Василий Нарежный - Том 1. Российский Жилблаз
— Что бы это такое? Неужели и ребятишки понимают о таких связях и глупые отцы о том им так рано толкуют?
Нечаянный случай открыл всему причину.
В один день, на закате солнца, стоял я, опершись спиной о забор и с жалостию посматривая на огород свой, в котором ничего не было. Даже что и оставалось цело от моего подвига, то было заглушено крапивою или съедено червями.
Вдруг выводит меня из задумчивости голос моего соседа, который, сидя у того же забора в небольшом отдалении, ломал капусту, а семилетний сын его вытаскивал морковь.
— Тяжело, батюшка, — сказал ребенок.
— Трудись, сын мой, — отвечал отец, — не будешь трудиться летом, нечего будет есть зимою. Вот как, например, беспутный сосед наш, князь Чистяков (фамилия ему очень пристала): у него в доме все так же чисто, как в поле и огороде. В целое лето и не заглянет. Что-то будет делать зимою? Трудись, сын, трудись, не будь так глуп!
Я окаменел. «Как? — думал я, — положим, что у меня в доме и огороде чисто, — это правда; но я ли виноват? Несчастные случаи! Но в поле… Ах, боже мой!»
С трепетом пошел я в избу. «Иван! собран ли в копны хлеб мой?» — «Как же!» — «Весь?» — «До колоса!» — «Хорошо же, мы докажем бездельникам, что ругаться над нами не должно. Завтре чуть свет запряги лошадь в телегу: едем в поле. Надо перевезти хлеб, пока хороша погода».
На другой день, против моего обыкновения, вставши вместе с зарею, кликнул Ивана, чтоб узнать, запряжена ли лошадь. Но не было никакого ответа. Я повторил зов, но тщетно. Встаю, одеваюсь, выхожу в сени: нет никого. Иду на двор и вижу, что бедная лошаденка моя стоит у забора не запряжена. У меня сердце обмерло; иду в огород, не там ли спит Иван, и вижу одну Марью, которая,
спокойно сидя на гряде, вырывала репу, величиною в орех, обтирала передником, бросала в рот и за каждым разом твердила: «Такой ли бы репе быть, если б этот негодный лентяй Гаврило Симонович был похож на покойного отца своего!»
— Бездельница! — вскричал я со гневом и толкнул ее в спину ногою. Она перекувыркнулась с гряды в борозду; кое-как выкарабкалась, перекрестилась несколько раз и сказала:
— Что вам угодно, ваше сиятельство?
— Где Иван? — спросил я сердито.
— Вашему сиятельству должно лучше знать, потому что Иван сказывал, что ваше сиятельство приказали ему куда-то сходить по делам вашего сиятельства…
— Чтоб тебя черт взял со всеми сиятельствами, — сказал я. — Где ж он теперь?
— Вашему сиятельству должно это лучше знать, потому что…
— Иван сказывал, что мое сиятельство приказало? — перебил я еще гневливее.
— Потому что он ушел с вечера и до сих пор не бывал.
«Что мне толковать с безмозглою бабою! — подумал я, — пойду лучше лягу спать: авось-либо он подойдет».
— Как придет сын твой, — сказал я, — вели, чтоб он запряг лошадь и ждал меня. Я спал до полудня.
— Иван? — спросил проснувшись. Марья стояла подле меня и плакала. — Что ж ты, Марья?
— Ах, батюшка, — сказала она всхлипывая, — Иван бежал!
— Бежал? — вскричал я и вскочил как бешеный.
— Куда же бежал?
— Бог весть!
— Почему же ты знаешь, что он бежал?
— Мне сказала сегодни Макруша, княжна Угорелова, что он и ее подговаривал бежать с собою.
Долго стоял я подгорюнившись; наконец вышел на двор, чтобы самому запрячь лошадь и ехать возить хлеб. На это был я великий мастер при жизни батюшки. Но увы! какой ужас почувствовал я! Бедная животина от долговременного, как видно, пощения, пала. Я оплакал смерть ее чистосердечно и пошел в поле свое пешком.
Не доходя до него за несколько десятин, в глазах моих зазеленело. Неужели это мое поле? Кажется, я его довольно помню; а теперь вижу луг, ибо там целые стада скотины бродят. Подошед к самой ниве, сердце мое стеснилось: все было измято, избито, вытоптано. Скрепившись, подошел бодро к пастухам.
— Бездельники, — вскричал я гневно, — как смеете вы?.. — И губы мои оледенели.
— Что угодно вашему сиятельству? — сказал один из них, подошед ко мне, с насмешкою, — это поле наше!
Его насмешливый вид привел меня в себя.
— Как ваше?
— Крестьянин вашего сиятельства Иван сказал нам, что вы вдруг разбогатели, а потому никак не хотите носить имени хлебопашца: оно очень для князя подло. От имени вашего сиятельства продал он нам это поле, и мы дали ему при многих свидетелях выговоренные деньги.
Он замолчал и улыбался. Презрение сего человека не допустило меня до отчаяния. Побег Ивана ясно доказывал его правду. Я скрепился и, по-видимому, довольно равнодушно поворотил в деревню. Долго слышал я хохот, меня провождавший. «Прощайте, ваше сиятельство, — кричали они вслед, — счастливый путь вашему сиятельству!»
Пришед домой, я не мог долее вытерпеть: повалился на пол брюхом и через час только мог порядочно мыслить. Боже мой! как было грустно тогда моему сердцу! У меня всего оставалась от движимого имения одна корова. Я умолял Марью не уморить и ее с голоду, как сын ее уморил лошаденку.
Несколько дней пробыл я в жестоком унынии. Сиятельная моя Феклуша нередко приходила ко мне в дом напоминать о моем обещании. Я терзался и, сколько мог, откладывал.
В один вечер, сидя печально у окна, размышлял я о горестной своей участи и способах ее поправить. Тщетно ломал я голову; ничего, совсем ничего на ум не приходило. Вдруг подошла ко мне Марья:
— Ваше сиятельство!..
— Поди к черту, где и сын твой!
— Я не с тем сказала, чтобы оскорблять вас. Я хочу пособить вам своими советами. Мне кажется, вы теперь заботитесь о поправлении своего состояния?
— Легко быть может!
— Я вам скажу вернейший к тому способ!
— Вернейший способ? — вскричал я, вскочив, — вернейший способ? А в чем, по твоему мнению, состоит он?
— В женитьбе!
Я остолбенел! Слово «женитьба» было громовым для меня ударом. Мне представилось, что княжна Феклуша как-нибудь прельстила ее говорить мне о женитьбе в то время, когда ей самой некогда было.
— Чтоб черт побрал таких советниц! — сказал я, отворотясь и держась за затылок.
— Почему же не так, — сказала Марья снисходительно, — например, если на примете девица честная, умная, трудолюбивая, деятельная…
— Да, очень трудолюбива, деятельна.
— И, сверх того, довольно богатая! При слове «богатая» вытаращил я глаза.
— Что же, разве не так? Разве Мавруша, дочь нашего старосты, не такова?
Я был в неописанном изумлении.
— Дочь старосты? — сказал я сквозь зубы, заикаясь. — Да кто велит ему отдать дочь за такого, как я?
— Довольно, что вы ей нравитесь, — отвечала весело старуха. — Вы в глазах ее отличный жених, и она, — скажу наперед, что я с нею обо всем переговорила, — она обнаружила крайнее желание быть вашею женою и княгинею, а достатка у нее довольно, чтоб вести себя сообразно такому знатному званию. Не сомневайтесь в успехе! Завтре — праздничный день: оденьтесь почище, подите прежде в церковь усердно помолиться, а потом и к старосте.
Марья удалилась, а я начал приготовляться. Вынул мундир прадеда моего, служившего в каком-то полку унтер-офицером; осмотрел его хорошенько, и он мне показался самым свадебным; снял с гвоздя тесак, почистил суконкою и выколотил пыль из шляпы. Словом, я представлял крайнее удивление крестьян, когда увидят меня в сем наряде, и особливое желание старосты выдать за меня дочь свою. А легши в постель, я мечтал: «Итак, я женюсь на Мавруше! А как скоро женюсь, то денег у меня будет довольно, да и довольно. Сей же час куплю место в городе и построю дом, потому что и подлинно князю Гавриле Чистякову в деревне жить не совсем прилично. Моя княгиня нежного сложения; она не привыкла ни жать, ни полоть, ни платье стирать; ее дело — наряжаться, поплясать и песенку пропеть».
Глава V СватовствоЕдва рассвело, я уже был на ногах. Образ прекрасной Мавруши беспрестанно носился в моем воображении; но, признаюсь, образ городского дома, карет, лакеев и прочих удобностей в жизни, которые получу я в приданое за нею, еще более пленял меня.
Рассматривая мундир, шпагу, трость и другие оттенки моей знатности, я веселился в духе и в мыслях своих; тысячекратно благодарил премудрой Марье за такую дорогую ее выдумку. «Можно ли и подлинно, — говорил я, смотрясь в лоскуток зеркала, вмазанного в стену, и повертываясь перед оным, — можно ли, чтоб староста, как бы он, впрочем, богат и спесив ни был, отказал такому человеку, каков я? Никак нет, никоим образом. Первое, он побоится оскорбить знатность моих предков; второе, — что еще более, — меня самого, вооруженного сим тесаком, доказывающим самою древностию своею древность благородного моего дома». Одним словом, почти за час до начатия обеден я был готов, ходил по избе, точно как испанец, смотрел на все сурово, и если кошка или барбоска мне попадались, я грозно извлекал меч свой и гонялся за ними, приговаривая такие слова (как покойный батюшка мне рассказывал, хотя ни он, ни отец его не видывали битвы), какие обыкновенно произносят на сражениях, преследуя неприятеля.
