Михаил Волконский - Записки прадеда
— Вы знаете? Откуда вы знаете? — стала она спрашивать.
— Что?
— Что я получила имение? Вы сказали сейчас, что знаете это.
— Да, то есть я предполагал, — спохватился он. Не объяснять же ему было в самом деле ей все то, что происходило в кабинете у Потемкина и потом за ужином во дворце. И, чтобы окончательно сделать вид, что ему ничего не известно, он спросил: — От кого же вы получили подарок, от Зубова?
— Нет, с Зубовым у меня все кончено. Я его больше не принимаю у себя. Я получила от другого. Помните, я говорила вам, что этот сдержит свое слово. Теперь это уже не секрет, и я могу назвать вам его. Это Потемкин.
Орленев и без нее уже знал, что это Потемкин.
— Отчего же вы не принимаете у себя Зубова? — спросил он.
— Оттого что я богата теперь и не нуждаюсь ни в ком. Я теперь свободна как ветер.
— Что же, думаете вернуться во Францию?
— Зачем?.. Мне и здесь хорошо. И потом мое имение. Теперь я ищу управляющего. Мне нужен честный человек, а сама я ничего не знаю и конечно не могу управлять. Говорят, имение богатейшее. Ваш Потемкин — удивительный человек. Это в полном смысле слова сюзерен, не то что какой-нибудь старик Зубов. Я не могла никогда ожидать такого богатства. Мне обещал этот добрый старичок найти управляющего.
— Какой старичок?
— Тут музыкант один, его называют полоумным, но он вовсе не такой, каким кажется. Он только странный очень…
— Гирли? — спросил Орленев.
— Да, его зовут Гирли. А вы его знаете?
— Немножко. Он действительно странный, но играет он превосходно… Вы слышали его игру?
— Да, я слышала его игру… Да и не одну игру — говорит он иногда еще лучше, чем играет. Недаром ваш князь…
— Какой князь?
— Потемкин.
— Почему же он мой?
— Ну, я говорю вообще — русских князь. Ведь вы же — русский…
— Так что же «недаром»?
— Да! Так я и говорю: недаром ваш Потемкин приблизил его к себе.
— Кого? Гирли?
— Ну конечно!
Орленев так и встрепенулся весь.
— Ради Бога, откуда вы знаете это? — заговорил он. — Откуда вам известно, что этот музыкант близок князю Таврическому?
— Ах Боже мой! Откуда? Очень просто — через него я получила мое имение!..
Как повязка упала с глаз у Орленева. Теперь ему вдруг стало ясно многое. Если старый Гирли был близок к Потемкину, то понятно, кто рассказал о нем светлейшему и кто рекомендовал его последнему; он понял, почему с такой уверенностью подсказал ему старый музыкант идти к Потемкину, и ему стало ясно, что этому Гирли было известно о домике на Выборгской и что он-то, слышавший вместе с ним, Орленевым, о готовящейся облаве, рассказал обо всем кому нужно, чтобы были приняты нужные меры.
— Каким же образом вы получили через него имение? — спросил Орленев.
— Через него велись все переговоры. Он мне рассказал историю, которую предполагали сделать эти милые люди, и предложил встретить там моего знакомого Зубова. Сначала это просто понравилось мне, как приключение: мне хотелось просто наказать неожиданностью этого старика и посмотреть, какое он сделает лицо, когда увидит меня там. Потом, когда я узнала, что тут замешан великий, — она говорила по-французски и сказала: «le grand», — Потемкин, который обещает мне за это целое имение, это мне начало еще больше нравиться… Я, разумеется, согласилась. Затем в назначенный день приехал ко мне Гирли в карете, в которую мы сели с моей горничной и отправились. Гирли сказал, что кучер кареты знает, куда нас везти. Нас привезли в тот домик с хорошеньким садиком и верандой, в котором вы меня застали. Дальше вам известно все.
— И в домике вы никого не видели?
— Нет. Так было условлено. Ужин был уже приготовлен, тоже по условию.
— Однако вы очень смело доверились! Вас могли завезти неизвестно куда!
— О нет! Я могла верить Гирли. Я его знаю.
— И давно?
— С тех пор как я в России… около двух… лет, — поправилась она, — два года с лишком…
— И он внушил такое доверие к себе?
Орленев расспрашивал про музыканта с особенным интересом, потому что видел в нем лицо, имевшее уже отношение к его собственной судьбе.
— Видите, — вдруг проговорила совершенно серьезно Маргарита, — это единственный человек, который говорит со мной как с человеком и не видит во мне женщины… то есть по крайней мере не относится так обидно-оскорбительно, как остальные мужчины.
Сергей Александрович в этот свой второй разговор с Маргаритой заметил в ней огромную перемену. Она была совсем другая и держала себя совсем иначе. Подействовало ли на нее получение вдруг целого состояния, или она просто была настроена так сегодня, но только при последних ее словах она даже жалка была как будто. Неужели она искренне ценила человеческие к себе отношения старого музыканта?
— А вы разве не всегда чувствовали себя счастливой? — спросил Орленев.
Маргарита действительно была настроена сегодня сентиментально. Теперь, когда счастье улыбнулось ей и она могла, благодаря свалившемуся ей вдруг состоянию, не беспокоиться за свое будущее, она особенно живо ощущала потребность высказать хотя маленькую часть той горечи, которая накипела у нее в течение всего мнимого и напускного веселья ее жизни.
— Как вам сказать? — протянула она на вопрос Орленева. — Разве с детства не знать, что значит материнская ласка, и не видеть отца, и потом эта ужасная скитальческая жизнь… разве это можно назвать счастьем? Вы никогда не слыхали, живя в Париже, о процессе доктора Дюваля? — вдруг, подняв голову, спросила она.
Сергей Александрович сказал, что не слышал.
— Да, это было гораздо раньше того, как вы приехали в Париж. Правда. Ну так я вам расскажу, в чем дело.
Орленев выжидательно посмотрел на нее.
3
— Мой отец, — начала рассказывать Маргарита, — доктор Дюваль, жил в приморском городе Тулоне, в маленьком трехэтажном доме. Собственно, в этом доме было два этажа, а третий был мезонин в одну комнату, где помещался рабочий кабинет отца. Он был хирург. Тут у него лежали его инструменты, препараты и книги. Говорили, что он дурно жил с моей матерью, и она часто уезжала в Пиренеи, куда посылали ее для поправления здоровья. Она часто хворала. При отце оставалась служанка, постоянно ходившая за ним, умевшая обращаться с его инструментами, изучившая его привычки и угождавшая ему. В одно утро эту служанку нашли мертвой в кухне, помещавшейся в нижнем этаже дома. Вход в помещение был через эту кухню, со двора. Отсюда шла лестница в жилые комнаты второго этажа и в мезонин к отцу. Отец имел обыкновение просиживать иногда целые часы у себя в кабинете за работой и при этом отдавался ей весь, никуда не выходил, и никто не смел мешать ему. Мертвую служанку увидела прачка, принесшая белье. Она бросила свою корзинку и побежала в полицию заявить о случившемся. Полицейские явились сейчас же. Они нашли служанку лежащей на полу без признаков жизни. Прямо в ее сердце, с видимым званием анатомии, был воткнут оперативный нож, почти до самой рукоятки. Лежала она, видимо, упав навзничь, головой к входной двери. Я вам нарочно рассказываю все подробности, потому что помню их слишком хорошо. Я перечитывала впоследствии сколько раз процесс моего отца, так что почти выучила наизусть его описание. О нем много писали в газетах того времени, я их впоследствии разыскала и купила за большие деньги. Смерть служанки была мгновенна, потому что удар попал в самое сердце. При ее падении хлынула кровь из раны, образовавшая небольшую лужу на полу возле трупа. От одной лужи шли следы окровавленных сапог не к выходной двери, а к двери, которая вела во второй этаж на лестницу и в кабинет отца. Следы были видны и на лестнице, где они пропадали, потому что кровь, видимо, обтерлась уже с сапог. В кухне, за дровами, нашли носовой платок, весь пропитанный кровью, с меткой первоначальных букв имени моего отца. Платок несомненно был его. Дверь в кабинет отца нашли запертой. Он был у себя в кабинете.
— Неужели это он убил? — невольно спросил Орленев.
Но Маргарита как бы не заметила его вопроса.
— Затем, — продолжала она, — было дознано, что отец утром выходил из дома к больному. Сапожник, живший наискось, видел, как он вернулся и как вскоре после этого, почти сейчас же, вышел из их дома матрос, очевидно приходивший в гости к служанке. И она выходила провожать его. Сапожник видел это. После этого все было тихо. Сапожник пошел отнести работу заказчику, а когда вернулся — увидел уже полицию и народ. Больше никто ничего не видел и не знал. Отец отрицал всякое свое участие в преступлении, но все улики сложились против него. Выбор места для нанесения раны, безусловно смертельной, мог сделать только опытный врач, и удар был нанесен верной рукой, не ошибившейся, а поразившей прямо в сердце, анатомически правильно. Окровавленный платок, найденный за дровами, принадлежал отцу. Мало того — примерили башмак отца к окровавленному следу, который шел по направлению к его кабинету, и башмак пришелся как раз по следу. Все свидельствовало против него. Оставался только мотив преступления. Следствие не задумалось над этим и нашло этот мотив. Приписали убийство чувству ревности. Решили, что отец застал у служанки матроса, которого видел сапожник, и, приревновав к нему, убил ее. Матроса не нашли. В этот день был попутный ветер, и несколько кораблей ушло в море; вероятно, с одним из них ушел и этот матрос.
