Михаил Салтыков-Щедрин - Невинные рассказы
Но вот мысли его от усиленной работы начинают мешаться. Перед глазамиего от беспрерывного коловратного движения показываются зеленые круги; белая колокольня, стоящая перед барским домом, начинает словноподплясывать; дворовая баба, проходящая по двору, словно не идет, а наодном месте пошатывается, и что-то у ней под фартуком, что-то у ней подфартуком…
– Есть, что ли, мне хочется? – спрашивает сам себя Кондратий Трифонычи с злобою замечает, что часовая стрелка показывает только десять.
– А ведь у ней под фартуком что-то есть, – продолжает он, но не даетсвоим предположениям дальнейшего развития, а только прибавляет: – Ладно!
Надоело ходить, надоело мыслить… Кондратий Трифоныч садится на дивани примечает, что пыль со стола не сметена. В былое время, то есть до" антагонизма", он вскипел бы при виде такого беспорядка, он кликнул быВаньку и тут же задал бы ему трепку. Теперь этот беспорядок приносит емуболее удовольствия, нежели огорчения, ибо он видит в нем улику.
– Ванька! – кричит Кондратий Трифоныч, и в голосе его слышится ужеторжество победы, – это что?
– Стол-с, – отвечает Ванька с самым невозмутимым хладнокровием.
– А на столе что?
– Пыль-с.
– Ну?
Ванька молчит.
– Ладно! – говорит Кондратий Трифоныч и через минуту имеетудовольствие слышать, как Ванька хихикает с кем-то в передней.
Кондратий Трифоныч снова предается мечтаниям. Он мечтает о том, какбыло бы хорошо, если бы он был живописцем; тогда бы он срисовал бынахальную Ванькину рожу в тот момент, когда он отвечает: "Пыль-с", – ипредставил бы эту картинку становому. Но с другой стороны, где жеручательство, что становой не примет этой картинки за вымышленноепроизведение собственной его, Кондратия Трифоныча, фантазии? где свидетели, которые подтверждали бы, что Ванька, отвечая: «Пыль-с», имел именно такое, а не иное выражение лица?
– О, черт побери! Эти приказные вечно с своими канцелярскимизакавычками! – восклицает Кондратий Трифоныч и начинает выискивать мечтанийболее практических.
Он мечтает о том, как было бы хорошо, если бы становой вдруг в этусамую минуту вырос из земли, так чтоб Ванька не опомнился и никак не успелстереть пыль со стола. Представляет он себе изумленную, ополоумевшую мордуВаньки и невольно и сладко хихикает.
– "Пыль-с", – дразнит он Ваньку, почти подплясывая на месте.
– Это что? – грозно спрашивает Ваньку воображаемый становой.
– "Пыль-с", – опять дразнится Кондратий Трифоныч и опять подплясываетна месте.
Становой наконец убеждается; он приказывает срубить целую березу ивручает ее десятским. Ваньку уводят… На другое утро Ванька являетсяшелковый; целый день все что-то чистит и стирает; целый день метет пол иоправляет баринову постель, целый день ставит самовары и мешает в печкахдрова…
Но с другой стороны (о, черт возьми!), где же ручательство, чтостановой именно велит березу срубить? Где ручательство, что он не ответитКондратью Трифонычу, что он и сам мог бы стереть пыль со стола?
– О, черт побери! эти приказные вечно с своими канцелярскимизакавычками! – восклицает Кондратий Трифоныч и начинает выискивать мечтанийеще более практических.
Он мечтает, что никаких закавычек больше нет, что он призываетстанового (который нарочно тут и стоит, чтоб закавычек не было) и говоритему: "Ванька мне мину сделал!"
– Сейчас-с, – говорит становой и летит во весь дух распорядиться.
Потом он опять призывает станового и говорит ему: "Ванька пыли состола не стер!"
– Сейчас-с, – говорит становой и летит распорядиться.
Но вот и опять мысли мешаются, опять образуются зеленые круги, опятьподплясывает белая длинная колокольня. Надоело сидеть, надоело мыслить…
– Черт знает, есть, что ли, мне хочется? – опять спрашивает себяКондратий Трифоныч и с тоскою взглядывает на часы. Тоска обращается вненависть, потому что часовая стрелка показывает половину одиннадцатого.
– За попом, что ли, спосылать? – рассуждает сам с собой КондратийТрифоныч и тут же решает, что спосылать необходимо.
Кондратий Трифоныч малый незлой и даже покладистый для своихдомочадцев, но с некоторого времени нрав у него странным образомпеременился. Ванька, с свойственною ему легкомысленностью, отзывался обэтой перемене, что Кондратий Трифоныч спятил; ключница Мавра выражаласьскромнее и говорила, что барин задумывается, что на него находит. Как бы тони было, но перемена существовала и произошла едва ли не в ту самую минуту, как он прочитал, что есть на свете какой-то сословный антагонизм. С техсамых пор он вообразил себе, что он – одна сторона, а Ванька – другаясторона и что они должны бороться. Ванька представлял собою интересы всехчистящих сапоги и топящих печки, Кондратий Трифоныч – интересы всех носящихсапоги и греющихся около истопленных печей. Ясно, что стороны эти не могутпонимать друг друга и что из этого должен произойти антагонизм. И вот онборется утром, борется за обедом, борется до поздней ночи. Но Ванька непонимает, что такое антагонизм, и, очевидно, уклоняется от борьбы. Оннаправляет свои обязанности по-прежнему, то есть по-прежнему не стираетпыли со столов, по-прежнему забывает закрыть трубы в печах, а КондратийТрифоныч видит во всем грубые мины, злостные позы a la неглиже с отвагой истарается Ваньку изобличить. Из этого выходит, что Ванька, как толькозабьется в переднюю, первым делом начинает хихикать и представляет, какбарин к нему пристает. Кондратий Трифоныч слышит это и говорит: "Ишь, шельма, смеется!", а того никак понять не хочет, что Ванька даже и неподозревает, что ему, Кондратию Трифонычу, хочется борьбы. И таким образомумаявшись к вечеру, оба засыпают; Кондратий Трифоныч видит во сне, что онсделался медведем, что он смял Ваньку под себя и торжествует; Ванька видитво сне, что он третьи сутки все чистит один и тот же сапог и никак-такивычистить не может.
– Что за чудо! – кричит он во сне и как оглашенный вскакивает с одрасвоего.
"Ишь ведь каналья, даже во сне не оставляет в покое!" – думает в этовремя Кондратий Трифоныч, пробужденный неестественным криком Ваньки.
И таким образом проходят дни за днями. Выигрывает от этогоположительно один Кондратий Трифоныч, потому что такое препровождениевремени, по крайней мере, наполняет пустые дни его. С тех пор как завелось" превосходство вольнонаемного труда над обязательным", с тех пор как, сдругой стороны, опекунский совет закрыл гостеприимные свои двери, глуповские веси уныли и запустели. Заниматься решительно нечем, да и не длячего: все равно ничего не выйдет. Говорят, будто это оттого происходит, чтокредиту нет и что Сидорычам подняться нечем; может быть, жалоба эта исправедлива, однако до Сидорычей ни в каком случае относиться не может. Недостаток кредита не губит, а спасает их, потому что, будь у них деньги, они накупили бы себе собак, а не то чтоб что-нибудь для души полезноесделать. А то еще подниматься! Повторяю: веси приуныли и запустели; в весяхделать нечего, потому что все равно ничего не выйдет. То, что оживляло их вбывалые времена, как-то: взаимные банкеты и угощения, а также распоряженияна конюшне, то в настоящее время не может уже иметь места: первые – попричине недостатка кредита, вторые – потому что не дозволены. Каким жеобразом убить, как издержать распроклятые дни свои? Поневоле ухватишься заантагонизм, хотя в сущности, никакого антагонизма нет и не бывало, а было иесть одно: "Вы наши кормильцы, а мы ваши дети!" Вот и Кондратий Трифонычухватился за антагонизм, и хотя он не сознается в этом, но все-таки жизньего с тех пор потекла как-то полнее. По крайней мере, теперь у него естьполитический интерес, есть политический враг, Ванька, против которого оннаправляет всю деятельность своих умственных способностей. Смотришь, андень-то и канул незаметным образом в вечность, а там и другой наступил, идругой канул…
Но вот и батюшка пришел; Кондратий Трифоныч слышит, как он сморкаетсяи откашливается в передней, и в нетерпении ворчит:
– О, чтоб!.. сморкаться еще выдумал!..
Батюшка – человек маленький, рыхленький; лицо имеет благостное, новместе с тем и угрожающее, как будто оно говорит: "А вот погоди! скажу ятебе ужо проповедь!" Ходит батюшка, словно лебедь плывет, рукой действуетразмашисто, говорит размазисто. Нос у него, вследствие внезапного переходасо стужи в тепло, влажен, на усах висят ледяные сосульки.
– Скука, отче! – говорит Кондратий Трифоныч после взаимныхприветствий.
– Можно молитвою развлечься! – отвечает батюшка, и при этом лицо егоосклабляется.
– Ну вас!
Молчат.
– Сидел-сидел, молчал-молчал, – начинает Кондратий Трифоныч, – индадурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил!
– Разве предосудительное что заметить изволили? – отвечает батюшка, илицо его выражает жалость, смешанную с испугом.
– Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш!
