрывающих нас от солнца: Левицкий говорит, что он давно уже не делает фотографий на бумаге, а делает на стекле, но мне не понравилось, сквозит. По его совету надо подождать другой погоды и, следовательно, другого случая. Я бы отвечал по пунктам на Ваше милое письмо, но оно дома, а я в гостях у Старика и застал Старушку за письмом к Вам и выпросил у нее полстранички, она было обещала, а потом исписала весь листок и дала мне вот эту четвертушку. Я очень счастлив был уж и тем, когда увидел Ваше письмо к Майковым, следовательно, узнал, что Вы здоровы, с каким же удовольствием получил сам Ваше письмо можете представить. - Вы спрашиваете меня о здоровье, о месте и что-то еще: кашель этот принадлежит моей комплекции и, вероятно, не пройдет никогда, но есть еще кое-что хуже кашля - это приливы крови к голове особенно по ночам, когда так явственно подкрадывается ко мне - апоплексический удар: всё, что остается мне получить в жизни. Место - старшего ценсора, то есть русской ценсуры, - с тремя тысячами руб. жалованья и с 10 000 хлопот. Но это еще должно состояться в январе, а если вакансии не откроются, то, может быть, и не состоится, тогда у меня есть план удалиться года на два на Волгу, к сестрам, и попробовать, могу ли я еще исполнить мои прежние литературные задачи, не всё ли отнял холод жизни и бестолковое шатанье по свету, - и, если удастся, я умру покойно, исполнив свое дело, если нет - замучаюсь в скучных, жалких трудах.
До свидания, гордая, прекрасная богиня, дай Бог Вам счастья и в этом и в Новом году, и всю жизнь. Смею молить об одном, не забыть жалкого, скучающего смертного, больного, холодного, но всё еще немножко боготворящего Вас
И. Гончарова.
Н.А. НЕКРАСОВУ
27 декабря [?] 1855. Петербург.
Меня зовет завтра обедать граф Путятин: если мне необходимо будет к нему ехать, то я вскоре после обеда буду у Вас: он обедает в 4 часа.
До свидания,
Ваш Гончаров.
27.
Е. В. ТОЛСТОЙ
28 декабря 1855. Петербург
28 декабря 1855/
Вы теперь, вероятно, уже получили письмо от Старушки: я пришел к ней в то время, когда она начала его, и приписал в нем сам. Она не показала мне, что пишет, сказала только, что есть и обо мне: я довольно долго ничего хорошего не делал, и оттого интересного ничего она обо мне Вам и не сообщит.
Несмотря на мою приписку, я не лишаюсь права писать обстоятельно в ответ на Ваше письмо. Какая разница между им и вторым, предыдущим Вашим письмом! Правда, между ними протекла целая вечность, или два месяца, что в иных случаях совершенно всё равно. То письмо - дружеское, искреннее, носящее следы недавнего свидания, чуть не слез, по крайней мере говорящее о них, - это, напротив, пропитано ядом или ласково уязвляющей, сладкой насмешки, pillule dorйe,[45] или холодной иронии, lettre mordante,[46] с целию казаться дружеским. "Вы колете мне глаза, - писано там, - уменьем держать слово - тем лучше для Вас" (то есть это значит, а относительно Вас я об обещаниях и заботиться не думаю и не хочу). Далее. "Болезнь и несносные посетители мешали писать, да и не о чем: деревенская жизнь монотонна, стало быть, я щадила Вас, лишая себя удовольствия беседовать с Вами" (перевод верен). Еще: "Вы снисходительны, и этому я обязана высочайшим удовольствием слушать Вас!" - "Предостережения и советы Ваши излишни". - "Можно гордиться дружбою такого человека..." - и не писать, забыли Вы прибавить. Почему ж нельзя? Можно даже и не гордиться, и не писать.
На это сказал бы я: разве Вас просили описывать те места, куда Вы едете? ум и сердце Ваше не монотонны: их-то обаятельная прелесть, в гармонической связи с наружной красотой, конечно, и пленила, чуть не до погибели, моего лучшего друга. Еще бы сказал я: от Вас одних зависело не лишать себя высочайшего удовольствия слушать друга: стоило написать десять строк, чтоб получить пятьдесят, а Вы...: следовательно - нужно ли договаривать этот силлогизм? Видите, что не всегда нужен дар слова для доказательства довольно простой, ясной логики, которая всегда неотразима. Мало ли что мог бы я сказать еще, если б хотел быть только логичен, но я предпочитаю быть любезным и скажу лучше, что Вы совершенно непогрешительны, правы и верны своему характеру во всем, до Вашего молчания включительно, так же правы, как я виноват во всем - до моей болтовни, тоже включительно. Это нетрудно доказать логически, без всякого "дара слова": какое право я имел обнаруживать перед Вами весь беспорядок души моего лучшего друга, передавать Вам эти волнения, вопросы, сомнения, пугать Вас фантомами, предположениями, уцепиться за какую-нибудь сторону Ваших наклонностей, привычек, характера и анализировать их, когда Вы не признавали и не разделяли этих волнений и хаоса? Зачем, к чему? Вам было это, конечно, дико, надоело, Вы и замолчали, замкнувшись в Вашем непотрясаемом спокойствии. Одно немного может оправдать меня, это то, что всё это делалось с целью не прерывать разговора с Вами, не терять Вас никогда и нигде из вида, не допускать лечь ни забвению, ни времени, ни расстоянию в этой дружеской связи, вызывать Вас на постоянную диалектику и, любуясь на портрете и в памяти Вашей наружной красотой, любоваться легкой грацией и остротою Вашего ума и мягкостью, ровным биением Вашего сердца - вот цели. Но у Вас подобных целей не было, и Вы со второго письма оборвали нить и обратили ее в едва осязаемый, невидимый волосок. И дело, Вы были в своем праве. Вы, вероятно, не раз предлагали себе вопрос: зачем я буду писать к нему? И не находили никакой разумной практической причины. Вас можно было обвинить в одном: если б Вы хотели быть искренни, Вы бы, в ответ на третье или четвертое письмо, написали, что Вам, например, некогда, что Вы скоро отвечать не можете: я бы понял эти points над ii, я ведь был в Японии, а нам сначала там отвечали точно так же (смотри "Русские в Японии") и мы поняли. Тогда бы я избавился от мучительных догадок о том, куда деваются мои письма. Впрочем, и это ничего: я в самом деле "снисходителен", а строг только на словах. Отчего Вы не сказали, сколько именно писем получено Вами: оттого ли, что казалось Вам неловко, показав счетом 5 или 6 писем, отвечать на них полутора страничками, или оттого, что, может быть, Вы не получили которого-нибудь, писанного в Москву, например? Вы очень искусно намекнули на каждое из писем, кроме московского: получено ли и оно?
