Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть I. Семья железного старика.
- Да чего знать-то? Рожнов-подлец да Семен с Макаром как хотят вертят. В город надо ехать, вот что... Посылают, черти, по сотенной, будто на смех...
И вот охолодел Вячеслав до дрожи. И другим голосом понудил себя сказать:
- Да я так...
И спускаться начал по ступеням.
- Что так? Ехать надо.
Но оборвал сразу. Вячеслав рукой махнул. Противны, нудны стали слова притворные.
И спускались братья с башни. Вдруг младший сказал хрипло так, угрожающе:
- Понял, что ли?
- Что понял?
И прохрипел тогда Вячеслав, спеша вниз:
- Подлая скотина!
А старший брат загрохотал недалеко вверху:
- Ха-ха.
И до ночи бродили, покоя душе не находя, ненавидящие, тусклые. Друг от друга убегали. Один в дом - другой из дому. И водку пили порознь. И бренчала на гитаре Вера скучная, Федора любовница. И, проходя, глаза косил на нее Вячеслав. Бренчала, напевать принималась. Заскучала Вера, Тараканихи-ростовщицы заречной дочка. Из Лазарева прочь ее потянуло. Да матери страшится. Женить на себе приказывала во что бы то ни стало. Изобьет. Потому ли скучно, что подруги Маши нет... Давно та в Заречье уехала. С Вячеславом разругались. Норовистая.
XXV
Загуляла духота печная по флигелю, а все окна, все двери, все щели его на ночь крепко закрыты. И потрескивают бревна по-зимнему. И не видна тяжело дышащим, разметавшимся звездная ночь над белой зимой.
- Э-эй! Э-эй!
- Горит, братцы!
Снег заскрипел под валеными сапогами. В стекло стучат. Дверь хлопнула глухо. И быстро вскакивали, на ногах просыпаясь, и торопливо натаскивая на ноги и на плечи ближайшую одежду, шли-бежали, заслышав страшное деревенское слово:
- Пожар.
И пошел гомон на барском дворе и там, далеко. Все облегченно всматривались в неблизкое зарево.
- Слава Богу. Не мы горим.
И обсуждали: где?
- Кажись, скирды господские.
- ан нет. Мельница!
- Тоже, мудрец! Да коли бы мельница, полымя-то эк куда полоснуло бы! А тут вширь пошло.
Выбежал Федор. Полушубок крытый на ходу застегивает.
- Машину выкатывай, ребята. Бочки готовь! Эй, ты, мне Гнедогооседлай.
Красиво стало лицо Федора под неверным светом далекого зарева и желтых фонарей в руках дворовых людей. Хмель вылетел вчерашний, ни скуки в лице, ни злобы. Будто этой ночи все долгие месяцы здешней жизни дожидался. Счастливым криком покрикивает, с места на место ловкой поступью перебегает. И все не без толку. Быстро машину ржавую наладили.
- Домой бы шла!
Это Федор Вере. Стоит, в шубку, в рукава не надетую, кутается.
- Зачем домой? И я поеду.
- Не женское дело.
- Что дома-то не видала... Смотреть поеду. Ишь, в медвежью дыру завез. Здесь пожар заместо театру. Все веселее.
Нескрытой злобой сверкнули глаза мужичков. И разные слова враждебные перелетать стали. Понял Федор. Злобно закричал. Погнал, в дверь толкнул. А из двери Вячеслав. И загудел тогда запоздавший набат на далекой колокольне. И переглянулись те двое. Братья с ненавистью переглянулись. Вячеслав, чтобы подозрение не зародить, поспешно с крыльца сбежал.
Ускакали. Те, кому коней не достало, позади бегут размеренным бегом, чтоб ранее срока не притомиться.
Потолкался Вячеслав. В дом возвратился.
- Верочка! Верочка! Где вы? Или спать?
- Нет. Какой теперь сон.
- Подите сюда, Верочка. Или я к вам? Можно?
Да раздета я...
- А вы оденьтесь. Или платочек накиньте.
- Хи-хи... платочек.
Через дверь разговаривали. Вячеслав в коридоре стоял, задыхался.
- Ну, коли хотите, поедем и мы на пожар. Что вы молчите, Верочка?
- Да они, поди, всех лошадей забрали. На чем поедешь...
- Ну, пешком. Да пустите вы...
И навалился Вячеслав на дверь. Затрещало.
- Что вы? Что вы, Вячеслав Яковлич?
А тот ломился и хрипел:
- Верочка... Верочка...
- Стойте, стойте! Сейчас отопру.
- Отопрете?
- Ей-Богу.
Слышит Вячеслав: одежда шуршит, сапожки по полу застучали. Ждет, покорный. К двери Вера подбежала; замок звякнул; отперла.
- Входите!
И от двери отбежала. Вошел Вячеслав. И к ней. Что-то сказать хочет. А она сторонкой, как кошка - в дверь. И выбежала. Бежит и злобно кричит, уже далекая:
- Так-то ты, подлец! К девицам по ночам ломиться. Все Федору скажу.
И два раза ударила входную дверь пружина. Сморщилось лицо Вячеслава, и кулаки его сжались. Постоял близ смятой постели., близ теплой еще, сплюнул, выругался по-мужичьи и медленно вышел из пустого дома. Двор пуст. Зарево разгоралось, близилось в ночи. И пошел без мысли. И долго так.
- Здравствуйте, Вячеслав Яковлич.
Голос-то, голос-то милый какой. Очнулся. Неверяще-радостными глазами глядит. Она. Мелания. Попа Ивана дочка. А вот и дом поповский. Как скоро дошел.
- Или и вы, Вячеслав Яковлич, на пожар? Что же пешком?
- Да так... Да я и не на пожар. Здравствуйте, Мелания Ивановна.
Рука ее теплая, сонно-радостная, рука девичья, в его руке затрепетала. Так посмотрел он дико. Но испугался ли, скрыть ли что хотел, стал вдруг застенчиво-робок и умоляюще тихо говорил:
- Пойдемте со мной, Мелания Ивановна.
- Пойдемте, Вячеслав Яковлич. Да что это вы назад-то?
А тот взял уже ее под руку и уверенно шагал по дороге, которою шел сюда.
- Что вы, Мелания Ивановна! Куда теперь с вами на пожар! Там мужичья этого - страсть. Затолкают. А мы так пройдемся. Погуляем.
- Ну, разве немножко. А то бы издали поглядели.
- Нет, Мелания Ивановна. А лучше вы мне расскажите про свою жизнь. Как у вас в епархиальном было. Чему учили.
- Да всему, что полагается. Ах, как вы руку жмете.
- А это потому, что я вас очень люблю.
Осмелел Вячеслав, идя рядом с поповой дочкой.
Вот я - купеческий сын богатый, а она... и хорошая же она, красивая, добренькая. И моложе этой Верки-подлячки да Маньки. Но Мелания сказала строго так:
- Назад пойдемте.
И вот Вячеслав робок стал. Умоляющие слова; голос прерывается. Умолил. Идут. Не страшно ей опять. Толкует-воркует про разное, про свое, Вячеславову душу тешит, ласковую теперь под звездным небом заревым. И он ей разное говорит. Но мало. Только чтобы речь ее не угасла, ласковая музыка. И руку не прижимает. Помнит.
- Теперь уж назад.
- Ну, еще.
- Да куда еще. Ворота ваши сейчас.
- А мы в парке погуляем.
- Что вы? Что вы? Ночью-то...
- Ничего. Нет никого.
- Да я и собак ваших боюсь.
- Со мной-то!
- Нет, что вы! Пустите!
Но он влек ее опять сильной рукой. И тяжело дыша, молчал, пока не вошли в парк.
- Ну, видите, не страшно.
- Ах, страшно.
- Мелания Ивановна. Я вас люблю.
- Пустите! Пустите!
И вырывалась. И упрекал он себя молчаливо. И опять, робкий, умолял. Дыхание обоих стало громким в ночи.
- Я пошутил... Я так. Смотрите, как зарево отсюда красиво. Сквозь деревья.
Сквозь деревья снеговые величалось перед людьми зарево. И шли.
- Куда же мы?
Голос Мелании звенел кануном слез.
- Что вы? Что вы? Гуляем мы. Разве не хорошо здесь?
- Тьма. Не вижу - куда идем.
- Ну, я-то вижу. Хозяин я здесь.
И еще раз голос Вячеслава прозвучал властно.
- Кто по ночам в парке гуляет, да еще зимой?
- Еще немножко.
И влек к дому боящуюся и не находившую уже слов; вел по тропам, ему ведомым.
- Боже мой! Вот уж это ваш дом виден. Огонь в окнах.
- Ну, что ж.
Но отбивалась. Но держал крепко. Лицо свое к ее лицу склонял.
- Куда вы одна-то денетесь? Дороги не найдете.
- Пустите! Пустите!
Почти кричала. Дрожали оба. Сильным стал Вячеслав, и слабою стала Мелания. И влек он ее. Вот крыльцо. Отбежал, визжа, пес и, голову к снегу склонив, пошел по следу: кого привел хозяин?
Молча боролись оба на крыльце. И когда хотела Мелания закричать-завопить, внесли ее сильные руки в дом, в роковое для нее место.
По полу тащились ее ноги, а лицо ее милое, ныне единственным страхом искаженное, прижато было к груди Вячеслава. И хлопнула за ними дверь. И шли так. И прошли коридор. И головою Мелании отворил дверь несший ее. И застонала. И так вошли в синюю комнату. Та дверь открыта. Оттуда свет лампы, далекий. А в окна пустой комнаты, синей комнаты, старой, смеется, над людьми величается могучее зарево. И одним глазом увидела то Мелания. И закричала. Но рот ее зажали красные сильные губы. И затрепетала-забилась. И не могли сдержать трепетания того сильные руки мужчины. И шагнул Вячеслав, и сложил-кинул свою ношу на старую, на затхлую, на дырявую тахту. И сам, хрипя, на тахту повалился.
И радовалась синяя комната нежилая.
- Вот опять люди во мне. Новую жизнь во мне сотворят. Взамен той жизни, убитой здесь.
И радовалась синяя комната, пустая. Одна она радовалась. Вячеслав был вне чувств, которые запоминаются. Ужас же Мелании был ее первым ужасом. А людям первого ужаса до дна постигнуть не дано. И радовалась синяя комната. И опять радовалась. Радовалась блаженством нарушенного одиночества.
