Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога
Господинъ Самойленко только плечомъ шевельнулъ; ему, очевидно, досадны были эти разспросы.
— Что она, молодая еще была? спросилъ опять Завалевскій по нѣкоторомъ молчаніи.
— И кра-асавица, Владиміръ Алексѣевичъ! И въ одномъ этомъ, какъ бы безсознательно вырвавшемся словѣ сказалось графу все женолюбивое прошлое "потомка гетмановъ".
— Да, теперь понятно, тихо проговорилъ онъ, — мужъ ревновалъ ее…
— Ревновалъ! съ какимъ-то ожесточеніемъ воскликнулъ Іосифъ Козьмичъ. — Кто его тамъ знаетъ, кто ему въ душу влѣзетъ, когда самъ онъ себѣ сказать не можетъ, любитъ онъ, или ненавидитъ, или что у него тамъ творится?… Говорю — звѣри!…
— Она также была дворовая? равнодушно промолвилъ графъ.
— Да… швея была у покойницы…
— У супруги вашей?
— Д-да!…
— Странно, началъ опять неумолимый Завалевскій, — Что "красавица" не нашла себѣ лучшей пары, а пошла за… Онъ всегда такимъ звѣремъ глядѣлъ?…
Но главноуправляющій словно не разслышалъ; онъ глядѣлъ куда-то въ окно и не далъ отвѣта…
Завалевскому и не нуженъ былъ этотъ отвѣтъ: онъ настолько помнилъ старый крѣпостной бытъ, чтобы знать, изъ какихъ поводовъ дѣлались въ то время со дня на день дворовыя красавицы женами Богъ-вѣсть какихъ уродовъ…
— Что, это еще при дядѣ случилось? спросилъ онъ только.
— Нѣтъ, какъ бы припоминалъ главноуправляющій: — незадолго предъ этимъ скончался графъ… Одинъ и оставался, а время-то, знаете, самое было горячее: ополченіе!… Вотъ давеча, прервалъ онъ себя, — князь такъ выразился, что мнѣ надо было понять, зачѣмъ молъ я мерзавца этого, Оську, въ каторгу не турнулъ?… Такъ, можетъ, его бы еще по суду не приговорили, а вамъ тутъ изъ вотчины лучшихъ тридцать человѣкъ предоставить слѣдовало на защиту отечества! Я его немедля первымъ долгомъ въ ратники и поставилъ!… такъ вѣдь надо на бѣду; на первомъ-же переходѣ ногу себѣ правую, дрянь этакая, отморозилъ; изъ госпиталя черезъ три мѣсяца безъ четырехъ пальцевъ домой вернулся, — вотъ и служба его вся!… Съ тѣхъ поръ вотъ и живетъ онъ тамъ одинъ на кузнѣ, какъ Кащей безсмертный, кубышку себѣ набиваетъ!… Жаденъ сталъ — страхъ! А кузнецъ, доложу вамъ, хорошій…
Іосифъ Козьмичъ закончилъ на этомъ словѣ и, поднявшись съ мѣста, объявилъ, что его дѣло ждетъ, — поклонился и торопливо направился въ двери.
— А что, онъ бездѣтенъ послѣ жены остался? услышалъ онъ на-ходу еще вопросъ графа.
— Бездѣтенъ, отвѣчалъ, не оборачиваясь и щелкая ключомъ въ замкѣ; но Завалевскому показалось, что голосъ его не звучалъ при этомъ обычною ему твердостью.
VII
— Такъ какъ же это васъ, убить или, какъ тамъ, разстрѣлять хотѣли въ Парижѣ? спрашивала Марина князя Пужбольскаго, когда они остались вдвоемъ на балконѣ.
Онъ весело, подсмѣиваясь надъ самимъ собою, en vrai bon enfant, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, передалъ ей подробности этого траги-комическаго эпизода.
Она слушала, облокотясь обнаженными локтями на столъ, глядя ему прямо въ глаза своимъ смѣло невиннымъ взглядомъ, улыбаясь своими полными алыми губами… А онъ смущенно среди своего разсказа глядѣлъ на эти губы, и мысленно, и разумѣется по-французски, спрашивалъ себя: какому счастливцу достанутся эти свѣжія вишни?…
— А знаете, возгласила вдругъ дѣвушка, едва успѣлъ договорить князь, — вѣдь онъ лучше васъ!
— Qui èa! озадаченно воскликнулъ Пужбольскій.
— Кто? Онъ! засмѣялась, Марина, кивая на дверь библіотеки, — другъ вашъ!
— Завалевскій? — Князь засмѣялся въ свою очередь. — Совершенно съ вами согласенъ, — но интересно знать, какъ это формулируется въ вашей мысли? Вы мнѣ можете сказать?
— Онъ гуманнѣе васъ! сказала она.
— Въ какомъ же именно отношеніи?
— Извѣстно! нетерпѣливо проговорила она, досадуя, что онъ не понимаетъ ея съ перваго слова:- вы аристократъ, а онъ человѣкъ!
— Это потому, засмѣялся опять князь, — Что его прадѣдъ простолюдинъ былъ?
— Какія вы все глупости говорите!… И Марина, быстро убравъ локти со стола, сердито откинулась въ спинку кресла. — Это потому, что вы… вы готовы бы были, кажется, съѣсть… вы безпощадны къ бѣднымъ людямъ!… А онъ, онъ все понимаетъ!…
— Вотъ видите, mademoiselle Марина, отвѣчалъ онъ, — и гораздо хладнокровнѣе даже, чѣмъ можно было ожидать отъ него, — мы съ Завалевскимъ, какъ тотъ двулицый Янусъ, le Jaune à deux faces стараго Рима. Понимаемъ мы, кажется, одинаково, но… но выражается это у насъ равно: онъ il souffre, lui, онъ, скорбѣетъ, удачно перевелъ Пужбольскій, — et moi, je bous! Я сержусь… Вотъ и все!…
— Нѣтъ, не такъ, не все! возразила дѣвушка, — вы еще презираете, а вотъ это дурно, очень дурно!…
— Презираю! воскликнулъ Пужбольскій. — Да, и ненавижу! Я воспитывался не здѣсь, не въ Россіи… и до сихъ поръ привыкнуть не могу!… Мнѣ, сколько я себя только помню, всегда были ненавистны двѣ вещи: варварство и притѣсненіе!… Въ какомъ бы видѣ это ни представлялось, я не переношу… Но когда претендуетъ царить грязная толпа, или наглый арлекинъ-невѣжа становится вожакомъ и учителемъ общества, — противъ такого деспотизма я, да, я съ ножомъ готовъ полѣзть!…
Марина не отвѣчала, она внезапно задумалась… что-то опять какъ бы знакомое, какъ бы уже пробѣгавшее въ ея душѣ звучало теперь для нея въ разгнѣванной рѣчи этого аристократа… Она вспоминала лохматыхъ и немытыхъ учителей алорожскихъ школъ, и глинскаго "мученика", Гармодія, и гадливое ощущеніе, которое она превозмочь въ себѣ не могла, когда знакомили они всѣ ее съ современнымъ міровоззрѣніемъ, и какое тяжелое чувство неудовлетворенія выносила она каждый разъ изъ этихъ бесѣдъ…
Гнѣвъ Пужбольскаго тѣмъ временемъ совершенно соскочилъ съ него. Солнце начинало огибать лѣвый уголъ дворца; золотой лучъ, скользя сквозь темные листы сосѣдняго большаго орѣшника, то обводилъ какимъ-то робкимъ и ласковымъ ободомъ опущенную голову дѣвушки, то сверкалъ жгучею искрой по золотой серьгѣ на кончикѣ ея маленькаго прозрачнаго уха, и Пужбольскій съ какимъ-то ребяческимъ удовольствіемъ слѣдилъ глазами за его перебѣгающимъ сіяніемъ и спрашивалъ себя теперь: дѣйствительно-ли походитъ Марина на Santa Barbara Пальмы Веккіо, — или скорѣе напоминаетъ она свѣтлымъ выраженіемъ молодаго лица тотъ, любимѣйшій его изъ всѣхъ шести или семи портретовъ Елены Фремонъ, второй жены Рубенса, что въ Мюнхенской старой пинакотскѣ, тотъ портретъ, гдѣ старый, влюбленный и счастливый мужъ-художникъ изобразилъ ее въ три четверти, во всемъ блескѣ женственной красоты и роскоши, въ пышной голубой токѣ, съ стоящимъ на ея колѣнѣ пухлымъ, розовымъ, голымъ младенцемъ, въ токѣ же съ краснымъ перомъ на бѣлокурой головкѣ…
— Какое хорошее имя вамъ дано, mademoiselle Марина! сказалъ онъ вдругъ.
Она встрепенулась.
— Что же такого хорошаго? Та же Марья!…
— Да совсѣмъ нѣтъ! словно обидѣли его, воскликнулъ онъ, — вовсе не Марья, а Марина, — marina, то-есть морская, отъ mare, море!…
— Въ самомъ дѣлѣ! удивилась она.
— Еще бы! Оттого и говорю, что хорошее, и идетъ вамъ отлично вдобавокъ!…
— Отчего же такъ идетъ? засмѣялась она.
— Оттого, что вся вы, ваша наружность, нравъ вашъ, — все это abyssum maris, — бездна морская!…
— Что же, уже совсѣмъ расхохоталась Марина, — значитъ, я измѣнчива, какъ волна? Гдѣ это сказано?…
— Сказано это у Шекспира, — но его "perfid as wave" вовсе не значитъ "измѣнчивая", а "коварная" какъ волна, и это къ вамъ вовсе не относится, и не то хотѣлъ я сказать…
Пужбольскій съ невольною нѣжностью въ заискрившемся взорѣ взглянулъ на дѣвушку…
— Я хотѣлъ сказать, продолжалъ онъ, — ну возьмемъ ваши глаза, напримѣръ: они именно какіе-то всепоглощающіе и всеотражающіе… глубокіе, голубые и красивые… какъ море…
Марина подняла на него эти "всеотражающіе" глаза и покраснѣла.
— Вотъ, напримѣръ, этого, промолвила она, сдвинувъ брови, — онъ… графъ… никогда бы мнѣ не сказалъ!…
— Онъ не сказалъ бы вамъ, что вы… красивы?…
— Да, вспомнила она, и широко улыбнулась, вспомнивъ, — можетъ быть… но не такъ!…
— Иначе? шутливо сказалъ князь, Богъ знаетъ какъ обрадовавшись ея улыбкѣ, безъ чего онъ бы окончательно растерялся.
— Да! рѣшительнымъ голосомъ отвѣчала Марина: — онъ хорошій, не правда-ли? И не ожидая отвѣта:- у него дѣтей нѣтъ? спросила она.
— Нѣтъ; онъ и женатъ никогда не былъ… А къ чему вы это спросили?
— Такъ… И они были бы такія же хорошія… А такіе теперь нужны, молодые!… Какое онъ вотъ прекрасное заведеніе хочетъ устроить! Вотъ это называется: чело-вѣкъ! протянула Марина. — А скажите, отчего это онъ никогда не женился?
