Феликс Светов - Чижик-пыжик
- Альфы-Центавры, - сказала моя барышня.
- Ты так легко ориентируешься в астрономии? - удивился я.
- Я люблю ночью смотреть на звезды, - сказала она.
- А что ты еще любишь делать ночью? - спросил я.
- Не скажу, - она крепко сжала мне руку.
- Хорошо, - сказал я, - пусть Центавра. Сколько надо жарить такую жирную заокеанскую говядину, чтоб получилось хоть что-то путное и съедобное?
- Я предпочитаю баранину, - сказал мой терпеливый собеседник, - такой кубинский писатель вообще едва ли хоть когда-то будет съедобен.
- Вот именно. Мой товарищ, о котором я хочу вам рассказать, тоже, кстати, писатель, - я не терял нить, - но дело в другом. Чего-чего только у него в жизни не было, как его ни жарили и чем только он ни занимался. А сейчас они с женой держат детский дом на Маросейке.
- Тут ты, может, и прав, - сказал знаменитый писатель, - тому кубинцу я бы детей не доверил.
- Я об этом. И вот мы как-то недавно отправились с ним за картошкой для их детского дома в город Калязин. В ту самую Тверскую область, мы сейчас по ней уже, наверно, едем - помните, я вам о ней рассказывал? - обратился я к моим девушкам.
- Ты нам рассказывал, какие там произрастают женщины, а не про картошку, сказала Тина.
Выходит, она тоже слушала.
- А сейчас я про картошку. У него там, у моего товарища, под Калязином все схвачено, а картошка дешевая. Они туда летом вывозят своих детей...
- Деловой товарищ, - буркнул знаменитый писатель.
- Не то чтобы деловой, а тем более, не разворотливый, но азартный. Сердобольные иностранцы подарили их детскому дому джип-чароки. Мы поехали втроем, с водителем. Они рулили по очереди - день один, день другой. И пили по очереди. А я бессменно.
- Ну а картошка?
- Погодите, дело не в картошке. Приехали в Калязин, посмотрели церковь знаете, каланча торчит посреди Волги?
- Известная картинка, - сказала моя барышня, - по телевизору сто раз показывали.
- Верно. Едем в деревню. И мой товарищ рассказывает. Тут, мол, новый священник, церковь только открылась, молодой, хозяйственный, ласковый, бабки не нарадуются - дождались. У него одна слабость - запойный. А как выпьет, залезет на березу и... лает.
Ладно врать, говорю я ему, это в тридцатые годы такие байки сочиняли безбожники. Он промолчал.
Приехали в деревню - и к тетке Тамаре. Встречает, как родных, ведет в избу, ставит на стол щи из квашеной капусты, жареную картошку, бутылку самогона.
Разговор душевный о том, о сем. О картошке. У меня, мол, целый подпол забирайте.
Мы похлебали щи, выпили, самогон забористый.
"А как новый батюшка? - спрашивает Тамару мой товарищ, - служит?" - "Ой, говорит, - такой батюшка хороший, жизненный, век бы с ним Богу молилась. Сегодня за воскресной обедней проповедь сказал - заслушаешься..."
Мы выпили еще по одной.
"Ну и как он, - не отстает мой товарищ, - больше не лает?"
Тамара посмотрела на меня. Чужой человек - как при чужом о сокровенном, о самом-самом... Помолчала.
"Знаешь, - говорит, - уже две недели, считай - не лает..."
- Задумайтесь, - закончил я свой рассказ, - может, тут-то нам и удастся хоть что-то понять? И о том городе, из которого мы только что уехали, и о том, куда, надеюсь, доберемся. И о самих себе, кстати. Да и о чем-то вообще.
- Мудрено, - сказал знаменитый московский писатель, - сейчас, правда, едва ли удастся понять, а вот утром - глядишь, и разберемся.
Не зря он такой знаменитый, подумал я, мне бы так ловко этим фольклором не закончить. А он - надо ж, сумел поставить точку.
Девушки расположились внизу. Мы забрались наверх. Сколько еще оставалось той последней ночи?
Я проснулся от того, что мы стояли. Как-то очень прочно, давно. Возле Москвы, что ли?..
В купе темно, шторы задвинуты. Все спали. Я щелкнул зажигалкой: восьмой час. Так мы же вот-вот приедем! Надо их подымать, а то в последний момент начнут метаться...
Будить не хотелось, жалко. Меня еще в тюрьме научили - никогда не буди. Но там понятно: спит, а срок идет.
Я тихонько спустился, нащупал ботинки, открыл-прикрыл дверь. В коридоре тоже тихо, все двери задвинуты.
Совсем светло!.. Возле вагона маячила проводница.
- Подъезжаем? - спросил я.
- Стоим, - сказала она, - уже пять часов стоим и еще неизвестно. Бологое.
- Как... Бологое? Полдороги?
- Подъехали ночью и встали. Там что-то случилось. Слыхали, какой ночью был ветер?.. Навряд слыхали, я видала, когда вы пришли - не до того. Хороши были...
- Только мы стоим? - с надеждой спросил я.
- Все поезда стоят. Один за другим.
- А тот, что перед нами отошел - за час?.. - вот что мне надо было знать!
- Сказано: все стоят. Там что-то с проводами. От ветру.
Подошел мужичонка с большой сумкой.
- Пива не желаете? Свежее.
- Сколько стоит?
- Пять рублей бутылка. "Балтика", третий номер, свежее.
- Чего так дешево - украл, что ли?
- А ты прокурор?
- Сколько у тебя в сумке?
- Десять бутылок.
- Давай с сумкой, а то тебя заметут.
Я вернулся в темное купе, прикрыл дверь, поставил сумку. Она звякнула.
Присел у нее в ногах. Потом нашарил на столе открывалку. Бутылка пискнула. Я глотнул свежего-светлого.
- Я слышала, как ты выходил, - сказала она в темноте. - Где ты был?
- На Фонтанке, - сказал я, - видишь, пью... Это Бологое, опаздываем уже на пять часов. И наш поезд, тот, в котором у нас с тобой супер-вагон, тоже стоит. Представляешь, - могло быть еще пять лишних часов! Это сколько ж минут - если пять помножить на шестьдесят? И все были б наши...
- Бедный чижик, - сказала она.
