Марк Поповский - Дело академика Вавилова
Много места уделяет Оствальд великой энергии, которая нужна для всякого большого открытия. Для него это не абстрактная "творческая сила", а вполне реальная величина, которую можно исчислить в точных цифрах. Говоря об энергии научного созидания, он даже переходит на язык техники. "Великий человек - это аппарат, могущий производить великие работы. Величины этих работ зависят, во-первых, от количества энергии, которую этот аппарат в состоянии поглощать извне... В этом отношении почти все люди равны, поскольку они здоровы и нормальны. Во-вторых, работа зависит от количества сырой энергии, превращенной в те специфические формы, в которых происходит работа великого человека по отношению ко всей поглощенной энергии. И чем выше этот коэффициент, тем больше будет сделано великим человеком" 2. Этот коэффициент, по мнению Оствальда, и есть главное отличие гения от остального человечества, во всяком случае, в смысле количества творческого труда.
Но если высокий коэффициент полезного действия (КПД) - общая черта гениев науки, то по творческой характеристике Оствальд делит их на две сильно разнящиеся категории, на классиков и романтиков. Их различает скорость умственных процессов. У романтиков умственные процессы протекают много быстрее, чем у классиков. Темп умственной пульсации играет, оказывается, немаловажную роль в творческой судьбе исследователя. В отличие от медлительных и несколько замкнутых классиков "романтик творит скоро и много и поэтому нуждается в обстановке, которая воспринимала бы исходящие от него импульсы. Создать такую обстановку ему удается легко. Ибо он полон воодушевления и умеет его передавать другим. Так он привлекает к себе более или менее значительный круг участников, которые с охотой и благодарностью воспринимают исходящее от него воздействие и преисполняются его энтузиазмом" 3.
Романтики, продолжает Оствальд, чаще всего хорошие учителя, создатели больших школ, организаторы крупных коллективов. У них всегда изобилие идей, планов, проблем, которыми они охотно одаривают свое окружение. Они беззаботно обнажают перед сотрудниками и учениками ход своих мыслей, механизм открытий. В то время как классики устами Ньютона надменно твердят, что измышлять гипотезы - не дело ученого, романтики фонтанируют гипотезами, домыслами, даже научными фантазиями...
Что касается взаимоотношений со своей эпохой, то у романтиков и классиков опять-таки разные вкусы. "Романтики - это те, которые революционируют науку, классики же непосредственно этого обыкновенно не делают, хотя следствием их работы часто оказываются коренные перевороты". Оствальд, правда, тут же оговаривает, что в основном на современников влияет личное обаяние ученого-романтика. Поэтому-де романтики кажутся более значительными для своего времени, но случается, что, дожив до старости, они видят, как безнадежно устарели их открытия, как оттесняют их другие столь же пылкие исследователи.
Студенту из Петровского сельскохозяйственного института, которого за блестящие научные успехи, общительность и талант организатора товарищи окрестили "Красным солнышком", было всего лишь двадцать три года, когда он прочитал "Великих людей". Понял ли он, что, рисуя характер ученого-романтика, Оствальд в значительной мере предрекал и его, Вавилова, будущее? Думаю, что понял. Никто не слышал, что Николай Иванович когда-нибудь говорил о своих личных талантах, но сам он, конечно, знал себе цену. И понимал, что цена эта высока. Нескромность? Отнюдь. Скорее нужно говорить о болезненной скромности великого генетика. Он сохранил ее, достигнув самых высоких вершин мирового научного признания. И все-таки прекрасно знал, какими мощными резервами творческой энергии располагает. Больше того, никого не оскорбляя, не задевая ничьих интересов, Николай Иванович время от времени склонен был публично блеснуть своим мастерством исследователя. Английские биографы Вавилова именовали эту черту Showmanship - артистизм, стремление и умение показать свое дарование. Однако книга, открывшая Николаю Ивановичу так много, далеко не всегда годилась в качестве путеводной звезды. Даже в юности будущий агроном не принимал ее без оговорок. Внука крепостного русского крестьянина коробили размышления немца-аристократа о бесталанности славян и малых потенциальных возможностях "нижних" слоев общества. Романтик в науке, Вильгельм Оствальд в области социальных симпатий явил, увы, классический образец прусско-юнкерского мышления. И тем не менее отдадим ему должное, именно Оствальд предсказал начинающему агроному его будущее в науке, объяснил прошлое и возвысил в собственных глазах.
Вавилов-ученый сложился рано. В двадцать семь, вернувшись из Англии от Бэтсона, он уже привез по существу готовую докторскую диссертацию по иммунитету пшениц. Закон гомологических рядов был опубликован, когда автору не исполнилось и тридцати трех лет. А в своем черновом приближенном виде закон возник еще на шесть лет раньше. Если бы не гражданская война, очевидно, и Теория центров появилась бы на свет значительно раньше: мысли о ней Николай Иванович высказывает уже в 1917 году в письмах из Саратова.
А учителя? Вавилов всегда с нежностью говорил о них, он охотно вспоминал лекции своих профессоров: Тимирязева, Вильямса, Прянишникова, школу В. Бэтсона, уроки, "дедушки русской селекции" Рудзинского. Но благодарность тем, кто сопутствовал ему в годы студенчества, более говорит о добром сердце ученика, нежели о роли, которую педагоги сыграли в его жизни. Стоит проследить за тем, какие научные идеи стали для Вавилова основополагающими, и мы убедимся: Николай Иванович не так уж много извлек из преподанных ему уроков. Вильям Бэтсон не признавал хромосомную теорию, в свою очередь, Вавилов никогда не принимал всерьез учение о травопольной системе земледелия своего профессора В. Р. Вильямса. Может быть, селекционные идеи он усвоил от своих наставников? Тоже нет. "Мне очень совестно, когда вы называете меня своим учителем, - писал Вавилову селекционер Рудзинский. - Ведь мы лишь совместно работали на станции, и я много раз больше заимствовал от вас, чем вы от меня" 4.
Среди преподавателей Петровской академии агрохимик Дмитрий Николаевич Прянишников был, пожалуй, наиболее близок Вавилову. Сохранилось много фотографий, писем и иных документов, свидетельствующих о дружбе учителя и ученика. Младший даже рекомендовал старшего в члены Академии наук СССР. И все-таки не умнейший и добрейший Дмитрий Николаевич заронил в душу студента главные научные идеи. Он был лишь первым, кто понял, что Николай Вавилов гений. А гений в науке начинается, как заметил Оствальд, с того Эвереста книг, который он способен освоить самостоятельно. Одержимым книголюбом он был уже в студенческую пору. "Какую массу он читал! - вспоминает однокурсница Вавилова Лидия Петровна Бреславец. - Помню, из месячной командировки привез целый чемодан книг и, возвращая их, сказал: "Извините, что задержал, но зато все прочел".
Чемоданы, набитые книгами, фигурируют во многих воспоминаниях современников. Всех поражала скорость, с которой Николай Иванович поглощал литературу. Эта почти неправдоподобная быстрота объяснялась тем, что читал Вавилов тогда, когда другие обычно отдыхают: по ночам, в дороге. Он дня не мог прожить без книг и постоянно вовлекал других в свои книжные интересы. Так было и в юности, и потом, когда стал он академиком.
Читал Вавилов по-английски, по-немецки, по-французски, брал из библиотеки для ознакомления итальянские, испанские и португальские книги и журналы. Читая, специальным значком отмечал главы и статьи, представляющие особый интерес для сотрудников его многогранного и многолюдного института. По сей день в вировской библиотеке можно увидеть журналы и книги тридцатых годов с характерной пометкой директора - for competence - "для сведения". А рядом следы иных рук, иной эпохи: кто-то черной тушью вымарывал "неподобающие" места, замазывал имена "неподходящих" авторов...
Была в книголюбии Николая Ивановича еще одна черта, резко отличающая его от большинства собирателей книжных богатств. Ему была органически чужда скаредность накопителя. В студенческом блокноте, помеченном 1908 годом, оттиснута печать: "Книжная торг, при кружке люб. естествозн. М. С. - X. И. Заведующий". Заведовал торговлей сам Вавилов: закупал литературу, вел бухгалтерию. Суть "предприятия" сводилась к тому, что на деньги, которые жертвовали (или временно ссужали) кружку некоторые профессора Петровки, закупалась естественнонаучная литература. Необеспеченные студенты, члены кружка, приобретали потом эти книги в своей лавке по сниженной цене. Сам заведующий лавкой, сын богатых родителей, мог бы, конечно, покупать нужные ему книги и без скидки. Но он тем не менее принял на себя эту возню с гривенниками и пятиалтынными, таскал из центра города в далекое Петровско-Разумовское пачки закупленных томов и даже время от времени покрывал из собственного кармана недостачу, которая возникала из-за недобросовестности некоторых "покупателей". Зачем? Тут начинается область домыслов. Можно сказать только одно: больше, чем собирать книги, Вавилов любил их пропагандировать, раздаривать, посылать друзьям, сотрудникам, близким. Это осталось у него навсегда. Радость от общения с книгой была неполной, если он не мог приобщить к ней других. Почти каждое письмо (особенно если оно направлено в провинцию) Вавилов заканчивает припиской о том, что отправил адресату оттиски новых статей или недавно появившиеся книги. Жена Дончо Костова вспоминает: "Если Николай Иванович, приехав из Ленинграда, задерживался в Москве в воскресный день, то всегда посещал нас после своих прогулок по книжным магазинам и всегда с подарком - книгами и билетами в театр" 5. Для той же цели служила личная библиотека академика. Это собрание, уникальное по богатству и разнообразию литературы, было предоставлено в полное распоряжение сотрудников его института. "Мы могли приходить и рыться в книгах в любое время, даже если хозяин дома отсутствовал", - рассказывает бывшая вировка О. Н. Сорокина. Вавилов даже пенял некоторым сотрудникам на то, что они не берут у него книг. Когда ботаник В. В. Маркович, не по своей воле вынужденный жить за пределами Ленинграда (он был выслан за религиозные симпатии), пожаловался директору, что институтская библиотека неохотно присылает книги в Малую Вишеру, Вавилов ответил: "Кое-какие книги вы можете брать у меня дома; я менее строг. Различное отношение в библиотеках вызывается тем, что вировская библиотека используется чрезвычайно, а моя ищет читателей" 6.
