Игорь Черницкий - Ай эм эн экта !
И я улыбнулся:
- Ты тоже молодо выглядишь. Тебе ж уже за тридцать, наверное?
- Ну безумовно. Трыдцять два.
- О! И мне тридцать два. Возраст Христа приближается. А дети у вас есть?
- А то як жеж?! Як у всих людэй. Оксанка та Андрийка. Андрийка, той вже ув школу пишов... Та, зараз така школа... Прыходыть до тещи та й каже: "Бабцю, трэба кожен ранок прапор Украйины на двори пидийматы". Вона йёхго ув ранци будыть, а вин як скочыть та як заспивае: "Шче нэ увмэрла Украйина, ни слава, ни во-о-о-ля..." Она злякалась, а вин смие-э-ться... Такый хлопэць розумный, увсэ кращче взрослых розумие. Слухай, ты знаешь, що у них в учебниках зараз пишуть? Великая Отечественная война - цэ, оказывается, була война русских с немцами, представляешь?!
- Это что, - отозвался я. - Мне вон матушка написала, у них в России уже появились учебники, где вообще Отечественная война - это только лишь Вторая мировая, и то в основном в Африке... Англичане да американцы все побеждают.
- Ну а як жеж, - усмехнулся инвалид. - Щоб зналы свое мисце. Увсих нас вообще скоро в резервацию... як индейцев.
Наступила пауза. Словно косточки на счетах времени, пощелкивали на стыках колеса. Все-таки я никак не мог как следует разглядеть в вагонном мраке этого афганца. На одном военном кладбище я однажды видел памятник солдату. Бронзовое лицо смотрело на меня необыкновенно по-живому. Такая сила, такое мужество на все времена и скорбь. Все он знал и про землю нашу, и про нас, про нашу жизнь и смерть. Почему-то лицо моего собеседника представлялось мне вот таким, как у того бронзового солдата.
- Ты куришь? - спросил афганец.
- Не-а, - помотал я головой.
- А я пойду покурю.
Он поднялся и стал протискиваться к зарешеченному окошечку. Под ним курильщиков уже собралась изрядная компания. Мужички задирали головы, норовя выпускать дым точно в оконце, но он, окаянный, все равно наполнял телятник. Дышать практически было нечем, во всяком случае, я задыхался, притом не только от духоты и дыма, но и от неслыханной несправедливости: как это так, я, профессиональный актер, должен ехать на съемочную площадку вместе с массовкой в каком-то вонючем телятнике, как скотина. Нет, я Франческе выдам по первое число! Я понимаю, что она мне решила отомстить, но и я не лыком шит, я тоже ей могу устроить... русскую баньку. Так унижать! Ё-моё, да что я для них, в конце-то концов, гад подкожный?! Я - актер! Ак-те-о-ор! Как же это по-английски? Ай эм... Актер, актер... Эктэ! Ай эм эн эктэ... Я не могу в этом вагоне... Ай эм эн эктэ... Айэмэнэктэ, айэмэнэкта......
Так, твердя "айэмэнэкта", словно медитационную мантру, я вдруг провалился в сон.
Подскочил оттого, что меня чуть ли не пинали ногами, спотыкались об меня, падали и ругались на чем свет стоит. Толпа подхватила и понесла в распахнутые двери вагона, точно это была огромная всасывающая воронка. По доскам вместе со всеми я сбежал на землю, щурясь от непривычно яркого света. Хоть и солнце светило - шел мерзкий, холодный дождь, и все вокруг поеживались и морщились. Я ошалело оглядывался по сторонам, но тут меня кто-то так сильно ударил чем-то тяжелым под самую лопатку... Больно! Я чуть не упал - уперся руками в размокшую глиняную жижу. Оглянулся - солдат в блестящей каске замахивался на меня прикладом.
- Ты что?! - крикнул я, совершенно обалдело вытаращив глаза.
Свирепая овчарка, едва сдерживаемая другим солдатом, с диким оскалом, рычанием и лаем кидалась на меня. Кто-то из мужичков, моих вагонных сотоварищей, схватил меня за плечо и увлек за собой. И мы побежали по лесной узкой и скользкой дорожке. И вместе с нами десятки других мужчин и женщин в быстро намокающей темной одежде, перемешивая желтые и бурые листья с липкой осенней грязью, бежали и бежали, толкаясь и наступая друг другу на пятки. Сколько мы так бежали, не могу сейчас сказать. Кажется, бесконечно долго. Невозможно было даже сообразить, способен ли ты еще двигаться или силы твои на исходе: тело жило своей отдельной механической жизнью. Словно тупой бычок, я смотрел все время вниз и видел перед собою только вязкое месиво и множество мельтешащих ног в отяжелевших от налипшей грязи башмаках.
И вот вырвались на обширную поляну, оцепленную по кругу солдатами в таких знакомых и пугающих касках, черных и глубоких, как кастрюли, поблескивающих под дождем, словно лакированные. Я буквально остолбенел перед открывшейся мне картиной.
Первое, что бросилось в глаза: целая гора выкопанной земли, и перед нею огромная, зияющая издалека своей кромешной бездонностью прямоугольная яма. Выделялись на фоне черной этой горы белые сутулые тела людей, голых мужчин и женщин... И детей. Они прижимались к своим матерям, обхватив ручонками их голые ноги. Я даже не сразу услышал их тонкий плач. Уши мне, что ли, заложило от быстрого бега и холодного дождя? Поначалу вся эта сцена предстала как в немом кино. И вдруг ворвались звуки: лязганье оружия, топот, отрывистые команды, собачий лай, плач и высокие женские вскрикивания... и выстрелы. Я наконец сообразил, откуда они: голых людей гнали к яме, там у самой кромки они становились в ряд на колени, подставляя затылки под те самые выстрелы; вдоль этого ряда неспешно шли офицеры в длинных, черных и блестящих от дождя плащах - все движения точно в рапиде, в замедленной съемке: медленно поднимается рука, медленно приставляется к затылку обреченного дуло пистолета, и... и солдат, по пятам следующий за офицером, сапожищем сталкивает труп, точно мешок, в черную яму. Каждому офицеру ассистировал свой солдат, и когда в пистолете заканчивались патроны, "ассистент" тут же подавал на смену заново заряженное оружие. Поэтому выстрелы звучали так ритмично, без сбоя: три шага - выстрел, раз-два-три выстрел, раз-два-три - выстрел. Вообще, все это напоминало хорошо сработанный механизм: люди раздевались, шли к яме, опускались на колени, получали пулю в затылок - труп сваливался в могилу, на его место становилась новая жертва. Только дети немного нарушали отлаженность действа: они дико визжали, их приходилось раздевать силой, тащить к яме, они вырывались, пытались бежать, солдаты ловили их, снова тащили к яме, совсем маленьких тащили за ноги вниз головой...
Конвейер работал. Всё прибывающие люди толкали меня в спину, и я невольно оказался чуть ли не в центре поляны. Тут я вдруг увидел моего недавнего знакомца-попутчика, инвалида-афганца. Даже странно, что я его узнал. Какое-то воспаленное сознание сработало. Я увидел его перевернутое, искаженное предсмертной гримасой лицо. Он что-то кричал мне... Здоровенный детина волок его голого за единственную целую ногу, вторая нога, точно в судороге, подергивала скругленной култышкой.
Я сначала медленно попятился, а затем бросился что есть силы наутек, расталкивая бегущих навстречу людей. Я скользил по сырой траве, к подошвам липла раскисшая земля, один раз я даже упал на колено, сбил его в кровь, ударившись об острый камешек...
Страх. Предсмертный страх. Ты, друг "Самсунг", не обижайся, но в твоих боевиках даже этого чувства нет - этакая привычная дробилка. Когда-то нас, студентов второго курса, отправили работать в колхоз. Меня приставили к дробилке - так колхозники называли эту штуку, похожую на огромную электрическую мясорубку. Целый день я бросал в ее ненасытное жерло кукурузные початки. Сначала это даже увлекло: все-таки работа не самая грязная. Но к концу дня я сходил с ума - так хотелось, чтобы что-нибудь перегорело в этой страшно дребезжащей глюковине. Ты, друг "Самсунг", напоминаешь мне подобное электроустройство, когда крутишь свои боевики, только вместо кукурузных початков крошатся человеческие тела. Самое главное, ни черта никого не жалко - и это первая твоя наука, способ зомбирования.
Говорят, когда человека охватывает предсмертный ужас, в сознании его прокручивается молниеносными кадрами вся прожитая жизнь. Ни фига подобного, ничего не прокручивалось. Просто страх, ну... страх, и все. Вот, пожалуй, вкус я его почувствовал... И запах. Запах трупа. А вкус? Кислый какой-то, даже кисло-соленый. Стоп! Вспомнил! Одно видение все-таки возникло. Несмотря на то что передо мной мельтешили бледные лица людей, навстречу которым я бежал. Знаешь, что я увидел? Труп своей тетушки.
Она умерла во сне, остановилось сердце - третий инфаркт. Жила она одна, и обнаружили ее только к вечеру следующего дня. Лишь в полночь приехала специальная машина, чтобы забрать ее в морг. Вошли в квартиру два мужичка. Сняли с покойницы одеяло. Расстелили его на полу. Затем подняли труп и так же, как он лежал на кровати на боку, точно так же, не переворачивая, положили его на одеяло. Я следил за их действиями как загипнотизированный: только вчера вечером я видел веселого, пусть пожилого, но довольно подвижного человека, а сейчас... Мусор. Который выносят какие-то рабочие в сапогах и черных телогрейках.
Когда мужики с ношей в одеяле вошли в грузовой лифт, за ними задвинулась дверь, и я вернулся с лестничной площадки в пустую квартиру, слезы как-то сами хлынули у меня из глаз, и я опустился на пол. Так было жалко себя... Тетушка эта, мамина старшая сестра, очень меня любила. Своих детей у нее не было, и меня она считала своим сыном. Старшая мама. Я так ее и называл - мама Аня, Маманя. Как она была рада, что удалось переписать на меня квартиру. Потом я женился, потом развелся, и квартиру эту мы с Тамаркой разменяли.
