Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли
Кента подводит к бекасу обыкновенно, высоко подняв голову, время от времени наклоняясь к земле, как бы верх низом, и низ верхом. По дупелю начинает всегда нижним чутьем, покопается немного, потом пригнется на лапах, и, низенькая, как лисица, извивается в коридорах между кочками, иногда осторожно выглянет поверх кочек и опять спрячется и ведет в низкой горизонтали…
Особенно хороша была одна твердая стойка, когда случилось, что я очень далеко был от собаки. Кента не чувствовала меня близко и потому твердо стояла. Но как только заслышала мои шаги, оглянулась и, убедившись, что я тут, возле, – тихонечко шагнула вперед раз, два – и бекас вылетел.
Желая перейти с Ясниковского болота на то, где я охотился вчера, мы перед этим хорошо отдохнули в прохладе густого ольшаника над омутами Вытравки и потом перебрались через речку. Вблизи речки нашлось тут небольшое отдельное болотце, на котором Кента закопалась и повела по дупелю. Яловецкий близко стрелял, позорно промахнулся и в совершенном отчаянии схватился за голову. Следующий выстрел был бы мой, и я направил Кенту к перемещенному дупелю. Вскоре Кента сделала стойку и повела особенно, как по коростелю, тихо наступая, преследуя бегущую дичь.
Так мы прошли довольно далеко, и я сделал предположение, что вблизи дупеля был коростель и, негодяй, отвел нас от драгоценной птицы. Я хотел было уже привязать собаку и оттащить от горячащего следа, но вдруг она поняла, что ведет ложно, что птица осталась позади, и, бросив след, стала проверять пройденное. И, сделав круг, наткнулась наконец на неподвижное, уткнулась в это носом и навела туда глаза.
Я вынул у нее из-под носа крохотного, в спичечную коробку, дупеленка с длиннейшим своим носом, с черными своими глазками. Трудно передать, как прекрасен был этот дупеленок, выражавший (это) и своим маленьким тельцем, и не по телу длинным носом, и блеском своих мокро-черных глазок, соединивших в вебе одновременно как бы и значение древней культуры, и явление совершенного детства… Он еще не мог летать, и мы пустили его в траву. Благословили счастливый промах в мать его в пятнадцати шагах, поговорили о возможности близкого покоса травы и опасности выводку от кос. Потом вспомнили, что крестьяне бросятся теперь жать спелую рожь и нескоро возвратятся к этой траве. И ушли мы с этого болотца, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не раздавить возможных других птенцов.
Но, вероятно, других больше не было, потому что, несомненно, этот птенец был уже из второго гнезда, и когда первые яйца погибнут, то потом обыкновенно бывает только одно, много – два яйца… Важно отметить, что бекасы, по росе утром высыпающие на скошенное, в жару распределяются по одному в траве около скошенного.
3 августа.
Около полудня я выводил на болото Ромку. Он несколько позабыл мои уроки и стремился по болоту скакать. Пришлось хорошенько стегнуть его и, когда он сделался от удара робким, войти с ним в кусты. Вероятно, тут на-бродил петух, и усмиренный перед этим Ромка стал замечательно подводить по этим следам, и даже когда потерял или запутался в наброде, то не бросался, а ползал раскорякой, ни на мгновение не выпуская меня из виду. Очень возможно, что он будет отличной лесной собакой, и надо помнить, что если придется стегать плетью, то лучше раз, да так, чтобы помнил, чем десять раз потихоньку. Завтра у нас план с Петей. Мы идем на бекасов и стреляем по очереди. Тот, кто не стреляет, ведет Ромку, наводит на след, подводит к убитому. Там мы будем его обстреливать.
Перед закатом солнца мы пошли на перелет туда, где Федор разодрал плёс и поставил шалаш. Какое воистину прекрасное место! Идешь – и гора перед тобой качается, добрался – и стать некуда на сухое. В болоте, однако, значительно теплее, чем на суходоле, и комар, который там уже совершенно пропал, свирепствует здесь с такой силой, что завопит и самый привычный.
Я сделал два напрасные выстрела, попробовал шестым номером на семьдесят шагов – ружье не берет: надо сделать патроны с третьим номером.
Чирки и бекасы летят значительно позднее крякв, уже в сумраке. Солнце садилось красное. Молодой месяц показался свежим огурчиком. Легли белые холсты тумана по суходолу. Я простился с высокими красно-малиновыми цветами в болотных кустах и душистыми белыми спиреями. Живые минуты природы после заката: растет, свиваясь на берегу большим белым холстом, плотный туман, кажется, вот-вот он накатит на нас и закроет нам весь горизонт. Но растущий туман по непонятным причинам вдруг начинает отступать и остается, наконец, неподвижным, обнимая лес, оставляя в своем белом море от леса верхушки только самых высоких деревьев.
Со всех сторон в воздухе закричали перелетающие бекасы, я видел их иногда очень близко на фоне красной зари летящими близко от меня, но стрелять по бекасу не из-под собаки мне кажется так же глупо, как по воробью. Один прилетел к плёсу и сел на берегу его в десяти шагах от меня. Чирок неожиданно откуда-то взялся. Я не сумел остановить его стремительный полет: считаю за самую трудную стрельбу, бекас из-под собаки пустяк.
Я оробел от промаха и много пропустил, не смея вскинуть ружье, и, когда выстрелил, – опять промахнулся. Потом показалась на красном целая стая несущихся на меня чирков, еле заметной стала на голубом, опять явилась на красном, пропала на синем, на мгновение мелькнула опять близко, почти на выстрел, на красном, – совершенно стерлась, как погребенная, когда снизилась и стала мне на фоне темных болот, потом вдруг как будто вырвалась из-под земли, взмыла фонтаном возле меня над плёсом, и тут одного я взял даже на мушку, и он, падая, прошумел в тростниках и булькнул в недоступном человеку омуте. Петя выслал за ним Ярика, и он скоро его оттуда принес.
Потом Петя крикнул:
– Он принес еще и чирка Яловецкого!
Я сказал:
– Понюхай, не протух ли он за два дня?
– Живой, – кричит Петя, – совершенно живой!
Я забыл еще сказать, что перед началом перелета вблизи болота, на лугу, совершенно сухом, густо покрытом подсыхающим диким клевером и погремушками, из-под стойки Ярика я убил дупеля. Откуда он взялся? Кочевал он перед вечером к местам новой корчевки, или выгнало его из крепи стадо коров? Вернее всего прокочевал, потому что ведь во всех болотах показались эти ржаные (то есть высыпающие ко времени жатвы ржи) дупеля.
Два чирка и дупель, взятые во время этой маленькой охоты вечером, были как раз нам троим на обед.
4 августа.
Обстрел РомкиВ пять утра мы выходим обстреливать Ромку, будем стрелять из-под Кенты: один стреляет, другой держит Ромку и в момент выстрела с поднятой вверх плетью велит ложиться.
Только в болотах бывает такое крепко росистое светло-туманное утро. Для опыта я тронул один куст, и от этого сильный дождь крупными каплями пролился на землю. Спускаясь по вязкой тропе приболотицы к открытому болоту, мы сделались свидетелями небесного явления, которого я всю жизнь не видел, вероятно потому, что не жили никогда в таких сплошных болотах. Перед этим солнце все пробивалось через туман, от этого нам все светлело и светлело. Вот, вероятно, ко времени нашего спуска в болото, солнце окончательно завоевало себе огромное голубое царство, а весь туман свился в огромную толстую белую радугу. Но это не была обыкновенная плоская радуга, это была большого диаметра, круглая, согнутая в отчетливую на синем плато белую дугу колонна.
Чтобы проверить себя, я спросил Петю, не различает ли он в этой дуге каких-нибудь признаков цветов радуги. Нет, Петя тоже не видел цветов. Несколько мгновений мы подумали над концами белой радуги, они были не совсем белые, как бы розовые. Потом, как в обыкновенной радуге, ее отражение внутри дуги, явилась вторая белая радуга, и она светилась несколько сильнее.
Я спросил Петю:
– А эта, по-твоему, как?
Петя ответил:
– Эта старается быть несколько похожей на радугу, но тоже у нее ничего не выходит.
Нет, мы не всегда правы, когда бываем скептиками, часто просто желудок наш бывает не совсем в порядке, когда мы презрительно говорим: «Животная радость!» Почему, почему плоха животная радость, когда она никому не мешает и является даже в никому не нужных болотах в непереносимых для множества условиях? И, наконец, почему сказать слово «жизнь» – хорошо, сказать «живет» – не плохо, а сказать «живот» до того неприлично, что в салонах его заменяют и говорят: не «живот болит», а «желудок».
Чудесная животная радость охватила все существа, когда растаяли все признаки белой радуги и каждая капля засверкала маленьким солнцем. С ног до головы орошенный, свесив на здоровый живот свою мглистую бороду, выходит царь Берендей из кустов по приболотной вязкой тропе и оставляет в стороне от тропы на кочке большую печать Берендеева царства. Журавли издали приветствуют его громкими кликами, и, не замечая нас, семь огромных проносятся у нас над головами. Конечно, мы не хотим портить им настроение своим бекасинником и пропускаем их с радостным трепетом.
