Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)
— Зачем же вам тратиться зря? Авось художника этого я, с помощью божьей, и один уломаю.
Когда он вернулся, довольный своею удачей, она спрашивала его, видел ли он сына Сыромолотова, и опечалилась, когда тот ответил, что не видал.
И как же могла она утерпеть, не прийти в церковь посмотреть на отца Вани? Очень поразило ее, когда узнала она от Алексея Фомича, что его сын также служил в армии, был на фронте, где и ранен; и очень обрадовало, что он освобожден теперь и обещал скоро приехать. Еще неизвестно было, приедет ли, и гораздо менее известно, как можно будет ей хотя бы увидеть его, — но она уже чувствовала, что оживает.
Еще страшно было, проснувшись среди ночи, ощущать, что одна во всем доме, и не в своем доме, — чужом, — она никак не могла привыкнуть к мысли, что это ее дом; еще слезы тут же наполняли глаза и скатывались по щеке на подушку; но уже рождалось что-то вроде светлеющих при утренней заре полосок между окнами и ставнями: скоро должен приехать сын Сыромолотова.
Ей даже не казалось странным, что так любимый ею прежде Илья Лепетов, около койки которого в больнице сидел сын Сыромолотова, как будто растерял все свои яркие тона, выцвел, потускнел в ее глазах, а о муже в такие часы она даже и не думала совсем. Теперь каким-то непостижимым для нее самой наваждением представлялось ей, что она жена унтер-офицера Федора Макухина и бережет теперь для него дом, в котором живет.
Никакой привычки к нему у нее не было и прежде, так что нельзя было бы сказать, что она от него отвыкла. Когда приходили от него письма с грубыми ошибками и без знаков препинания, то она стыдилась показывать их кому-нибудь, хотя и не рвала: клала в стол, — пусть себе лежат.
День ото дня яснее складывалось в ее голове несколько слов, имевших, по ее мнению, очень большой смысл: «Одиночество для молодой женщины — совершенно непереносимое состояние…»
И никого не было около, с кем можно бы было хотя бы поговорить.
Соседка ее, чахоточная старуха Боярчук, вдова почтового чиновника, но не умевшая читать и похожая на цыганку, промышляла гаданием на картах и все набивалась ей погадать о муже, и в ней она нажила врага, так как говорила, что в гаданья не верит.
В отместку за это Боярчук презрительно называла ее «мещанка», о себе же говорила, что она дворянка.
А соседка с другой стороны была Мелешко, жена плотника, причем плотник промышлял где-то в деревне поблизости и приходил домой только по воскресеньям и спал тогда целый день, так как пить было нечего. А Василиса Егоровна, его жена, если о чем могла говорить, то о своем коте черной масти с белой «душкой», которого нежно звала «Коточка-Проточка». Нахвалиться им она никак не могла: он и будил ее по утрам, стаскивая с нее одеяло; он и «звал ее на двор, если заходил кто-нибудь чужой: мяукал, глаза страшные делал и хвостом водил!..» Он до того был к порядку приучен, что даже колбасу не трогал, если ему не давали… Но он же часто убегал из дома, и Василиса Егоровна ходила по соседским дворам и звала его: «Коточка-Проточка! Коточка-Проточка!»
Очень надоедал летом своим визгом поросенок, которого Василиса Егоровна привязывала к колу посредине своего двора. Осенью визги затихли, и Василиса Егоровна горестно жаловалась Наталье Львовне:
— Намерение мое иное было: откормить, а к Рождеству резать, ну что ты будешь делать, когда кормов нигде нет, — вот оно когда горе-то горькое явилось!
Наталья Львовна ходила в библиотеку читать журналы, и однажды, — это было в феврале, после приезда художника Сыромолотова, — она увидела в библиотеке нового для нее человека, лет сорока пяти, в черепаховом пенсне и с остроконечной бородкой чалого цвета. Он делал в записной книжечке какие-то выписки из книг, почему Наталья Львовна приняла его за журналиста. С первого на него взгляда чем-то напомнил он ей Алексея Иваныча Дивеева. Этот был так же лыс, как и Алексей Иваныч, но ниже ростом, и никакой стремительности, как у того, не было в движениях этого. Так как она ввиду этого сходства внимательно приглядывалась к нему, то он потом еще внимательнее и дольше глядел на нее, так что Наталье Львовне стало неловко и она поспешила уйти, не спросив у библиотекарши, кто бы это мог быть.
Но на другой же день, когда она сидела на набережной на скамейке, перед войной окрашенной в голубой цвет, а теперь ставшей почти белой, и глядела на чаек, носившихся над морем, к той же скамейке подошел человек в черепаховом пенсне и серой шляпе и, сняв на отлет шляпу, попросил почтительно позволения сесть рядом.
Наталья Львовна кивнула головой, хотя и не знала, чем она привлекла его внимание, и, садясь, он заговорил:
— Я приехал сюда для изучения здешних памятников старины… Мне кажется, что и вы здесь в тех же самых целях, а? Или я ошибся?
— Да, вы ошиблись, — спокойно сказала Наталья Львовна. — Я здесь живу, вот уже три почти года, и ни о каких памятниках старины не думала. Кажется, их здесь и нет даже.
— Ну, как же так нет! А генуэзская башня? — изумился ее легкомыслию он и даже реденькие белесые брови вздернул.
— А, да, — это где голубей всегда много? Там у них, должно быть, гнезда… — А еще какие памятники?
— Есть еще каменная стена на горе Кастель, — поспешно ответил он. — Это, видимо, остатки крепостной стены: ведь слово Кастель с итальянского взято и значит «крепость»… Затем я еще нашел тут в окрестностях, в Кизилташе, что значит по-татарски «красный камень», в монастыре, две колонны из цельного камня: они древней работы. Они круглые, книзу шире, а кверху уже, и без капителей… Очень древней работы… Может быть, и не здесь даже их делали, а сюда только привезли их откуда-нибудь из Малой Азии, например из Синопа, родины философа Диогена… Могли, конечно, сделать такие колонны и в Херсонесе, там были в старину хорошие мастера.
— Да, вот… В Херсонесе, конечно, есть древности, а не у нас, — вставила Наталья Львовна.
На что он отозвался очень оживленно:
— Был, был я там, — а как же! Я две недели там жил… Там сохранилось несколько колонн, только они на цементной кладке и оштукатурены цементом… и с капителями… Но в общем, должен сказать, сохранилось там мало… И музей тамошний — это очень бедный музей по своим экспонатам… очень бедный… Это, конечно, в связи с постройкой Севастополя, куда самым откровенным образом свозили из Херсонеса камень… Ведь Херсонес теперь — что же он такое? — Пустыня! Сорок шесть десятин считается там пустой земли на берегу моря… Очень жалкая картина, очень… В Балаклаве, при входе в бухту, была крепость, но от нее теперь осталось одно грустное воспоминание…
Наталья Львовна поняла, что рядом с нею человек, действительно увлеченный далекою стариною, и сказала:
— В Судаке, мне говорили, уцелела генуэзская крепость, — сама я там не была и не видела.
Этого напоминания о крепости генуэзцев в Судаке было достаточно, чтобы воодушевить его.
— Это — замечательный памятник, замечательный. И я там уже был и сделал снимки… Я в первую голову именно туда и поехал из Феодосии. А в Керчи я осмотрел церковь седьмого века во имя Иоанна Богослова… Седьмого века, — вы представляете? Маленькая, низенькая, — вроде часовни. Снимки этой церкви я сделал, у меня есть. Совсем маленькая! На сколько же человек? Ну не больше, как на двадцать, не больше! В Херсонесе тоже откопал одну такую церковь, то есть пол, конечно, из каменных плит… Удивительно маленькая тоже! Как же это прикажете понимать? Христиан ли тогда было так мало, или это были частные церкви, домашние, так сказать, богатых людей? А? Вы как думаете?
— Совершенно никак, — правдиво сказала Наталья Львовна.
— Второе предположение, конечно, вероятнее, — как бы не заметив тона собеседницы, продолжал знаток старины.
Наталье Львовне представился Алексей Иваныч Дивеев, архитектор, и она сказала:
— Вас, стало быть, интересует старинная архитектура?
— Вообще искусство, а в частности, разумеется, архитектура, как более долговечное искусство… Я — искусствовед… Пишу книгу об искусстве Крыма… А родом я москвич, Жемарин — моя фамилия, имя-отчество — Николай Андреич…
И, назвав себя, он посмотрел так испытующе на Наталью Львовну, что той пришлось отозваться:
— Не встречала, простите, вас в журналах. Впрочем, я ведь мало читаю, редко когда… Я — домовладелица здешняя… и только… И больше нет у меня никаких достоинств. Когда-то была у меня подруга по гимназии… Встретились мы с нею потом через несколько лет, спрашиваю ее, чем занимается, а она мне вдруг: «Китайской живописью шестнадцатого века!..» Я, конечно, чуть в обморок не упала: явно, — с ума сошла!
— Китайской живописью шестнадцатого века? — повторил Жемарин. — Это идея… Но позвольте: какие же художники были в Китае в шестнадцатом веке?
— Ну уж не знаю я таких тонкостей, — это вам знать, а совсем не мне.
