Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги
— Ну а отец-то как узнал?
— Да они как раз с мальчишкой домой воротились к матери… Пришли, а она — эво как!.. Мальчонко-то очумел было… Вот ведь какие дела бывают! Теперь отец-то и ума не приложит, как быть… Дочку в больницу сдали, а матка еще в сарае качается… Она, значит, как раз перед тем часом и покончилась, как мужу-то придти… Мужа-то, должно, страшно стало, что дочь пропала… вот она, горькая, и окончилась… Вот они какие дела-то бывают! Нужда-матушка! Теперича мальчонка-то сам не свой — а иди, работай! задаток дан… Хошь бы мать-то закопал, ну, все приятней, ноне доктора разрешают, а то только глянул, миляга, на эдакую страсть господню — и проститься-то не пришлось, начальства нету, доктора не приезжали… Вот какое дело!
Впечатлительный купец не оставил мальчонку. Он опять подошел к нему, низко нагнулся к его голове и долго шопотом говорил с ним, всячески стараясь успокоить.
— На, на, возьми — ничего! возьми! Это ты, как только, господи благослови, увидишь храм… да ты слушай, что говорю-то! Чего ревешь-то? не воротишь! А ты о душе похлопочи, об матерниной… бери деньги-то… бери да слушай… Как чуть храм — сейчас ты… частицу… Как мать-то звали… а? Марфа? Ну и надпись сделай — Марфы, рабы божия… Чуешь, что ль?.. Вот оно и отпадет от нее грех-то… Я тебе верно говорю! это уж без сомнения! Ну только, как у тебя какая копейка, сейчас в храм… Ну, ничего! Богу молись всячески… Он, батюшка, облегчит… Помаленьку выправишь… Ничего!.. Чего убиваться-то?.. Уж чего уж?..
Не помню, как мы расстались, и не знаю, где этот маленький страдалец, но знаю, что где-то он живет, живет из-за харчей, молча исполняет, что прикажут, и что никому неведомо, какая страшная драма гнетет душу этого незаметного существа…
Вот она какая иногда бывает «нехватка»! Вообще же разнообразнейшие явления народной жизни, имеющие исходным пунктом «нехватку», — явления, многочисленность и разнообразие которых я даже не могу очертить и слегка (такое это многосложное дело), в конце концов, кажется, уже выработали на Руси одно не весьма отрадное жизненное явление, о котором позволю себе сказать два слова.
Я не знаю, что такое Ашинов, о котором пишут в газетах, не знаю, какие у него планы, какие цели, откуда он взялся и куда стремится. Полагаю, что биографические подробности о нем вовсе не интересны; склонен думать, что ничего в действительности даже нет, что существует только легенда, и легенда не об Ашинове (бог с ним), а об атамане казацкой вольницы. Пусть не существует в действительности ничего подобного, но то-то и замечательно, что откуда-то родилась легенда, откуда-то выплыло слово «вольница». И это-то слово (если бы даже оно было только слово), не слышное на Руси со времен Степана Тимофеевича, раз оно родилось на божий свет опять, невольно заставляет вас чуять, что «недохватка» в насущнейших народных нуждах, осложненная горчайшим опытом жизни, приобретаемым народом в поисках хлеба, и, главное, разбрасывающая народные массы по лицу Русской земли, как ветер разбрасывает мякину, не может не иметь результатов, и результатов весьма неожиданных.
VТяжкие мысли и тяжкие воспоминания, начинавшие темными тучами налегать на меня, к величайшему моему счастью были мигом рассеяны появлением сторожа, который ходил за лошадьми…
— Сейчас подают! — сказал он запыхавшись, — насилу добудился.
Этот сторож, впервые известивший меня о нежданной радости, которую «господь послал» в наши вечно полуголодные места, и дал мне возможность хоть немножечко осветлеть душой, — вновь направил мои мысли от «мрака к свету», вновь заставил радостно думать о том, как урожай развеселит наши места и людей наших мест.
Меня он уже развеселил: разве не весело, что вот на этой платформе нет полуголодной толпы, рвущей «на части» проезжающего, от которого даст бог заработать два двугривенных! Какие фигуры тут толпились, рвали проезжающего, клянчили или так мерзли «без работы» по целым ночам, корчась от холода в жениной кацавейке, — а теперь всей этой рвани нет и следа! Урожай, так сказать, как корова языком, слизнул ее с платформы. Уж и храпят же теперь эти назябшиеся люди! за сто рублей не добудиться!
Скоро послышались бубенчики, сторож взял мои вещи — и опять урожай развеселил меня. На козлах тележки сидел не работник Кузьмы Демьяныча, а сам Кузьма Демьяныч, лавочник и, несомненно, будущий церковный староста и «попечитель».
— Кузьма Демьяныч! — воскликнул я. — Что же это означает?
— Ха-ха-ха! — засмеялся Кузьма Демьяныч. — Уж что делать…. Пришлось старину вспомнить… запрягать-то лет пятнадцать не запрягал — думаю, нельзя суседа бросать на плацформе…
— Да что же вы сами-то?
— Да народу-то нисколько нету! Народ-то разбежавши… Такой урожай господь дал — все ко дворам шаркнули… У меня пятнадцать лет один здешний же мужик Федор жил, совсем было к нашему дому присоединился… и тут как с хлебом-то пошло, как пошло — смотрю, чернеет мой малый, пучит его нелегкая, что ни скажешь — косит глазищами… Догадала меня нелегкая пикнуть ему: «Что-то, Федя, будто бы нонишнего числа ты не вполне опрятно потомпаковый самовар вычистил?» Так слов-то еще я моих не досказал, как рванет он себя за фартук из-под шеи — раз! об пол его! затем пинжак тем же манером — рраз! только пуговицы по полу разлетелись, и в окончание с одной и с другой ноги сапоги через всю комнату пустил: «Подавай расчет! Стану я твои самовары чистить! Обо мне дома коса плачет! Давай расчет!» Так и убег. Вот теперь и пришлось на старости лет самому запрягать… Дугу-то забыл как установить — вот какое дело!.. Ха-ха-ха! Извольте садиться! Уж уважил нас создатель — на редкость!..
Поехали. Но поехали весьма тихим шагом. Кузьма Демьяныч поминутно бил лошадь кнутом, чмокал и дергал вожжами; но лошадь не бежала, а как-то гордо шла, хотя и не забывала вильнуть хвостом всякий раз, когда Демьяныч вытягивал ее кнутом.
— И скотина-то вся умаявши! — говорил Кузьма Демьяныч, как по камню колотя по неподвижной лошади кнутом… — У меня тут арендована земля, так и посейчас с поля не убрались, а всю животину измаял… Она пойдет, разойдется — а только что действительно притомивши… Такую господь послал комиссию… Народу нет, работы выше головы, а тут еще хлопоты — бабушка окончила жизнь — то есть в самый разгар… Я и сам-то с ног сбился… И окончательно сказать — от грибов скончалась… Уж оно ведь всегда одно к одному… Пошло на урожай, так уж во всех направлениях. Ну и грибов высыпало — видимо-невидимо… Вот бабушка-то и слегла… Я и спрашиваю: «Не от грибов ли, мол, бабынька? Скажите чистосердечно — сейчас доктор будет». А ведь они, старики-то, характерные, упорные, кремневые… Заперлась, стиснулась, только цедит сквозь зубы: «Не твое дело, не смей!» Ну а впоследствии и оказалось на мое, то есть в полном смысле этого слова — единственно от грибов… Накушалась… Чисто и я-то смаялся, с ног сбился совсем…
Лошадь как будто бы действительно прибавила шагу…
— Ну да и то сказать, пожила старушка на своем веку… — досказывал Кузьма Демьяныч свою речь… — Ох, и крутенька была покойница! Ну да уж, видно, так надо… Господь-то, видно, недаром урожай-то послал… Он ведь знает!
— Это вы насчет грибов-то?
— Насчет грибов-с! Ха-ха-ха! Оно, конечно, грех — господи, прости мое согрешение, — а что крутенька была покойница!.. Конечно, жалеешь… да теперь и досугу-то как-то нехватает… Ишь вон сколько хлеба-то нанесло нам!
Кузьма Демьяныч показал кнутом в поле. Было уже совсем светло, и сквозь низко лежавший на полях туман виднелись тесные и чистые ряды суслонов; при взгляде на эту картину получалось то же самое живое ощущение, которое охватывает путника при виде многолюдного города, издалека виднеющегося своими миниатюрными зданиями, но уже манящего теплом живой жизни, которою дышало это живое место.
Жилым местом казались и поля, и веяло от них живым теплом живой жизни…
Лошадь окончательно разошлась. Селезенка квакала в ней, как утка в болоте, и скоро мы весело распростились с Кузьмой Демьяновичем.
Крепко и, казалось, непробудно заснул я после долгой и утомительной дороги, но «урожай» не пожалел меня и разбудил.
Разбудила меня паровая мельница, находящаяся как раз против моего дома. В обыкновенное время мельница эта едва могла существовать; сделанная на два постава, она и одним-то работала много-много до конца января, и то с промежутками в день, в два и больше. Немец, устроивший эту мельницу, горевал, плакался и, чтобы поправить свои дела, строил всевозможные проекты: то думал превратить ее в маслобойню, то в лесопилку, то просто хотел скупать дрова, хлеб и т. д. Вероятно, и немец бы прогорел со всеми своими проектами, если бы господь не послал ему урожая. Посмотрите, как все изменилось… Паровик так и стреляет, как из берданки, дым валит из обеих труб, мучная пыль лезет из всех щелей; сам мельник Карл Иваныч, его работники Карлы и Францы, всегда до невозможности грязная кухарка, толстомордая отвратительная собака-бульдог — все теперь побелело, все в муке; все мужики, все бабы, которые возятся со своими мешками, все это также белое; глядишь на них, и кажется, что это статуи разбежались из скульптурного отделения Эрмитажа и шляются в наших местах.
