Константин Станюкович - Том 1. Рассказы, очерки, повести
Жорж принужден был выйти в отставку и спасаться от долгового отделения.
Надевая статское платье, Жорж чуть не плакал с досады, оглядывая себя в зеркале. Конечно, он и в статском хорош, он быстро сумел усвоить «статскую посадку» и оделся у хорошего портного, но то ли дело мундир?
Мать отдала своему любимцу последние крохи, оставленные генералом, и звала его к себе, в укромный уголок на юге, где они могли бы жить скромно, но Жорж только фыркнул, читая эти строки. Разве он, блестящий Растегай-Сапожков, должен погрязнуть в какой-нибудь провинции, есть ленивые щи, пить кисленький медок в двадцать копеек и жениться на какой-нибудь глупой девчонке?
Нет! Он еще верил в свою звезду и все ждал, ждал какого-то необыкновенного события, которое даст ему возможность показать себя во всем блеске. А пока жизнь еще шла по-прежнему. Обстановка не менялась, еще рысак не был продан, хотя каждое утро и приходилось вести невыносимые беседы с кредиторами. Он уговаривал, грозил, врал про состояние матери, указывал, нагло посмеиваясь, на свой красивый торс и снова переписывал и подписывал вексельную бумагу широким размашистым росчерком, вполне уверенный, что не «померкла его звезда» и не из-за чего ему губить молодость. Ведь он хорош, бесподобно хорош, как говорили про него в обществе, ведь он неглуп… неужели же ему так-таки и отказаться от жизни и поступить на службу на пятьдесят рублей жалованья? Эта мысль даже рассмешила его. Он числился в какой-то канцелярии, куда, конечно, никогда не заглядывал, ездил еще на рысаке, но зато как-то внимательно вглядывался в лица богатых пожилых вдов, которые с такой любознательностью оглядывают красивых, плечистых молодых людей с томными глазами.
И звезда снова взошла над молодым человеком…
Это было в театре. Жорж сидел с приятелями в ложе и заметил, что из соседней ложи его так пристально разглядывала, словно барышник статного жеребца, сухая, пожилая, некрасивая женщина восточного типа, что даже Жорж покраснел и отвернулся. Однако «восточная женщина» раза три внимательно взглянула на Жоржа и, указывая на него, о чем-то шепталась с мужчиной, бывшим у нее в ложе. Выходило уж очень глупо. Жорж хохотал и вышел из театра не в духе.
Через несколько дней к Жоржу зашел Пильсон, не то еврей, не то датчанин, ростовщик и маклер, торговавший фортепианами. Маленький, черненький, аккуратный и чистенький, он был верным спутником каждого блестящего молодого человека, доставал деньги, продавал по случаю сигары и устраивал свидания. Он наживал деньги и получал оскорбления; первые он уважал, ко вторым относился с презрением; через его руки прошел не один десяток «юношей», которых он устраивал или сажал в долговое. Он был аккуратен, вежлив, терпелив и знал все языки. Сколько ему лет — никто не знал, ему можно было дать и сорок и тридцать; его можно было счесть и за испанца, и за француза, и за немца. Он называл себя датчанином, но был выкрещенным евреем. Жорж давно уже был знаком с г. Пильсоном и при виде его нахмурился.
— Опять? Ведь вы и передохнуть не дадите, Пильсон. Ведь это черт знает что такое!
Но Пильсон, улыбаясь, объявил, что он по другому делу.
— Вы извините, Егор Николаевич, вами очень интересуется одна барыня.
— Хороша?
— Гмм… Нельзя сказать, чтобы очень, но зато богата.
— Молчите. Верно, опять какую-нибудь пакость предложите?
— Боже меня сохрани… Зачем?.. Очень вами заинтересовалась… Вдова, знаете ли, пыл этакий южный… влюблена, как кошка.
— Ну и черт с ней!..
— Познакомьтесь-ка с ней, Егор Николаевич… право стоит. Состояние у нее громадное.
— Это значит, на содержание поступить?
— К чему такие слова!.. Просто полюбить, хотите женитесь, а то и так… Она ждет вас, когда угодно!
— Убирайтесь вон… скотина! — вдруг вспылил Жорж и грозно поднялся с места.
— Напрасно бранитесь, господин Сапожков… напрасно… Я более не буду вас беспокоить лично, а пришлю своего поверенного получить по векселю долг, а если не получу…
— То что?
— Представлю кормовые*!
— Вон отсюда!
Но Пильсон знал Жоржа и уже вышел за двери, не забыв однако бросить на стол адрес «вдовы с южным пылом»…
Жорж озабоченно ходил по своей роскошной гостиной. Он нервно поводил плечами, щурил глаза, сжимал и разжимал свои тонкие изящные пальцы. То подходил к окну, внимательно вглядывался в снежные узоры на стекле, выводил по нем розовым ногтем мизинца какие-то цифры, то, быстро повернувшись на каблуках, снова принимался ходить грациозной, но нервной походкой… Он заметил на столе адрес, взглянул на него, спрятал в карман, велел подавать лошадь и поехал по адресу.
Прекрасная лестница. Великолепная квартира. Изящная гостиная. Его как будто ожидали, встретили любезно. «Восточная дама», Авдотья Матвеевна, вдова откупщика, русская по происхождению, очень мило занимала гостя и пристально разглядывала свою покупку. По-видимому, она осталась довольна Жоржем и просила бывать, когда вздумается. При посредстве Пильсона состоялся торг. За Жоржа уплачивали все долги и давали по две тысячи в месяц, но, прибавил Пильсон, «не надо забывать, что вдова ревнива, как может быть ревнива женщина в сорок пять лет… Завтра вечером вас ждут за решительным ответом!»
На другой день вечером Жорж поехал…
IXОпять наступила масленица. Опять жизнь без забот, без волнений. Но теперь эта жизнь стоила уже дороже. Приходилось ежедневно посещать Авдотью Матвеевну, показываться иногда с нею в театрах, выдерживать сцены ревности, давать клятвы с полною уверенностью забыть их за порогом и, по временам, испытывать такие муки отвращения, когда Авдотья Матвеевна, горячо привязавшаяся к Жоржу, нежно гладила его по щеке и дарила деньги, — что вряд ли Жорж считал себя счастливым человеком…
Но переделать жизнь он был не в силах… Она тянула его к себе неудержимой силой, и ему так же невозможно было отказаться от нее, как невозможно пьянице отказаться от вина…
Перед его носом проходила жизнь шестидесятых годов… крестьянская реформа, общие надежды, оживление, но он этого ничего не видал. Он знал только, что реформа дала ему выкупные*, и что какие-то, черт знает, студенты пишут там книги… Он желал карьеры, но боялся труда… Если бы сразу его сделали товарищем министра, он бы еще, пожалуй, готов был бы «подписывать бумаги», а то тянуть лямку… Боже упаси! Он называл себя «консерватором», потому что любил хорошее белье и платье; но что такое консерватор, он не знал. Он полагал только, что «либерал» — бранное слово, и что либералов надо сечь, потому что «они воображают»… Что они воображают — он не давал себе труда подумать, но он был вполне убежден, что «мы должны иметь средства, а они не должны». Они в его глазах было все то, что ходит не в немецком платье… Он читал романы французские, русских книг почти не знал и раз даже сконфузил своих приятелей, наивно спросив, кто такой Тургенев… Он порицал гласный суд*, потому что его могли поставить рядом с лакеем, а вообще ему до всего этого было мало дела… Ему хотелось жить так, чтобы все видели, что он живет, как следует жить порядочному человеку. Ведь надо же иметь и приличную квартиру, и лакея, и лошадь, и кресло, и обед с хорошим вином. Ко всему этому он привык с малолетства, а откуда все это бралось и берется — он вряд ли мог точно ответить. Прежде, знал он, давали «крестьяне», ну, а теперь, теперь… вероятно, те же крестьяне. На то они мужики. Им не надо шить платье у Тедески… Это было бы смешно. Кто не имеет средств от крестьян, тот получает жалованье… Хорошее жалованье, конечно, стоит брать, а маленькое не стоит, лучше жениться на старушке и ждать, когда она умрет.
В последнее время ему нравилось мечтать о получении сразу громадного куша денег… Взять бы, например, концессию. Что такое концессия — он доподлинно не знал, но понимал, что это «вещь очень невредная», и если бы получить ее, то не надо бывать у Авдотьи Матвеевны. Он собирался подумать об этом серьезно, купил карту Российской империи и познакомился с дельцами средней руки. Дельцы видели, что Жорж алчен, но ленив, и только смеялись над ним и советовали ухаживать за концессией, если только она будет в руках какой-нибудь женщины, падкой до томных брюнетов… Но Жорж тем не менее раз часа два просидел за картой и провел прямую линию через всю Сибирь.
Он вел отчаянно безумную жизнь, давал вечера, держал дорогих лошадей, вел игру, был знаком со всеми. Никто не спрашивал, чем живет этот красивый молодой человек: имеет ли состояние, получил ли концессию, занимается ли фальшивыми ассигнациями или играет на бирже. Все дружески жали ему руку, похваливали его ужины, находили, что он порядочный человек, и на ушко говорили, что он на содержании. Он показывался всюду: в опере, на балах, даже на бирже. Он выучился играть. Его выучил Пильсон.
