Николай Некрасов - Мертвое озеро
Люба подала ему письмо, но цыган, отклонив его, сказал:
– - И я получил такое же!
– - Значит, ты знаешь, в чем он обвиняет меня? -- с негодованием воскликнула Люба.
– - Я догнал бы его, и, если б он не захотел драться со мной, я задушил бы его; но я боюсь оставить тебя! -- в отчаянии отвечал цыган.
Люба в своем свадебном наряде походила скорее на покойницу, чем на невесту.
– - Что мне делать? куда бежать от стыда? -- ломая себе руки, говорила она.
– - Я пойду и объявлю им, что…
Цыган потерялся.
– - Нет! я сама! -- гордо сказала Люба.
– - Ты не вынесешь этого! -- удерживая ее, говорил цыган.
Но Люба твердым шагом пошла к двери и с трепетом остановилась у порога. Гости толпой стояли у дверей, а когда Люба приблизилась, они настежь распахнули обе половинки и прошли мимо несчастной невесты, насмешливо кланяясь ей и делая между собой замечания, из которых Люба поняла, что не она только знала о причине отъезда жениха: знали и все гости.
Оставшись одни, Люба и цыган с ужасом разбежались по своим комнатам.
Через несколько часов, когда утренний туман ревниво прикрывал еще озеро, посреди мертвой тишины слышался плеск весел. Потом он замолк. Наконец снова раздались два сильные удара; послышался плеск воды; пронесся над озером отчаянный, но слабый крик… И всё замерло…
Туман поднимался всё выше и выше над мрачным огромным озером; весеннее солнце медленно всходило, освещая гладкую и мертвую поверхность его, по которой одиноко носилась пустая лодка, как будто не решаясь пристать ни к которому берегу.
Эпилог
В жизни некоторых людей есть эпоха, с наступлением которой они как будто ограждены от всех переворотов и случайностей. С той счастливой эпохи дни их начинают плестись однообразно и правильное течение их нарушается только изредка домашними незначительными происшествиями.
Точно так текла жизнь некоторых лиц нашего романа. День сменялся днем, месяцы месяцами, года годами, и наконец явилась к ним в свою очередь неумолимая старость. Красивое лицо Любской уже не было так привлекательно, как ни старалась она каждое утро придавать ему прежнюю свежесть, тщательно скрывая седину и морщины. Впрочем, надо отдать ей справедливость: долголетняя сценическая опытность много изощрила в ней способность поддерживать увядающую красоту. Для своих лет она казалась еще очень молода. Но ее талия не имела уже прежней стройности; тучность бросалась в глаза, несмотря на туго стянутый корсет. Любская оставила сцену вовремя, когда публика всё еще по старой памяти встречала ее аплодисманом, но другие актрисы, моложе и красивее, заняли в вечно любящих сердцах театралов место, прежде ей принадлежавшее. Она оставила сцену, но ее можно было видеть в театре, на гуляньях, в концертах,-- в позе всегда очень эффектной; только в осанке, в движениях и взгляде оставившей свое поприще актрисы было уже чересчур много достоинства и величавости, так что торжественностью фигуры своей она невольно бросалась в глаза и повергала некоторых в недоумение. Ее сопровождал всюду почтенный, заслуженный человек с лысиной, лицо и манеры которого свидетельствовали о долгой службе в климате более жарком, чем петербургский. Он был довольно полон и любил дремать. То был супруг Любской. Вот каким образом произошло их соединение. С той поры как мы с ней расстались, еще лет пять жила она роскошно, окруженная поклонниками; но мало-помалу круг их стал уменьшаться,-- бледнела и роскошь квартиры. Самолюбие Любской как актрисы также начало страдать: явились таланты и моложе, и лучше, которые с большим успехом заняли ее роли. Одним словом, Любская очутилась в самом неприятном моменте жизни сухой и самолюбивой женщины, когда она видит, что стареется. В это-то время, когда она однажды, лежа на диване, проходила роль, ей доложили, что какой-то полковник желает ее видеть, но не сказывает фамилии. Любская велела принять. Вошел пожилой мужчина с загорелым лицом, с белыми усами. Голубые его глаза были подернуты слезой, и он в волнении мял свою шапку. Одна нога его была короче другой, и крест георгиевский доказывал, что не простым случаем он лишился ее. Любская глядела на него покойно и даже улыбалась: она думала, что перед ней робкий сочинитель, плененный ее талантом и желающий поднесть ей для бенефиса свою драму.
– - Вы меня не узнали? -- трепещущим голосом спросил посетитель.
Любская тревожно впилась своими смелыми глазами в его лицо.
– - Аня! -- дрожащим голосом, нетерпеливо произнес он.
Любская пронзительно вскрикнула: "Петруша!" -- а упала без чувств в его объятия.
Надо сказать, что Любская вовсе не узнала в почтенном посетителе того привлекательного Петрушу, о существовании которого она давно забыла. Но ее слезы, радость ее были так натуральны, что можно было ручаться, что она только за минуту до его появления думала о нем.
Петруша тоже горько заплакал,-- и видеть такого почтенного человека в слезах было довольно умилительно,-- и повторял радостно:
– - Так ты не забыла меня? не забыла?
– - Я? я забыла тебя?!., о нет! мои чувства к тебе, несмотря на столько лет, на столько превратностей, всё те же… Нет, я не забыла. Отчего ты не писал ко мне?
– - Я дал слово ему! а где он?
Любская сделала печальное лицо и торжественно сказала, подняв глаза к потолку:
– - Он там! и умер на моих руках,-- прибавила она.
– - О, я узнаю тебя… Вот моя Аня, моя прежняя Аня! -- в восторге воскликнул страстный служака, целуя руки Любской, которая спросила его:
– - Ты где пропадал?
– - Я… я сражался и сражался, был в плену у горцев несколько месяцев, умирал от страшной раны. Но бог спас меня! Ты не думай, Аня, чтоб я забыл о тебе: нет! я думал, и думал часто, о тебе. У меня был приятель,-- убит он в одном деле,-- мы были равно ранены. Я спасся. Вот он лучше бы тебе мог сказать, помнил ли я о тебе. Я был вчера в театре. И посуди, что было со мной… Сначала я не узнал тебя. Но что-то знакомое… глядел, глядел, стал расспрашивать у соседа (Любская при этом слове вздрогнула). Он ничего не знал. Да тут какой-то сзади стоял молодой человек, верно, актер,-- он мне и скажи, как тебя зовут. У меня сердце застучало. Я еще узнал, что ты не имеешь никого родных, приезжая и из благородных,-- вот они что рассказали. Ну, я целую ночь не спал, и вот теперь вижу свою Аню.
– - А я… что могу я сказать? Ты сражался с дикими, а я защищалась против соблазнов общества, в которое кинули обстоятельства твою бедную Аню! О, сколько я выстрадала, сколько вынесла! Но, чтоб жить честно и не быть никому обязанной, я решилась сделаться актрисой.
– - И как ты хорошо играешь!
– - Нужда! одна нужда заставила меня пойти по такому поприщу! ты не знаешь, каково оно!
Петруша, проживший столько лет между солдатами и горцами, решительно походил на ребенка, чувствительного и романического; может быть, элемент мечтательности отца перешел к нему по наследству.
Любская описала страшную картину своей жизни и тех страданий, которые должна выносить по милости злословия, зависти и прочая… Одним словом, она искусно предупредила Петрушу не верить ничему, что бы он ни услыхал о ней.
Он, слушая ее, повторял:
– - Господи! как ты страдала, сколько ты выстрадала!
Любская, впрочем, приняла строгие меры: она закрыла свои двери для всех, жила тихо, скромно, имела постоянно озабоченное лицо и всё твердила о трудности своих занятий. Утомленная, приезжала она после спектакля и часто плакала, что ее обидели за кулисами и за нее некому заступиться. Петруша очень скоро предложил ей свою руку, сказав:
– - Я беден; но у тебя будет хоть защитник. Я давно бы тебе предложил ту руку и сердце, которые давно принадлежат тебе, но боялся, нет ли у тебя чувства, которое могло бы…
– - Нет! нет! я должна сознаться тебе, что никого не любила, но я встретилась с одним человеком, который обещал на мне жениться… Благодарение богу, что наша свадьба расстроилась! Вот моя исповедь.
Через несколько месяцев они обвенчались. Любская с гордостью окидывала своих прежних собраток и собратов, торжественно шествуя под руку с своим мужем. Она очень любила являться непременно с ним в публику, сделалась очень скупа в домашней жизни, запирала всё от мужа на ключ; хотя у ней у самой частенько являлись дорогие наряды, но она уверяла Петрушу, что они стоят только четверть настоящей цены. Петруша не мог не разочароваться несколько в Ане, но поэтизировал даже экономические наклонности своей супруги, направленные к тому, чтоб держать под ключом водку, к которой Петруша, впрочем, вовсе не был пристрастен; он только любил выпить перед завтраком и обедом, а пуще всего любил попотчевать гостя.
Любская всё и всех бранила и явно обижалась, когда при ней хвалили красоту той или другой женщины.
– - То ли я была в ее лета! -- завистливо говорила она.
Или, услышав похвалу игре какой-нибудь актрисы, она кричала: