Максим Горький - Том 6. Пьесы 1901-1906
Поля. Он наверху…
Шишкин. Мм… Нет, не пойду к нему! Я попрошу вас, Татьяна Васильевна… или вас, Поля… скажите ему, что я… опять того, знаете… то есть, что урок у Прохорова — свободен…
Цветаева. Опять? Ну, не везет вам!
Татьяна. Вы поругались?
Шишкин. Собственно говоря… не очень! Я — сдержанно…
Цветаева. Но — из-за чего? Ведь вы же сами хвалили Прохорова?..
Шишкин. Увы! Хвалил… черт побери! И, в сущности, он… порядочнее многих… неглуп… немножко вот — хвастун… болтлив и вообще (неожиданно и горячо) — порядочная скотина!
Татьяна. Едва ли теперь Петр станет доставать вам уроки…
Шишкин. Н-да, пожалуй, рассердится он…
Цветаева. Да что у вас вышло с Прохоровым?
Шишкин. Представьте себе, он — антисемит!
Татьяна. А вам какое дело до этого?
Шишкин. Ну, знаете… неприлично это! Недостойно интеллигентного человека! И вообще он — буржуй! Хотя бы такая история: его горничная ходила в воскресную школу. Чудесно! Он же сам прескучно доказывал мне пользу воскресных школ… о чем я его совсем не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства школы. И вот недавно, в воскресенье, приходит он домой и — ужас! Дверь отворяет не горничная, а нянька! Где Саша? В школе. Ага! И — запретил горничной посещать школу! Это как назвать, по-вашему?
(Татьяна пожимает плечами молча.)
Цветаева. А такой он говорун…
Шишкин. Вообще говоря, Петр, точно на смех, достает мне уроки всё у каких-то шарлатанов.
Татьяна (сухо). Помнится, вы очень хвалили казначея…
Шишкин. Да… конечно… старикашка милый Но — нумизмат! Сует мне под нос разные медяшки и говорит о цезарях, диадохах и разных там фараонах с колесницами. Одолел, — сил моих нет! Ну, я ему и говори: «Послушайте, Викентий Васильевич! А по-моему, все это — ерунда! Любой булыжник древнее ваших медяков!» Он — обиделся. «Что же, говорит, я пятнадцать лет жизни на ерунду убил?» Я же — ответил утвердительно. При расчете он полтину мне не додал… очевидно, оставил ее для пополнения коллекции. Но это — пустяки… а вот с Прохоровым я… н-да… (Уныло.) Скверный у меня характер! (Торопливо.) Слушайте, Марья Никитишна, идемте, пора!
Цветаева. Я готова. До свидания, Таня! Завтра воскресенье… я приду к тебе с утра…
Татьяна. Спасибо. Мне… право, кажется, что я какое-то ползучее растение у вас под ногами… ни красы во мне, ни радости… а идти людям я мешаю, цепляясь за них…
Шишкин. Какие вредные мысли, фу-у!
Цветаева. Обидно слышать это, Таня…
Татьяна. Нет, погоди… ты знаешь? Я понимаю: поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить — тот не может жить… тот должен погибнуть… да!
Цветаева (улыбаясь). Разве? А может быть, нет?
Татьяна. Ты передразниваешь меня… ну, стоит ли? Смеяться надо мною… стоит ли?
Цветаева. Нет, Таня, нет, милая! Все это говорит твоя болезнь, усталость, а не ты… Ну, до свидания! И не считай нас жесткими и злыми…
Татьяна. Идите… до свидания!
Шишкин (Поле). Ну-с, когда же вы будете читать Гейне? Ах да, вы замуж… гм! Против этого можно бы коечто сказать… но — до свидания! (Уходит вслед за Цветаевой. Пауза.)
Поля. Наверно, скоро всенощная кончится… Сказать, чтоб подавали самовар?
Татьяна. Едва ли старики будут пить чай… Как хочешь, впрочем. (Пауза.) Раньше тишина тяготила меня, а теперь мне приятно, что у нас тихо.
Поля. Вам не пора ли принять лекарство?
Татьяна. Нет еще… Последние дни у нас было так суетно, крикливо. Какой шумный этот Шишкин…
Поля (подходя к ней). Хороший он…
Татьяна. Добрый… но глупый…
Поля. Славный он, смелый. Где что увидит несправедливое — сейчас вступается. Вот — горничную заметил. А кто замечает, как живут горничные и другие люди, служащие богатым? И если заметит кто, — разве вступится?
Татьяна (не глядя на Полю). Скажи мне, Поля… Ты не боишься… за Нила замуж идти?
Поля (спокойно, с удивлением). Чего же мне бояться? Нет, ничего, я не боюсь…
Татьяна. Чего?.. А я… боялась бы. Я говорю с тобой об этом потому, что… люблю… тебя! Ты не такая, как он. Ты — простая… он — много читал, он уж образованный. Ему, может быть, скучно с тобой… Ты думала об этом, Поля?
Поля. Нет. Я знаю, он меня любит…
Татьяна (с досадой). Как можно это знать…
(Тетерев вносит самовар.)
Поля. Вот спасибо вам! Пойду за молоком. (Уходит.)
Тетерев (он с похмелья, опухший). Иду мимо кухни, а Степанида взмолилась: «Батюшка! Внеси самовар! Я, говорит, тебе, когда понадобится, огурчика дам, рассольцу…» Соблазнился я, чревоугодник:
Татьяна. Вы уже ото всенощной?
Тетерев. Нет, не ходил сегодня. Башка трещит. Вы — как? Лучше чувствуете себя?
Татьяна. Ничего, спасибо. Меня об этом спрашивали раз двадцать в день… Я чувствовала бы себя еще лучше, если б у нас было менее шумно. Меня немножко раздражает эта беготня… все куда-то стремятся, кричат. Отец — злится на Нила, мать — все вздыхает… А я лежу, наблюдаю и… не вижу смысла в том, что они… все эти… называют жизнью.
Тетерев. Нет, любопытно! Я человек посторонний, не причастный делам земли… живу из любопытства и нахожу, что здесь — довольно интересно.
Татьяна. Вы невзыскательны, я знаю. Но — что ж тут интересного?
Тетерев. А вот — люди настраиваются жить. Я люблю слушать, когда в театре музыканты настраивают скрипки и трубы. Ухо ловит множество отдельных верных нот, порою слышишь красивую фразу… и ужасно хочется скорее услыхать, — что именно будут играть музыканты? Кто из них солист? Какова пьеса? Вот и здесь тоже… настраиваются…
Татьяна. В театре… да. Там приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую, избитую вещь. А здесь… а эти? Что они способны сыграть? Я не знаю.
Тетерев. Кажется что-то фортиссимо…
Татьяна. Посмотрим. (Пауза. Тетерев раскуривает трубку.) Зачем вы трубку курите, а не папиросы?
Тетерев. Удобнее. Ведь я — бродяга, большую часть года провожу в дороге. Вот опять скоро уйду. Установится зима, и я — в путь.
Татьяна. Куда?
Тетерев. Не знаю… Да ведь это все равно…
Татьяна. Замерзнете где-нибудь… нетрезвый…
Тетерев. В дороге — никогда не пью… А и замерзну — что ж в этом? Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте…
Татьяна. Это вы на меня намекаете?
Тетерев (испуганно вскакивая). Боже упаси! Что вы? Разве я… я не зверь!
Татьяна (с улыбкой). Да вы не беспокойтесь. Меня ведь это не обижает. У меня потеря болевой чувствительности.
(С горечью.) Все знают, что меня нельзя обидеть. Нил, Пелагея, Елена, Маша… Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий… что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства…
Тетерев (сморщив лицо, сквозь зубы). Зачем унижение? Надо уважать себя…
Татьяна. Ну, хорошо… оставим это! (Пауза.) Скажите мне что-нибудь… про себя! Вы никогда не говорите о себе… Почему?
Тетерев. Предмет большой, но неинтересный.
Татьяна. Нет, скажите! Почему вы… так странно живете? Вы кажетесь мне умным, даровитым… Что случилось с вами в жизни?..
Тетерев (скалит зубы). Что случилось? О, это длинная и скучная история… если ее рассказывать своими словами…
Я —
Солнца, счастья шел искать…
Наг и бос вернулся вспять,
И белье и упованья
Истаскал в своем скитанье.
Но это объяснение красиво слишком для меня… хотя оно и кратко. К нему добавить надо, что в России удобнее, спокойнее быть пьяницей, бродягой, чем трезвым, честным, дельным человеком. (Входят Петр и Нил.) Только люди безжалостно прямые и твердые, как мечи, — только они пробьют… А! Нил! Откуда?
Нил. Из депо. И после сражения, в котором одержал блестящую победу. Этот дубиноголовый начальник депо…
Петр. Наверное, тебя скоро прогонят со службы…
Нил. Другую найду…
Татьяна. Знаешь, Петр, Шишкин поругался с Прохоровым и, не решаясь сказать это тебе лично…
