Григорий Свирский - Ветка Палестины
На следующий вечер мне было разрешено посидеть на табурете в узком проходе между Полиной и Марией Васильевной, мешая и той и другой. Я мужественно скрывал, что меня воротит от адской вони химической лаборатории, до тех пор, пока Полина, взглянув на часы, не воскликнула:
- Боже, вы опоздали на метро!
- Теперь уж все равно! - радостно воскликнул я и посидел еще немножко, а потом шел пешком через весь город, от Манежа до "Шарикоподшипника", размахивая руками, как на строевой, и горланя во весь голос:
- ... И Москва улыбается нам! И окоченелые, в овчинных шубах, сторожа у дверей магазинов глядели вслед понимающе:
"Во наклюкался -то!"
...Как-то я привел Полинку на филологический факультет послушать очень талантливого и любимого нашим курсом доцента Пинского, которого прорабатывали на всех собраниях и о котором говорили, что его за дерзость мысли скоро посадят, что в точности и исполнилось.
Наш факультет в Те годы напоминал телегу, которая тряслась по камням. ПостановлениеЗощенко и Ахматовой.
О Шостаковиче и Мурадели*
Поэт позднее напишет об этом: "Товарищ Жданов, сидя у рояля, уроки Шостаковичу дает..."
Но мы еще не приблизились даже к такому пониманию происходящего. Мы искали мудрости. Вначале с восторгом, затем настороженно.
Насторожила нас сессия ВАСХНИЛ, которая только что пронеслась, как буран над крышей, прогрохотавший сорванными железными листами. Разногласия ученых-биологов были жутко темны. Однако никогда еще истина не оказалась столь быстро ясна: в печати и по радио объявили о свободной дискуссии, а в самом конце ее Трофим Лысенко поведал с иронической усмешкой, что его доклад, из-за которого разгорелся сыр-бор, заранее согласован. И не с кем-нибудь. С самим. Значит, это была не дискуссия, а ловушка...
Академик Николай Каллиникович Гудзий сказал брезгливо: "Трофим загодя нацепил на своих оппонентов дурацкий колпак с бубенчиком. Чтобы все знали, в кого плевать. Без промаха. Вот каналья! "
Лысенковская ловушка была первой ловушкой, в которую наше поколение не попалось.
"Облысенивание науки",- говорили в университете с отвращением. Полина спросила как-то:
- Неужели и у вас. гуманитариев, возможна такая низость?
О святая простота, Полинка!.. Мы бродили по зимней Москве, и наши объяснения напоминали научный диспут, из которого мы
выныривали на мгновение, как из водяной толщи, чтобы глотнуть воздуха, и ныряли обратно.
Как-то спросил Полинку о родителях, она вдруг болезненно круто оборвала разговор, и я больше не задевал этой темы.
Но нельзя было долго молчать о том, что само лезло в уши, в ноздри, словно мы и в самом деле не могли выбраться из водяной хляби.
...Мы вбежали на факультет по чугунной лестнице, остановились в коридоре, забитом студентами, возбужденными до крайней степени.
Большелобая, с русыми косичками, торчавшими в разные стороны, чешка Мирослава со славянского отделения объяснила мне, что они проводят "социальный эксперимент", как она выразилась. Чтоб разрешить сомнения. По ее наблюдениям, доцент Б. занижает отметки студентам-евреям.
- Этого не может быть! -- запротестовал Гена Файбусович с отделения древних языков.-- Это нонсенс! ..
-- А ты пойди и сдай* -- мрачно возразил кто-то. - Попробуй-ка! подзадорили несколько голосов.
Я стал проталкиваться сквозь толпу, мы опаздывали на лекцию Пинского, Полинка остано17"вила меня. Голос ее прозвучал глухо, сдавленно:
-- Погодите!
- Мы опоздаем...
- Мы никуда не опоздаем!
Я остановился недовольно. Не хотелось бередить то, что болело и о чем Полинка, по моему мнению, не имела еще ни малейшего представления. Откуда-то сбоку прозвучал неуверенный возглас:
-Ребята, сдайте за меня. А?..
У стены сидел инвалид войны. Без ноги. Костыли стояли рядом.
-- Я ничего не помню. . . Память дырявая. .
Воцарилось молчание.
-Файбусович, пойди сдай за него! - предложил незнакомый юноша в роговых очках.-- Ты гений! Тебе это пустяк... Произведем, в самом деле, социальный эксперимент. Б.-- антисемит или нет?
Файбусович неловко затоптался, поправил очки, которые у него всегда съезжали на кончик длинного носа; сухопарый, узкоплечий, одно плечо выше другого, он походил на еврея из антисемитского журнала времен Шульгина и Пуришкевича и конечно же был наилучшим кандидатом для проведения публичного опыта.
Файбусович начал медленно отступать к лестнице, подняв руку, за которую Мирослава хотела его схватить. Отчаянно затряс головой:
-- Сдать за другого! Да ведь это обман...
Файбусович был человеком открытым и честным, да что там честным - он предположить не мог, что в стенах древнего университета возможны лжецы, невежды, антисемиты.
- Он святой!- сказала черноглазая девчушка с классического отделения.Он не может.
-- Он не святой -- он святоша!.. -- резко возразили из студенческой толпы.
Файбусович затоптался у выхода в полной растерянности.
-Ребята,-- наконец, выдавил из себя.- Он меня, наверное, знает... Кто этот Б.?
- Взгляни! -- потребовали из толпы.
Файбусович чуть приоткрыл заскрипевшую дверь аудитории и, тяжко вздохнув, признал честно:
- Не знает!
-- Гена! - восторженно вскричала Мирослава.-Другого такого случая не будет! Установим правду!
Гена медлил.
- Трусишь? - уличили его сразу несколько голосов.
- Да ну его к черту! ~ помедлив, выбранился юноша в роговых очках.- Что мы перед ним унижаемся!
И тут раздался тихий гортанный голос, почти шепот: - Геночка!
Наверное, именно такие девичьи возгласы заставляют юношей входить в пламя, нырять с обрыва в ледяную реку.
- Геночка, пожалуйста..,
- Ну, а зачетка... -дрогнувшим голосом сказал Гена.- Там же фотография.
Тут вышел вперед рябоватый плечистый юноша и сказал:
-- Ну, это пустяки.
И в миг единый Генина фотография была переклеена с одной зачетки на другую.
Обычно к дверям могут прильнуть ухом трое, ну, от силы четверо. Сейчас прильнуло, наверное, человек десять. Представители общественности. Нижние сидели на корточках. Верхние встали на стулья. Но и этого оказалось недостаточно. Тогда дверь тихо приоткрыли. Чтобы общественность могла слышать непосредственно. Без представителей.
Это был не просто студенческий ответ на экзамене. Это была песня.
-Знаете ли вы письмо Белинского к Гоголю? -- угрюмо спросил экзаменатор.
И Гена Файбусович начал наизусть, с ходу:
- "Вы ошибаетесь, думая, что мое письмо к вам ~ это слова рассерженного человека..."
Он декламировал вдохновенно, как стихотворение в прозе, до тех пор, пока экзаменатор не сказал резко: - Хватит!
Затем Гена объяснил, как полагалось, "своими словами".
Я никогда не слыхал таких блестящих ответов - видно, сказалось то, что Гена ощущал взмокшей спиной общественность, ждущую его за дверью. Юноша в роговых очках шепотом вел репортаж: - Берет зачетку. Разглядывает. Ставит отметку. Ура!
Все отпрянули от дверей.
Никто не спрашивал, какую отметку поставили Файбусовичу. В чем тут можно сомневаться!
Файбусович, красный как клюква, вышел, открыл зачетку и... приоткрыл рот в испуге.
-- Ребята, мне поставили тройку.
Наступило молчание. И в этой все более сгущавшейся тишине прозвучал радостный вопль инвалида. Потянувшись за костылем, он запрыгал на одной ноге:
- Ребята! Ребята! Этого вполне достаточно. У меня тройка - проходная отметка.
На его лице появилось неподдельное ликование. Он ушел, весело погромыхивая костылем.
Остальные молчали. И расходились так же молча, опустив головы, как с гюхорон...
Прошло некоторое время, и Гена Файбусович пропал. В доносе студентки, его товарища по группе, было сказано, что Гена - "буржуазный националист".
Я встретил Геннадия Файбусовича через двадцать лет в коридоре Ленинской библиотеки: спросил фамилию оклеветавшей его студентки, из-за которой он угодил в тюрьму. Гена помялся, сказал, зардевшись:
-- Да не надо. Она потом в психбольницу попала. Когда перед ней открылось все.
Гена торопился в свое больничное отделение. Оказывается, когда он вернулся, его не восстановили в университете, как других, и он начал все заново. Посмотрел, по его выражению, на филологические книги, как Олег на кости своего коня, и поступил в медицинский институт. Он не сказал мне, что стал кандидатом наук. Одним из лучших терапевтов Москвы.
Мы успели вспомнить с Геной, смеясь, лишь "социальный эксперимент" у дверей аудитории, Геннадий сказал вдруг, что, если говорить строго, это был "нечистый опыт".
- Понимаешь,- сказал Геннадий, поправляя знакомым жестом спадавшие на кончик носа очки.-Экзаменатора раздражало, возможно, не столько то, что я еврей. А то, что я еврей с русской фамилией. Так сказать, перекрасившийся. Зачетка-то была безногого. . . По лагерям знаю, - добавил он, посерьезнев,-что перекрасившихся не любят более всего. Меня били как еврея только один раз. Уголовники. Загнали в угол: "Жид, танцуй!" А вот перекрасившимся, которые выдают себя за белорусов или за кого еще, куда хуже. Их никто не любит. Ни хорошие люди, ни плохие. Знаешь, это не антисемитизм. Народу органически чужда ложь. И отвратительна.
