Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные
– Ну, а теперь, Петька, в деревню с нами собирайся. Опять заживем!
– Я не пойду.
– Да куда ж ты, глупый, пойдешь? Ведь так-то и на поселенье сошлют… Почему ж ты не пойдешь?
– Отца боюсь.
– Отца не бойся теперь! Теперь он сократился… Теперь кто ж ему над тобой власть даст? Теперь ты по закону слободен!
– Я птицу стрелять пойду… Ружье достану…
– Ах ты, глупый!.. Вот он – малец, так малец и есть…
– А где у тебя, милый, матка-то?
– Матка в бегах.
– Вот и матку тебе разыщем мы, – сказали свидетели.
– Так, так. Мы и еще тебя порадуем: пойдем с нами, мы тебе ее, матку-то, покажем! – говорили присяжные.
– А где она? Она далеко.
– Совсем близко. При нас она живет. Она за тебя бога упросила. Так вот все к матке и пойдем. Господа кавалеры теперь уж тебя отпустят!
– Нет, нельзя… Мы его должны в тюрьму представить, – ответили солдаты.
– Зачем еще… али мало?
– Мало. Пущай попрощается. Тоже в чужой одежде нельзя. Казенное сначала вороти.
Солдаты встряхнули ружьями и, встав по обеим сторонам мальчугана, приготовились идти.
– Я не пойду! Пустите! Я убьюсь там, – проговорил «освобожденный» и заплакал.
В это время подошли к нему кругленький адвокат и судебный пристав. Заметив, слезы, они рассмеялись.
– Ты о чем плачешь? А? – спрашивает адвокат. – Недоволен мной, что я тебя освободил? А?.. Ну, как ты – не знаю, а я, брат, тобой доволен… Что ваш «товарищ»-то съел? – обратился он к приставу. – Ведь я говорил тогда, что кассация моя… Не хочет ли теперь еще со мной потягаться?.. Я так и быть уж, ради эдакого турнира, еще даровою защитой пожертвую… Ну, о чем же ты плачешь? А? На вот на калачи… Да меня помни! – прибавил адвокат Петюньке и сунул ему в руку рублевую бумажку.
Пеньковцы утешили мальчугана и объяснили, где ему найти их и матку, когда он совсем разделается с тюрьмой. Затем все вышли. У трактира нагнали они двух купцов, сидевших «в публике». Купцы повертывали ко входу и что-то сердито объясняли третьему.
– Конечно, это одна выходит зрятина, – говорил один. – Какой к суду страх будет? Мы же тогда обвинили, а теперь мужики верх взяли…
– Суды совсем мужицкие. Мужик задолеет – беда! – заметил другой.
– Конечно, беда!.. Теперь, господи благослови, первым делом они сейчас поджигальщиков оправдывают! Да теперь поджигальщики для хозяйного человека хуже из всех! Разбойник сноснее! Им, голякам, ничего! Они что? Однопортошники, одно слово… Сгорел шалаш у него в деревне – печали немного: взял порты под мышку и поселился у соседа… А разве мы при нашем имуществе можем это стерпеть?.. Судьи! Судилась бы гольтяпа промеж собой по деревням как знала.
– Это так. Нам с ними, мужиками, вовек не сойтись. Им преступник жалостен, а нам – страшен.
– Постой теперь! Теперь только дворников да собак позубастей заводи… Ха-ха-ха!..
Сумрачно, сыро и холодно в избе постоялого двора. Скверная сальная свечка, вставленная в горлышко бутылки, воняет и едва светит каким-то красноватым светом. Фомушка лихорадочно мечется на нарах под дырявым полушубком; пеньковцы, понадев дубленки, или ежатся по углам, или бесцельно ходят с одного места на другое. В заднем углу нар «беглая бабочка» что-то копошится и шепчет около Петюньки, надевая ему на шею какие-то гайташки с ладанками. Петюнька сидит на лавке и, держа обеими руками французский хлеб, равнодушно жует и болтает ногами в большущих валеных сапогах. Недоуздок только что вернулся откуда-то; не сказав ни слова на недовольное ворчание Луки Трофимыча, подозревавшего его постоянно в сношении с Гарькиным и трактиром, он бросил в угол нар, в головы армяк и растянулся, закинув руки за голову; Лука Трофимыч чем-то недоволен и ворчит; Еремей Горшок сидит на лавке, сложив на брюхе руки, уткнув нос в бороду и покачивая головой, не то дремлет, не то думает о чем-то с закрытыми глазами. Бычков сидит у стола и соскабливает с него ногтем сальные лепешки. Видимо, все недовольны чем-то, всем не по себе. Так бывает всегда после неполной радости, нарушенного удовольствия, обманутого ожидания или же когда грубая, неуклюжая пошлость ни с того ни с сего ворвется к человеку в особенно высокие минуты душевного настроения и бессовестно оборвет высокую струну чувства, начинавшую звучать в душе.
Как будто впросонках слышит Недоуздок, что пришли однодеревенцы «беглой бабочки», староста, сотский и два крестьянина – народ по одежде, видно, бедный.
– Садитесь – гости будете! – приглашали пеньковцы, отодвигая от лавки стол. – Вот у нас хоромы-то какие, простор, да толку мало… Надули нас ловко. Тогда с вьюги-то показалось знатно тепло… Ну, а теперь господская-то печка не очень мужиков нежит!
– А мы вас насилу разыскали. Город. Народу всякого много.
Гости уселись по лавкам и стали говорить тихо, заметив метавшегося в лихорадке Фомушку.
– Болеет? – спросили они.
– Заболел. Вьюга по дороге-то настигла.
– Вы в больницу.
– Не желает. Погодите, просит, может, еще не смерть мне… Думает: что завтра.
– Ну, а мы, Петька, за сапогами, брат, пришли, – говорил сотский Петюньке. – Скидавай сапоги-то. Что делать? У меня у самого одни они надежа. В кожаных-то по теперешнему времени недалеко напляшешь до деревни, да и те худые… Разом с беспалыми ногами домой придешь. А ты вот получай свои узоры-то: в целости из тюрьмы выдали! – прибавил сотский, кладя на лавку растрепанные лаптишки.
– Стало, он в твоих сапогах-то? То-то больно уж велики.
– В моих. Чего! Пришел в острог-то, а ему и выйти не в чем; девять месяцев тому взяли его в шугайчике да лаптишках – они и есть только. А шапка? – спрашиваю. А шапки, говорят, и совсем не значится. Ну, сходил на фатеру, принес вот ему валенки да шапку дойти до матери.
Стукнули о пол сапоги, – Петюнька освободил из них свои худые, маленькие ноги.
– Вот так-то, – говорил сотский, – а ты богат теперь. Вишь, какую кредитку тебе дал аблакат-то на калачи! И на сапоги изойдет.
Слышит Недоуздок, как после того заговорил что-то Фомушка и заметался.
– Старуха, – тихо выговаривает он, – подь-ка ты сюды… Вот подыми-ка ты меня немного… Ну, так, так! Расстегни-ка грудь-то! Вот здесь… Ах, руки-то дрожат!.. На-ко вот, купи ребенку сапожнишки-то! Ох, дело-то студеное… Долго ли до беды… А у нас какие ведь вьюги-то!
Слышно, «беглая бабочка» всхлипывает и уговаривает Фомушку.
– Э-эх… Зачем только руки мне связали? Руки зачем? – начинает опять бредить Фомушка. – Лесничок, лесничок, Федосеюшко, развяжи кушак-то, родной…
Все молчат и боязливо слушают. Некоторые крестятся. «Беглая бабочка» спрыскивает Фомушку святою водой.
Немного погодя Фомушка успокоился. Стали опять разговаривать.
– Говорят, здесь обчество есть: помогает тем, которых освободят.
– Говорят, что есть. Ну, только хлопоты. Боятся они мужику деньги на руки выдать: пропьет, вишь! Так пойдут у них тут сначала справки от обчества, потом когда-то пришлют в волость. А из волости когда еще выдадут; и то с вычетом… Рубля три, может, и останется. На руки не дадут: это и говорить нечего… А ведь есть-то теперь нужно… Вот и босиком-то тоже зимой не больно находишься!
– Хорошо, кабы выдали. Вот и нам, может, что-нибудь перепало бы, – замечают свидетели. – Два раза гоняли. А мы люди небогатые. Прожились тоже.
– А помногу выдают?
– Нет, совсем стали помалу… Говорят, присяжные-крестьяне больно много голяков стали освобождать. Эдак, слышь, не годится. Денег не напасешься!
Опять бредит Фомушка. Невесело, вяло идет разговор про бедность, горе, несчастье. Кто-то опять заводит разговор с Петюнькой, чтоб повеселить компанию:
– Ну, Петька, рад, что домой пойдешь?
– Нет. Я не пойду, – отвечал Петька, грызя сухие баранки, которые сует ему в руку и за пазуху матка, тихо нашептывая: «Жуй, кровный, жуй со христом! Вишь, тельцо-то с тебя все посошло».
– В лес пойдешь? А? Птицу стрелять?
– В лес пойду… И мамку возьму…
– А мамку зачем?
– Отец убьет… Жалко…
– Мы отцу теперь не дадим бить.
Петюнька замолчал.
– А зачем раньше давали? – спросил он. – Все одно и теперь…
– Теперь мы его в холодную запрем.
– Из холодной он опять придет. А мы лучше с мамкой совсем уйдем.
– Вам нельзя. Земля за вами. Мы и пашпортов не дадим.
– Я в бега уйду.
– А чем жить будешь?
– Господи, помилуй нас, грешных, – прошептал Еремей Горшок, горячо молясь на сон грядущий.
Глава третья
Столкновения в округе и последовавшие результаты
I
Во что разыгралась метелица
В предшествовавшую ночь, когда Недоуздок безысходно путался в неразрешимых противоречиях «судейского положения» и Еремей Горшок склонял к полу пред образом свою лысую голову, в эту пору на другой половине происходила такая сцена. Всю ночь дворник то ложился в постель, то сползал с нее, то зажигал свечу, босиком подходил к двери присяжных и чутко вслушивался, то будил жену.
