Апполон Григорьев - Один из многих
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мензбир быстрыми шагами ходил по желтой комнате. Его седые волосы поднялись, как щетина, ноздри раздулись от гнева и волнения, на лбу его показались морщины.
Лидия сидела у рояля, беспечно закинув голову за спинку стула и по временам перебирая клавиши рукою.
- Да тебе, что ли, я говорю или нет? - вскричал наконец Мензбир, судорожно сжимая кулаки и останавливаясь перед нею.
Лидия презрительно улыбнулась.
- Я вам сказала, - равнодушно отвечала она, - будет с вас.
- Лидка! - закричал Мензбир, ближе и ближе подступая к ней.
- Что это!.. - вскричала Лидия... - о! вам не удастся! - и с этим словом она с быстротою молнии вскочила с своего места и была уже на балконе.
Мензбир топнул ногой и опять заходил по комнате.
- Скажите вашему барону, - быстро проговорила Лидия, отворяя половинку дверей балкона, - что я не буду принадлежать ему.
Мензбир ударил себя по лбу.
- Скверная девчонка! - прошептал он сквозь зубы. - Лидия, а Лидия, начал он ласково, - поди сюда, мы поговорим с тобою посерьезнее.
- Ну-с, я вас слушаю, - сказала Лидия, снова отворяя половинку дверей.
- Да поди сюда... эх, какая!
- Я вас слушаю. Чего ж вам... ну-с, говорите... да говорите же... я жду, - быстро сказала Лидия.
- Ты все на Севского-то надеешься, - начал Мензбир ласково, - ведь я тебе говорил, что о нем уж справлялся... имение все записано на счет, да и что за имение-то... Дрянь сущая... ну, каких-нибудь тысяч пятьдесят в ланбарде, да и те едва ли наберутся, - чем тут жить, сама ты рассуди только... А у барона-то миллион, а. барон-то хоть скуп, как жид, да зато богат, как жид.
Лидия задумалась.
В эту минуту отворились двери комнаты, и вошел Званинцев ровными и тихими шагами, с веселым и ясным челом.
- Здравствуйте, - кивнул он головой Мензбиру... - я к вам в необыкновенное время, потому что за делом.
- Что вам угодно, Иван Александрович? - с приторно нежной заботливостью обратился к нему Мензбир.
- О, дело не до вас, - почти презрительно отвечал Званинцев, - дело до вашей дочери.
- До меня! - быстро перервала Лидия.
- Да, до вас, - спокойно сказал Званинцев, садясь в кресла против нее. - Я, - продолжал он с комическою важностью, - приехал к вам сватом, именно сватом.
Лидия быстро взглянула на него, но тотчас же опустила глаза, встретивши их ослепительно холодное выражение.
- Я приехал уполномоченным от матушки Дмитрия Николаича, - начал снова Званинцев.
- Севского? - перебил Мензбир.
- Теперь, - продолжал Званинцев, не обращая внимания на слова отца и пристально смотря на Лидию, - все зависит от вашей воли.
Лидия опять взглянула на него и опять увидела то же бесстрастное выражение лица, которое напоминало спокойствие египетских сфинксов. {5} Она тихо встала.
- Скажите Дмитрию Николаевичу, - сказала она тихо, - что я не отрекаюсь от своих слов.
-- Только? - спросил немного насмешливо Званинцев. Лидия опустила глаза в землю; правая рука ее рвала платок, на ее щеки выступил румянец досады.
- Да-с, - прошептала она сквозь свои хорошенькие зубки. Званинцев засмеялся.
- Я у Севского посаженным отцом, Лиди, - сказал он. - Вот видите ли вы правы: все я ж везде я... Ну, так дело в том, что я могу объявить Севскому о его _счастии_, - прибавил он с насмешливым ударением на слове счастие.
- Кажется бы... - начал Мензбир.
- Что-с? - строго оборотился к нему Званинцев.
- Нет... я ничего... я, право, так, заметил только, - заговорил старик.
Лиди быстро встала с места и ушла в свою комнату.
Ей было досадно, ей было больно... она в волнении упала на постель... Расстаться с мыслию, что Званинцев ее любит, было для нее слишком тяжело.
Она его проклинала.
Она уже любила его всей силой первой девственной страсти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Знаете ли вы зимние вечера, длинные, бесконечно длинные зимние вечера, проведенные в одинокой комнате с нагоревшей свечою, когда над вами лежит что-то страшно тяжелое, и сжимает, и давит грудь, и перед вами, как будто на смех, кружатся и роятся светлые легкие призраки, которые дразнят вас, как дневной свет, проникающий в узкое отверстие тюрьмы.
В один из таких адски-томительных вечеров Антоша сидел один у письменного стола, склоняясь головою на лист почтовой бумаги.
Он поднял наконец лицо, залитое слезами, и с негодованием покачал головою.
Он встал. В чертах его высказалась роковая неизбежная решимость.
- Давно... - прошептал он горестно.
- В последний раз, - прибавил он чрез минуту. Он зарыдал и упал на колена.
- Нет! - вскричал он почти громко, с отчаянием махнувши рукой, и встал.
Он быстро вышел.
Долго оставалась пустою комната, - и что-то таинственно-торжественное было в этой пустоте.
Наконец послышался звон колокольчика, и через минуту вошел в кабинет Званинцев.
Он сел на кресла у стола, и первый взгляд его упал на незасохшее еще письмо Антоши, залитое слезами.
Званинцев схватил его и, пробежавши быстро, судорожно сжал в руке, на челе его выступил холодный пот.
Вот что писал ему Антоша:
"Друг, брат, отец мой!.. ты вырвал меня из омута, но ты не мог возвратить мне моего прошедшего. Я хотел быть выше всех, я не был равен с тобою, я любил снова... но, не имея силы быть в любви властелином, я не хочу быть рабом. К чему жить, когда я не умею властвовать жизнию... Быть может, есть иные сферы, где все, что сдавлено земною оболочкой, найдет простор и широкие размеры. Ты сам учил меня, что в человеке сокрыта целая вселенная. Прощай: жизнь моя была гадка, - смерть будет торжественна. Ты меня любил пожалей обо мне.
Есть души, которым в самом деле неловко в своих сосудах, потому, может быть, что эти сосуды повреждены.
Мира, мира просите им, этим бедным душам".
Званинцев тихо сложил письмо и сказал:
- Patet exitus!
Он приехал с обручения Севского и Лидии.
Эпизод третий
СОЗДАНИЕ ЖЕНЩИНЫ
On ne fait le bien, qu'en faisant le mal.
Correspondence inedite. {*}
{* Не сотворишь добра, не сделав зла.
Неизданная переписка (франц.).}
Было десять часов утра. В гостиной Севской полусонная рыжая девка стояла с половой щеткой в левой руке посередине комнаты. Правой рукою почесывая нос, она смотрела бесцельно мутными, заспанными глазами в угол комнаты. Белые сторы окон не были еще подняты, на ясное, зимнее солнце пробивалось и через них своим холодным светом; на круглом столе церед диваном стоял уже самовар и кипел, распространяя по комнате не слишком благовонный запах угольев.
И долго бы простояла еще в сладком полузабвении рыжая девка, если бы из него не вывела ее полновесная пощечина.
Девка только обернулась, нисколько не удивляясь, по-видимому, приветствию. Перед ней была Варвара Андреевна, в черном демикотоновом капоте, в спальном чепце. Даже черты лица самой Варвары Андреевны, искривленные всегдашним болезненным страданием, не выразили ни досады, ни гнева в ту минуту, когда ее бледная, костлявая, иссохшая рука давала обычную оплеуху.
Девка флегматически принялась двигать щеткою по полу.
- А чашки? - закричала Варвара Андреевна, садясь на диван перед, самоваром.
Девка машинально подошла к дверям.
- Форточку опять не отворяла, бестия! - остановила ее Варвара Андреевна, - опять накурила самоваром... Ох, ох! тошно... я и так уж мученица, и без того голова болит, ох, ох!..
Девка мимоходом коснулась рукою форточки.
- Простуди еще меня теперь, - закричала Варвара Андреевна, с яростию подымаясь с дивана. - Спирту дай поскорее, мерзавка... да чашки-чашки...
Девка была уже за дверями гостиной.
Варвара Андреевна взглянула кругом себя, в ее лихорадочно сверкавших глазах выразилось глубокое, сдавленное страдание.
- Митя, - прошептала она глухо.
По ее впалым щекам покатилась слеза. Она задумалась, она не обратила даже внимания на то, что рыжая девка, вместо двух чашек, принесла только одну, почти бессознательно положила две ложечки чел в чайник и поставила его на комфорку самовара.
Она была жалка в эту минуту - кругом ее, бедной, больной женщины все дышало одиночеством и тоской безысходною.
Она сняла чайник с комфорки и налила себе чашку.
- Где же другая чашка! - спросила она с гневом, уставивши свои впалые глаза на девку.
- Да я не поставила, - отвечала та, глупо улыбаясь... - Ушли-с.
- Кто ушли?
- Дмитрий-то Николаевич-с... к невесте ушли-с, так и сказать приказали-с, они, мол, скоро будут.
- К невесте ушел, - повторила про себя Варвара Андреевна качая головой... - вот оно... то ли еще будет!.. Посмотреть на него не дают, вскричала она громко с отчаянием... - И я... не смей сказать слова, прошептала она с тихой сосредоточенной желчью, - не смей слова сказать, от моих слов, вишь, он болен, умрет! Ох, Иван Александрович, бог тебе судья!
Она истерически зарыдала...
Увы! Она ведь была тоже права по-своему, бедная, больная и злая женщина. Есть характеры, которые не могут жить на свете без того чтобы подле них не было существа, которое бы они любили и которое бы они терзали... Они ведь тоже любят, эти болезненные природы, любя до того, что в состоянии сами уничтожиться, уморивши любимое существо. Странная, грустная загадка, эти природы, загадка, объясняема; только общественными условиями, в которые они поставлены. В самом деле, чем виновата эта мать, которая мучит своего сына? Ведь она мучит его от беспредельной любви к нему, ведь она по-своему хочет даже добра ему? ведь она - _мать!_ Эта женщина любит до того, что она, пожалуй отречется от своего права мучить другое существо, но она умрет, как змея, у которой вырвали ее жало.
