Всеволод Иванов - Канцлер
— Да, я знаю. Эту пропажу мог бы осветить некто Клейнгауз, социалист.
— Социалист? — удивился Горчаков.
— Или нечто вроде. Он, несомненно, замешан в покушении на нашего престарелого императора, здоровье которого, к счастью, улучшается. Клейнгауза ищут. Ищут везде, проговорил хмуро. — И преимущественно возле города Мысловец у речки Пржемши, где сходятся не только австрийская и русская, но и немецкая границы. Я его найду! Я имею все возможности узнать истину.
Горчаков сухо произнёс:
— Я не сомневаюсь в возможностях, князь, а сомневаюсь лишь в вашем искреннем желании. — И отошёл.
С букетом цветов впорхнула Наталия Тайсич. Лицо её едва ли не в первый раз в жизни пылало от стыда и боли. Робко Наталия обратилась к Горчакову:
— Цветы… — протягивая букет, — Мои подношения, ваша светлость… мое сердце… думы… — Посмотрела на Александра Михайловича испуганно.
Горчаков, наклонившись к ней, будто для того, чтобы принять букет, сказал тихо:
— Я было обиделся на вас, милая, но сейчас… прошло. — И многозначительно:- Однако, должен добавить, я не люблю горячих коней.
— Отец мой всё ещё не встал с постели, — оправдываясь, заговорила Наталия. — Я одна… Мне хочется сделать многое… для родины… и для вас, ваша светлость. Я не знаю, как… как может помочь сербам молодая девушка в этом большом городе, ваша светлость?
— Вы милы и трогательны, Наталия. Но вы чересчур торопливы, и сухие люди осудят вас за это. Прошу — зайдите ко мне, когда уйдут дипломаты, а до того, — ласково погладил её по руке, — не надо, не надо торопиться… — И отошёл к Андраши. — Какой тихий, приятный вечер!..
Появился слуга:
— Его превосходительство, господин министр Кара-Теодори-паша.
Наталия шепнула Ахончеву:
— Я пропала!
Бисмарк спросил Горчакова:
— Турок? У вас?
— Поражён, — последовал ответ. — Мы с ним едва раскланиваемся издали. — И слуге:- Проси! — Потом для всех:- Чрезвычайно любопытно, зачем он пришёл?
Кара-Теодори-паша, министр иностранных дел и первый уполномоченный Турции на конгрессе, — красивый и стройный мужчина, в чёрном казакине и феске. У него умные, проницательные глаза, а также постоянное раболепие, которым он любил щегольнуть, напускное, как и напускная наивность его, в особенности при том эпизоде, который разыграется чуть позже.
Остановившись у дверей, министр пропустил вперёд турецкого офицера, нёсшего расшитую подушку. На подушке блестел драгоценный ятаган с рукояткой, усыпанной камнями. Кара-Теодори-паша и офицер низко поклонились Горчакову, который, недоумевая, ответил на поклон.
Бисмарк толкнул Андраши:
— Что здесь происходит? Неужели конгресс окончился и мир между Турцией и Россией уже подписан?
Андраши пожал плечами.
Кара-Теодори-паша заговорил с восточной медлительностью и цветистостью слога:
— Ваша светлость, господин канцлер России! В великий день вашего восьмидесятилетия, когда вся Европа восхищается вами…
— Но я ещё более восхищён вашей речью, любезный Кара-Теодори-паша.
— Я от имени Высокой Порты и турецкой нации пришёл, чтобы передать вам свои поздравления и принести вам мою благодарность за ваш бесценный и такой глубокомысленный дар, доказывающий истинное стремление России к миру с турецким народом.
— Убей меня бог, если я понимаю, какой я дар поднёс ему, кроме Сан-Стефанского договора, — шепнул Горчаков Ахончеву.
— Разрешите, дорогой канцлер, в знак дальнейшей дружбы и процветания двух стран — Турции и России — поднести вам и наш скромный подарок, этот ятаган. Мы знаем, вы поднимете эту священную сталь лишь в защиту справедливости и добра. Поверьте, ваша светлость, что этот подарок, блеск этой стали и камней — только слабый отсвет тех чувств, которые вы вызвали во мне и в моём правительстве своим бесценным даром нам.
Горчаков, принимая ятаган, проговорил:
— Я обожаю Восток, дорогой паша, но сложность его речи иногда затрудняет моё понимание. Не потрудитесь ли сказать более ясно — за что вы так дивно благодарите?
— Скромность ваша прославлена так же, как свет луны, ваша светлость, и перед блеском этого света моя скромная тень исчезает.
Турок, кланяясь, пятился и пятился к дверям.
— Нет, нет, ваше превосходительство! Вы поужинаете с нами.
— Мне быть в вашем обществе, разделить пищу? О, я и без того ослеплён вашей снисходительностью. Ваше внимание… — Вдруг он принялся неистово хохотать, отчего тело, согнутое в поклонах, сгибалось и разгибалось ещё более. Все с изумлением и даже с испугом переглянулись.
Ахончев подумал: «Ну, теперь всё понятно. Замученный интригами на конгрессе, турок просто сошёл с ума».
— Простите. Я вспомнил анекдот только что прочитанный, ваша светлость. Вы уже видели эту книжку? — вынул и показал чёрную книжку. — Она издана ко дню вашего рождения, ваша светлость. О, германское правительство, — сладкий поклон Бисмарку, — германское правительство очень хорошо относится к князю Горчакову. А вы, — сладчайший поклон Горчакову, — ваша светлость, как никто, понимаете дух Востока и умеете шутить, но на свой манер… Вот здесь… — Он перелистал книгу, ища нужную страницу. — Ещё несколько лет тому назад в некоторых университетах Германии можно было купить диплом на учёное звание. В Гетгингентский университет приехал князь Горчаков. Ему предложили за 3000 талеров купить диплом на звание доктора философии. Он ответил ректору, что лично ему диплом не нужен, но вот некто из сопровождавших его, по имени Дадие, сильно боится всех неодушевленных предметов белого цвета, как, например, плащей, рукавов, а в особенности плюмажей. Князь, уверенный, что немецкая университетская философия поможет его спутнику, просил отпустить диплом на имя Дадие. Диплом отпустили. После этого Горчаков послал ректору второе письмо, в котором, прилагая 3000 талеров, писал, что его рыжая кобыла нормандской породы — Дадие — вполне удовлетворена дипломом, но что он торгует сейчас осла. Во избежание недостатков он заранее хотел бы приобресть диплом для этого животного… Ха-ха-ха!.. Замечательно! На Востоке такой анекдот невозможен: у нас дипломами не торгуют…
Бисмарк еле сдержался, чтобы не сорвалось с губ: «Скотина!» — и, поворотившись к Горчакову, выдохнул:
— Свидетельствую своё почтение вашей светлости.
— Мне по дороге с вами, князь, — попытался задержать его Кара-Теодори-паша. — Разрешите?..
— Нет. — Бисмарк ушёл.
— Князь Бисмарк сегодня что-то не в духе, — заключил турок. — Надо будет подарить ему эту весёлую книгу. Спешу догнать. Ухожу другом и рабом вашей светлости.
Горчаков проводил его до дверей и вернулся:
— Паша преподнёс мне сегодня самое загадочное происшествие во всей моей жизни. Хотелось бы знать, что же это я подарил ему?
— Кажется, я догадываюсь, что вы подарили ему…
— Неужели? Вы так думаете, капитан-лейтенант? Вы видели кроме отпечатков копыт и корма другие следы в конюшне?
— Видел, ваша светлость.
— Чьи же там в конюшне следы, капитан-лейтенант?
Вошедший слуга прервал:
— Их сиятельство граф Развозовский.
— Он необходим мне.
Когда слуга ушёл, Горчаков попросил Ахончева:
— Не уходите, голубчик. И вас, господа, прошу присутствовать при нашем разговоре с графом.
Вошедшему:
— Здравствуйте, граф. Давно не виделись.
Развозовский, как вошёл, тут же упал на колени:
— Вот, ваша светлость! Бью челом. Рубите голову, но дайте сказать, дайте признаться.
— Встаньте, отец, — сказала Нина Юлиановна, — Как вам не стыдно. Пьяны вы, что ли?
— Стыдно, стыдно. Оттого и стою, что стыдно! Продал. Побежал к немцу. Думал — спасут. А они плюнули. Сказали — вызовут, и ничего… молчат! Я исстрадался и вот — плюхаюсь, казните. Вот сам себя… — Развозовский выхватил револьвер.
Ахончев бросился к нему:
— Граф, что вы…
Однако Горчаков остановил холодно:
— Не волнуйтесь, голубчик. Он не застрелится.
— Борюсь, чтоб не застрелиться, ваша светлость! Видите, на ладони патроны. Бросаю искушение. — Он выкинул патроны на террасу, те попадали со стуком. — Замучили внутренние страдания…
— Да что ты сделал, отец?
— Что? Подлость. Запятнал мундир офицера. Запятнал дочь, писательницу, пророчицу!.. А жених? Ученый, будущий профессор Генерального штаба…
Ахончев перебил:
— Граф, прошу вас, перестаньте. Сознайтесь и — кончено.
Поясняя Нине Юлиановне:
— Граф проявил слабость на допросе в Имперской канцелярии. Больше это не повторится. Князь Александр Михайлович, надеюсь, простит его…
— Я прощу, если он проявил слабость лишь однажды, когда присутствовали все Ахончевы…
— Однажды, однажды, ваша светлость, — заговорил Развозовский. — Больше я и не заглядывал в Имперскую канцелярию, клянусь!
