Викентий Вересаев - Пушкин в жизни
4 февраля. Итак, длинный разговор с Бархатом о Жорже. Я бы хотела знать, чтобы они уже уехали, отец и сын. – Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное. Я бы очень хотела иметь с вами по поводу всего этого длительный разговор.
19–20 марта. Вчера я забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен – разжалован – высылается, как простой солдат на Кавказ, но как иностранец отправляется просто с фельдъегерем до границы, и finis est (конец (лат.). – Прим. ред.). – Это все-таки лучшее, что могло с ним случиться, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания» (Новый мир, 1962, № 2, с. 212–215, Звезда, 1963, № 9, с. 168–186).
46
Царское правительство по-своему реагировало на выражение общественного сочувствия Пушкину. Меры, принятые Николаем I, говорят о том, что он опасался событий не менее для него грозных, чем в декабре 1825 г. 1 февраля, когда происходило отпевание в Конюшенной церкви, Николай отдал неожиданный приказ о проведении на другой день военного смотра. На площадь к Зимнему дворцу были вызваны около 60 тысяч кавалерии и пехоты. Императрица в своем дневнике сделала запись на немецком языке: «Итак, полки на площади. Как будто тревога». Царь на следующий день писал брату: «Вчера сюрпризом вывел весь здешний гарнизон в полной походной форме и с обозами и был очень доволен; тем более что никто и не подозревал сего смотра». В приказе Кавалергардскому полку от 1 февраля значилось: «Всему полковому обозу, отправиться из казармы завтра в 10 1/2 утра, под командою фурштатского подпоручика Иванова и следовать через цепной мост, Царицын луг в Конюшенную улицу, где и остановиться». Еще до начала смотра, утром 2 февраля, Николай отдал распоряжение Бенкендорфу о вызове А. И. Тургенева для сопровождения тела Пушкина. «Государю угодно, чтобы завтра в ночь», – записал Тургенев в своем дневнике за 2 февраля. Упрекая шефа жандармов, Жуковский довольно смело указывал ему, что надлежало бы «взять с большей бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора. (…) одним словом, не производить самой (полиции) того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами» (Яшин М. Хроника преддуэльных дней. – Звезда, 1963, № 9, с. 185–187).
47
Хотя тяжелое душевное состояние Пушкина в конце жизни объясняется, конечно, не только светскими интригами против него, все же мнения А. С. Хомякова, здесь и далее приводимые Вересаевым, имеют своей причиной незнание обстоятельств и недооценку пушкинского творчества. Хомякову, как и многим современникам, не были известны «адские козни», по выражению Вяземского, которые душили поэта на протяжении нескольких лет; теперь мы убеждаемся, что клубок этих козней не распутан еще до сих пор. Не представлял себе Хомяков и линии поведения Пушкина по отношению к царю. Наконец, в оценке творчества Пушкина Хомяков исходил из убеждений, характерных для славянофильства, прежде всего убеждения в отрыве просвещенного российского общества от народно-национальной почвы. Пушкин, по мнению Хомякова, не избежал этой участи, он только острее, чем многие, осознавал ее. С одобрением Хомяков рассматривал лишь «ту способность в Пушкине, которой он не развил» (см. след. примеч.). Имеются в виду стихотворения позднего периода с философско-религиозным оттенком, такие, как «Отцы-пустынники…», «Странник».
48
На этом месте Вересаев оборвал выдержку, не приведя последующих слов Хомякова из этого письма, посланного Аксакову в связи со статьей Н. Соханской, появившейся в славянофильском журнале «Русская беседа» (1859, № 1). «И все-таки я рад, – продолжает Хомяков, – что Соханская проследила, прочувствовала ту способность в Пушкине, которой он не развил, те звуки, которые у него разбросаны более как вздохи временного ропота на себя, чем как слова сознательного достоинства» (Хомяков А. С. Сочинения, т. VIII, с. 382–383).
Недооценка Хомяковым философско-трагедийной линии творчества поэта объясняется в значительной степени распространенным представлением о Пушкине как о веселом и легкомысленном «гуляке праздном», сложившемся еще в ранний период его литературной биографии. Научный уровень публикаций поздних произведений поэта после его смерти не давал возможности читателю до конца понять их глубину и силу. Многое оставалось неопубликованным (например, «Пора, мой друг, пора…» и др.).
49
В 1962 г. была опубликована переписка Николая I и его сестры Марии Павловны, великой герцогини Саксен-Веймарской. В письме от 4 (16) февраля 1837 г. царь писал:
«Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть Пушкина, печально знаменитого, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата.
Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен. По крайней мере, он умер христианином.
Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди (истина, с которой ты не будешь спорить, размышление весьма глубокое), то болтали много, а я слушал – занятие идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательное происшествие». В ответе на это письмо говорилось: «То, что ты сообщил мне о деле Пушкина, меня очень огорчило: вот достойный сожаления конец, а для невинной женщины ужаснейшая судьба, какую только можно встретить. Он всегда слыл за человека с характером мало достойным наряду с его прекрасным талантом» (Временник – 1962).
В 1977 г. были опубликованы материалы из архива вюртембергского посланника в России К. Гогенлоэ, в том числе депеша с донесением о дуэли Пушкина, которая служит точным комментарием к монаршей переписке: «Об этой злополучной дуэли больше не говорят, и мне передавали, что таково желание императора, положившего конец всем разговорам на эту тему. Между тем Пушкин по-прежнему оплакивается своими многочисленными друзьями, и по этому грустному поводу глаз постороннего наблюдателя мог убедиться еще раз, насколько сильна и могущественна чисто русская партия, к которой принадлежал Пушкин, хотя правительство императора, без сомнения, не должно сожалеть о человеке, который в своих сочинениях постоянно проповедовал свободу и даже несколько раз нападал на высокопоставленных лиц, имея в виду их нравственность и их политические мнения. Назначение Пушкина историографом было только средством связать его перо и отвратить его от поэзии, в которой каждый стих выражал чувства, мало соответствующие тем, какие бы хотели видеть у большинства нации» (Временник – 1977, с. 12).
50
К легендам, созданным вокруг Пушкина при жизни, прибавилась в наши дни еще одна: утверждают, будто бы на Дантесе во время дуэли была кольчуга или еще какое-то защитное приспособление, которое и спасло ему жизнь. Современники думали иначе, они считали, что пуля, пробив руку, попала в пуговицу и рикошетировала.
Легенда о «панцире» распространилась после публикации в журнале «Нева» в 1963 г. статьи В. Сафонова, специалиста по судебной медицине, в которой он высказывал предположение о существовании кольчуги, так как пуговицы на кавалергардском мундире, по его словам, располагались в один ряд, и там, где должна была бы быть спасительная пуговица, была только мягкая материя. В обсуждении поднятого Сафоновым вопроса приняли участие специалисты целого ряда профессий. Помимо пушкинистов в ней участвовали специалисты по баллистике, истории военного костюма, судебные эксперты. В итоге заключение было единым. Нет никаких оснований полагать, что на Дантесе было надето какое-то пулезащитное устройство. Кольчуги вышли из употребления в XVII в., и с тех пор не известно ни одного случая их использования для Защиты от пуль. Осколки мелких колец могли бы сделать рану гораздо опаснее. Никаких пуленепробиваемых жилетов в те годы не существовало, да и надеть его под плотно пригнанный гвардейский мундир было бы невозможно. Наконец, риск позора, которому подвергал себя этим дуэлянт, был настолько страшен, что, по тогдашним понятиям, был гораздо хуже смерти. Что же касается пуговиц, то они изготовлялись из серебра и твердых сплавов, и пуля вполне могла, ударившись 66 одну из них, отскочить в сторону. И последнее: кавалергардский мундир, тот, которым пользовались зимой, был двубортным – на соответствующем месте была необходимая пуговица.
51
Указание Л. П. Гроссмана основано на письме Н. И. Гончаровой. Как выяснилось, поставленная на этом письме дата является ошибочной. Первый ребенок Е. Н. Гончаровой-Геккерн, дочь Матильда, родилась 19 октября 1837 г. В ноябре 1838 г. Е. Н. Гончарова писала брату из Эльзаса: «Моя маленькая дочка прелестна и составляет наше счастье, нам остается только желать сына». В мае 1840 г. после рождения своего третьего ребенка Е. Н. Гончарова писала: «Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически» (После смерти Пушкина, с. 264–295).
