Иван Тургенев - Затишье
— Что я слышал, — воскликнул Владимир Сергеич, подбегая к Ипатову, возможно ли?
— Багры, давайте багры! — простонал старик ему в ответ…
— Да вы, может быть, ошибаетесь, помилуйте, Михаил Николаич.
— Нет! Какое ошибается! — заговорила слезливым голосом женщина, лежавшая на траве, горничная Марьи Павловны, — сама я, окаянная, слышала, как она, голубушка моя, в воду бросилась, как билась в воде, как закричала: спасите, а там еще разочек: спасите!
— Как же ты не помешала ей, помилуй!
— Да как, батюшка, сударик мой, помешать? Ведь я когда ее хватилась, то уж ее в комнате не было, а мое сердечко, знать, чуяло, последние-то денечки она все так тосковала и не говорила ничего; да уж я знала, я прямо так в сад и побежала, словно надоумил меня кто, слышу, вдруг бултых что-то в воду: спасите, слышу, кричит… спасите… Ох, голубчики мои! Ох, светики мои!
— Да тебе, может быть, так почудилось?
— Какое почудилось! Да и где она? Куда девалась? «Так вот что мне показалось белое в темноте», — подумал Владимир Сергеич…
Между тем прибежали люди с баграми, притащили невод, стали расстилать его по траве, народу набралось пропасть, суета поднялась, толкотня… кучер схватил багор, староста другой, оба вскочили в лодку, отчалили и принялись искать баграми в воде; с берега светили им. Странны и страшны казались движения их и их теней во мгле над взволнованным прудом, при неверном и смутном блеске фонарей.
— Во… вот зацепил, — закричал вдруг кучер. Все так и замерли на месте.
Кучер потянул к себе багор, нагнулся… Что-то рогатое, черное медленно всплыло…
— Коряга, — проговорил кучер и отдернул багор.
— Да вернись, вернись, — закричали с берега, — баграми ничего не сделаешь, надо неводом.
— Да, да, неводом, — подхватили другие.
— Стойте, — промолвил староста, — и я зацепил… что-то, кажись, мягкое, прибавил он погодя немного. Белое пятно показалось возле лодки…
— Барышня! — вдруг крикнул староста. — Она! Он не ошибся… Багор зацепил Марью Павловну за рукав ее платья. Кучер ее тотчас подхватил, вытащил из воды… в два сильных толчка лодка очутилась у берега… Ипатов, Иван Ильич, Владимир Сергеич — все бросились к Марье Павловне, подняли ее, понесли на руках домой, тотчас раздели ее, начали ее откачивать, согревать… Но все их усилия, их старания остались тщетными… Марья Павловна не пришла в себя… Жизнь уже ее покинула.
Владимир Сергеич, на другой день рано, оставил Ипатовку; перед отъездом он пошел проститься с покойницей. Она лежала на столе в гостиной, в белом платье… Густые ее волосы еще не совсем высохли, какое-то скорбное недоумение выражалось на ее бледном лице, не успевшем исказиться; раскрытые губы, казалось, силились заговорить и спросить что-то… стиснутые крест-накрест руки как бы с тоской прижимались к груди… Но с какой бы горестною мыслью ни погибла бедная утопленница, смерть наложила на нее печать своего вечного безмолвия и смирения… и кто поймет, что выражает мертвое лицо в те немногие мгновения, когда оно в последний раз встречает взгляд живых перед тем, чтобы навсегда исчезнуть и разрушиться в могиле?
Владимир Сергеич постоял с приличной задумчивостью перед телом Марьи Павловны, перекрестился три раза и вышел, не заметив Ивана Ильича, тихо плакавшего в уголке… И не один он плакал в тот день, вся прислуга в доме плакала горько: Марья Павловна оставила по себе добрую память.
Через неделю, вот что писал старик Ипатов в ответ на пришедшее наконец письмо от Надежды Алексеевны:
«За неделю перед сим, милостивая государыня Надежда Алексеевна, несчастная свояченица моя, ваша знакомая, Марья Павловна, самовольно кончила жизнь свою, бросившись ночью в пруд, и мы уже предали земле ее тело. Она решилась на сей горестный и ужасный поступок, не простившись со мною, не оставив даже письмо или хотя бы записочки для изъявления своей последней воли… Но вам лучше всех известно, Надежда Алексеевна, на чью душу должен пасть этот великий и смертный грех! Суди господь бог вашего братца, а моя свояченица не могла ни разлюбить, ни пережить разлуку…»
Надежда Алексеевна получила это письмо уже в Италии, куда она уехала с своим мужем, графом де Стельчинским, как его величали во всех гостиницах. Впрочем, он посещал не одни гостиницы; его часто видали в игорных домах, в курзалах на водах… Он сперва проигрывал много денег, потом перестал проигрывать, и лицо его приняло особое выражение, не то подозрительное, не то дерзкое, какое бывает у человека, с которым совершенно неожиданным образом случаются истории… С женой он видался редко. Впрочем, Надежда Алексеевна не скучала в его отсутствие. В ней проявилась страсть к искусствам и художествам. Она все больше зналась с артистами и любила рассуждать о прекрасном с молодыми людьми. Письмо Ипатова огорчило ее чрезвычайно, но не помешало ей в тот же день поехать в «Собачью пещеру» посмотреть, как задыхаются бедные животные, погруженные в серные пары.
Она поехала не одна. Ее сопровождали разные кавалеры. В числе их самым любезным считался некто г. Попелен, неудавшийся живописец из французов, с бородкой и в клетчатой куртке. Он пел жиденьким тенором новейшие романсы, острил весьма развязно, и хотя сложенья был худощавого, однако кушал весьма много.
VII
Был солнечный морозный январский день: на Невском гуляло множество народа. Часы на башне Думы показывали три часа. По широким плитам, усеянным желтым песочком, шел между прочими старинный наш знакомый, Владимир Сергеич Астахов. Он очень возмужал с тех пор, как мы расстались с ним, обложился бакенбардами и пополнел во всем корпусе, но не постарел. Он подвигался за толпой, не торопясь и изредка посматривая кругом: он ожидал жену свою; она вместе с своею матерью хотела подъехать в карете. Владимир Сергеич уже лет пять как женился, именно так, как всегда желал: жена его была богата и с самыми лучшими связями. Приветливо приподнимая превосходно вычищенную шляпу при встрече с многочисленными знакомыми, Владимир Сергеич продолжал выступать свободною поступью довольного судьбою человека, как вдруг, около самого Пассажа, на него чуть не наткнулся какой-то господин, в испанском плаще и фуражке, с лицом, уже порядком изношенным, крашеными усами и большими, слегка заплывшими глазами. Владимир Сергеич с достоинством посторонился, но господин в фуражке посмотрел на него и вдруг воскликнул:
— А! Господин Астахов, здравствуйте!
Владимир Сергеич ничего не отвечал и остановился в изумлении. Он не мог понять, каким образом господин, решившийся идти по Невскому в фуражке, знал его фамилию.
— Вы меня не узнаете? — продолжал господин в фуражке. — Я видел вас лет восемь тому назад, в деревне, в Т-ской губернии, у Ипатовых. Меня зовут Веретьевым.
— Ах! Боже мой! Извините меня! — воскликнул Владимир Сергеич, — но как вы изменились с тех пор…
— Да, я постарел, — возразил Петр Алексеич и провел по лицу рукою, на которой не было перчатки, — а вот вы не изменились.
Веретьев не столько постарел, сколько осунулся и опустился. Мелкие, тонкие морщины покрыли его лицо, и когда он говорил, его губы и щеки слегка подергивало. По всему заметно было, что сильно пожил человек.
— Где вы все это время пропадали, что вас не было видно? — спросил его Владимир Сергеич.
— Скитался кой-где. А вы все в Петербурге находились?
— Большей частью в Петербурге.
— Женаты?
— Женат.
И Владимир Сергеич принял несколько строгий вид, как бы желая сказать Веретьеву: «Ты, братец, не вздумай просить меня, чтобы я представил тебя моей жене».
Веретьев, казалось, понял его. Равнодушная усмешка чуть тронула его губы.
— А что ваша сестрица? — спросил Владимир Сергеич. — Где она?
— Не могу вам сказать наверное. Должно быть, в Москве. Я давно от нее писем не получал.
— Супруг ее жив?
— Жив.
— А сам господин Ипатов?
— Не знаю; вероятно, тоже жив, а может, и умер.
— А тот господин, как бишь его, Бодряков, что ли?
— Тот-то, кого вы в секунданты себе просили, помните, когда вы так струсили? А черт его знает!
Владимир Сергеич помолчал с важностью на лице.
— Я всегда с удовольствием вспоминал те вечера, — продолжал он, — когда я имел случай (он чуть было не сказал: честь) познакомиться с вашей сестрицей и с вами. Она очень любезная особа. Что, вы все так же приятно поете?
— Нет, голос пропал… Да, хорошее тогда было время!
— Я еще раз посетил потом Ипатовку, — прибавил Владимир Сергеич, приподняв печально брови, — ведь так, кажется, звали ту деревню, — в самый день одного страшного события…
— Да, да, это ужасно, это ужасно, — торопливо перебил его Веретьев. — Да, да. А помните, как вы чуть было не подрались с моим теперешним зятем?
— Гм! Помню! — возразил с расстановкой Владимир Сергеич. — Впрочем, я должен вам признаться, столько времени с тех пор прошло, мне иногда все это представляется как сон какой-то…
