Антон Чехов - Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное
— Позвольте, — и человек в длинной черкеске [подошел к] вырастает из земли перед Софк[е]ой.
И прежде чем она успе[ла]вает опомниться, он ловко [схватил] хватает ее на руки, [посадил] сажает на лошадь, и в ту же минуту она [почувствовала] чувствует, как его усатое лицо [близко придвинулось к ней] касается ее лица и как он [грубо поцеловал] целует ее прямо в губы. [Она только удивилась, так внезапно это произошло, и не могла] Происходит это так внезапно, что она не может понять, действительно ли это [было], или ей показалось только. Неприятное брезгливое чувство [брезгливости поднялось в ней, ей] овладевает ею, хо[телось]чется ей ударить [его] нахала хлыстом, но его уже [не было] нет возле, и она не зна[ла]ет, кто он.
А князь все цел[овал]ует лошадь, целует без конца, и [а] черные силуэты всадников уже переезжа[ли]ют речку.
— Князь, пора! где вы, князь? Едемте! — [звала Марья Ивановна, забывая теперь совершенно о существовании Софки.] зовет[23]мама.
— Марья Ивановна, я ревную, что это в самом деле? [вы] Всё князь да князь! — Князь, голубчик, не откликайтесь!
— Что же, давайте перегоняться!
— Ну нет, силы не равные! [потому что ваша и моя лошадь — большая разница. Потому что ваша лошадь это…]
— Нагайку давай, Ассан!
[— Адель Карловна, это измена, я ее кавалер, а она изменяет! — «Сердце красавицы!» — напевает актер.]
[Слышится] Смех, шум каменьев, плеск воды в свежеющем воздухе. Эхо отчетливо повторяет все это, и гул стоит между каменными стенами балки.
Князь [сел] садится на своего иноходца, смешную мохнатую лошаденку.
Софка дер[нула]гает за повод [гнедого, который запрял ушами и насторожился]. Едут.
[Все, что сейчас с ней было, ошеломило Софку, недоумение еще больше сковало ее.] Софка ошеломлена и в недоумении. Ребенком она привыкла к непрошенным поцелуям. Но тогда целовали все [, и она не обижалась, — и целовали] и при всех. Но сегодня?
Проводник чей-нибудь или один из «них», гостей мамы?
«Как гадко, противно. И сказать некому [, и еще самою будут бранить], — засмеют и бранить будут».
Ей хочется плакать.
Княз[ь]ек едет рядом и [, повернувшись к ней, почти стоя в стременах, без умолку рассказывает ей про свою любовь; чистую, высокую, святую к одной проезжей петербургской grande dame. Князь] изо всех сил старается увер[яет]ить Софку, что она одна может понять его и что ему страстно хочется все, все высказать ей о своей [особенной] необыкновенной, им одним изведанной, неземной любви.
[— Вы поймите, она так хороша, так необыкновенно, чудно хороша, что не любить ее нельзя. Да вы видели ее, она жила на горе с своими детьми. Для нее я готов на все, на что хотите. И я мучаюсь, что не могу ничем доказать, как люблю ее, и сознаю что ей это вовсе не нужно.
И голос князя дрожит и прерывается.]
— Когда я увидел [ее в первый раз, то] вас, я понял, что не жил до этого. Что-то особенное со мной произошло[24] [сделалось, и я был счастлив только, когда был возле нее. Что я для нее? Ничтожный мальчишка, ненужный и неинтересный! а она все-таки не пренебрегала мной, не гнала прочь, а утешала, говоря, что все это со временем пройдет.
— Она уехала, — продолжал он, — и, конечно, уже теперь забыла, что я существую, а] Мне тяжело, и вот я пью, и езжу сюда, в горы, с этой пьяной компанией, и мне не легче…
В.Г. Короленко. Лес шумит*
Было и быльем поросло.
[Лес шумел…
В этом лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника.] Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игол, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливою бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом. В сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками, как будто в тихой истоме. А вверху, без конца и перерыва, тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.
[Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее.] Я ехал лесною тропой, и, хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. Время было не раннее. [Между стволов кое-где пробивался еще косой луч заката, но в чащах расползались уже мглистые сумерки. К вечеру собиралась гроза.]
На сегодня нужно было уже отложить всякую мысль об охоте; в пору было только добраться перед грозой до ночлега. Мой конь постукивал копытом в обнажившиеся корни, храпел и настораживал уши, прислушиваясь к гулко щелкающему лесному эхо. [Он сам прибавлял шагу к знакомой лесной сторожке.]
Залаяла собака. Между поредевшими стволами мелькают мазаные стены. Синяя струйка дыма вьется под нависшею зеленью; покосившаяся изба с лохматою крышей приютилась под стеной красных стволов; она как будто врастает в землю, между тем как стройные и гордые сосны высоко покачивают над ней своими головами. [Посредине поляны, плотно примкнувшись друг к другу, стоит кучка молодых дубов.]
Здесь живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий — лесники Захар и Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса, глаза глядят тускло [точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить].
— Здравствуй, дед! Есть кто-нибудь дома?
— Эге! — мотает дед головой. — Нет ни Захара, ни Максима, да и Мотря побрела в лес за коровой… [Корова куда-то ушла, — пожалуй, медведи задрали… Вот оно как… нет никого!]
— Ну, ничего. Я с тобой посижу, обожду.
— Обожди, обожди, — кивает дед, и, пока я подвязываю лошадь к ветви дуба, он всматривается в меня слабыми и мутными глазами. [Плох уж старый дед: глаза не видят и руки трясутся.]
— А кто ж ты такой, хлопче? — спрашивает он, когда я подсаживаюсь на завалинке.
Этот вопрос я слышу в каждое свое посещение.
— Эге, знаю теперь, знаю, — говорит старик, принимаясь опять за лапоть. — Вот старая голова, как решето, ничего не держит. Тех, что давно умерли, помню, [— ой, хорошо помню!]. А новых людей все забываю… Зажился на свете.
— А давно ли ты, дед, живешь в этом лесу?
— Эге, давненько! Француз приходил в царскую землю, — я уже был.
— Много же ты на своем веку видел. Чай, есть чего рассказать.
Дед смотрит на меня с удивлением.
— А что же мне видеть, хлопче? Лес видел… Шумит лес, шумит и днем, и ночью, зимою шумит и летом… И я, как та деревина, век прожил в лесу и не заметил… Вот и в могилу пора, а подумаю иной раз, хлопче, то и сам смекнуть не могу: жил я на свете или нет… [Эге, вот как!] Может, и вовсе не жил…
Край темной тучи выдвинулся из-за густых вершин над лесною поляной; ветви замыкавших поляну сосен закачались под дуновением ветра, и лесной шум пронесся глубоким усилившимся аккордом. Дед поднял голову и прислушался.
— Буря идет, — сказал он через минуту. — Это вот я знаю. [Ой-ой, заревет ночью буря, сосны будет ломать, с корнем выворачивать станет!.. Заиграет лесной хозяин… — добавил он тише.]
— Почему же ты знаешь, дед?
— Эге, это я знаю! Хорошо знаю, как дерево говорит… Дерево, хлопче, тоже боится… Вот осина, проклятое дерево, все что-то лопочет, — и ветру нет, а она трясется. Сосна на бору в ясный день играет-звенит, а чуть подымется ветер, она загудит и застонет. [Это еще ничего… А ты вот слушай теперь.] Я хоть глазами плохо вижу, а ухом слышу: дуб зашумел, дуба уже трогает на поляне… Это к буре.
